Виталий Бабенко

ОПОЗДАВШИЕ К:

- Знаете, - сказал он, - у меня такое

чувство, что я уже везде опоздал.

- Может быть, - сказал доктор. - Очень

даже...

Андрей Лазарчук 'Приманка для дьявола'

Скучно жить на этом свете, господа!

Кажется, что-то подобное я уже слышал раньше. Впрочем, это не важно.

Действительно, скучно.

Человек рождается, живет и умирает. Удивительная монотонность.

Вот если бы одни умирали, а другие не умирали вовсе - это было бы здоровое разнообразие и нездоровая конкуренция.

Стало бы намного интереснее.

С произведениями искусства почти то же самое. Рождаются, живут и умирают. Только сроки жизни иные, чем у человека. И еще - небольшая поправка в виде словечка-воробышка 'почти'. Почти, поч-ти, по-чти, по-чти-по-чтипо-чти. Почти все умирают. Но некоторые все-таки живут вечно. И становятся почти бессмертными.

Я не знаю - и никто не знает, - какой срок уготован произведениям современников. Хочется верить, что по крайней мере некоторых ангел-воробышек коснется своим крылом.

Обретет ли бессмертие проза Андрея Лазарчука? Разумеется, этого я тоже не знаю. Но в том, что его произведениям суждено жить очень долго, - убежден.

'Очень долго' - это значит, что читать их - и сопереживать им - будут, когда никого из ныне живущих уже не останется на вечной Земле. Когда не останется никого, кто мог бы помнить реально, о каких событиях там идет речь и были ли эти события вообще. Кто мог бы провести разделительную черту, хотя бы пунктир, между правдой и вымыслом. А читать будут:

По крайней мере, первую проверку временем эти произведения уже выдержали. Как минимум - для меня.

Когда я впервые прочитал 'Мост Ватерлоо'? Да, пожалуй, когда эта повесть и была написана - в 1983 или 1984 году. То ли это был второй семинар в Малеевке, то ли первый в Дубулты - я имею в виду Всесоюзные семинары молодых фантастов и приключенцев, - уже не помню, но было это именно тогда, двадцать лет назад. И отлично помню первое впечатление: сильно, необычно, хорошо придумано, прекрасно написано. Молодой, совсем молодой участник-семинарист из Красноярска (сколько Андрею было тогда - двадцать пять, двадцать шесть?), до той поры никому не известный, по 'светской' профессии - врач, сразу заговорил в полный голос, и всем, даже критикам повести, а такие бывают всегда, стало ясно: Андрей Лазарчук - писатель, реальный писатель, талантливый человек, который пишет о прошлом, маскируя его под настоящее, и пишет о настоящем, маскируя его под прошлое, но будущее принадлежит ему.

Сейчас, в 2004 году, я перечитал 'Мост Ватерлоо' и поразился: впечатление - все то же. И Андрей на двадцать лет старше, с большим багажом произведений, написанных и изданных за эти два десятилетия, и я удалился от начала жизни (и приблизился к концу) на тот же срок, перечитав за эти годы огромное, трудно поддающееся оценке количество книг и рукописей, а впечатление от 'Моста:' не изменилось: мощно, нестандартно, мастерски. И - главное: ощущение необыкновенной свежести, словно бы эта повесть написана вчера.

Хочется верить, что и еще через двадцать лет, если будем живы (во что почему-то, вопреки всему, тоже хочется верить), взяв в руки 'Мост Ватерлоо' и пробежав глазами знакомый текст, я испытаю прежнее чувство новизны, и мне захочется кому-нибудь сказать: 'написано словно вчера'.

Если что и отличает настоящую литературу от ненастоящей, так именно это: вечная свеженаписанность.

Называется: 'Опоздавшие к лету', роман:

Ну, конечно, это не роман. Указание на жанр - легкое лукавство. А если 'роман', тогда и 'Человеческая комедия' Бальзака - роман, только очень большой, и 'Ругон-Маккары' Золя, и обе повести про Алису Льюиса Кэрролла - тоже один роман, и произведения Фолкнера об Йокнапатофе, и, уж конечно, все повести и рассказы Александра Грина (что уже несколько ближе к Лазарчуку и ко всем нам, живущим в России), в которых упоминаются или фигурируют Лисс и Зурбаган, - опять-таки не что иное как один большой (но, правда, меньше бальзаковского) роман.

Условное единство места и времени еще не делает совокупность произведений романом. Впрочем, если автору хочется называть эту совокупность именно так - пусть: Автор ведь - 'хозяин-барин'. Вот и 'Евгений Онегин' - роман, а 'Мертвые души' - напротив, поэма.

Я специально упоминаю великих. Не потому что хочу поставить Лазарчука вровень с Пушкиным и Гоголем, хотя и мог бы - я ведь тоже 'хозяин-барин' этого текста. Но потому что считаю: воспринимать писателя Андрея Лазарчука следует именно в контексте русской литературы (хм, 'в контексте', ох уж этот птичий язык литературоведения), а не в контексте (опять хм:) выморочной терминологии, обозначаемой словом 'фантастика'. Впрочем, о фантастике несколько дальше.

Если 'Опоздавшие к лету' - не роман, то что же это? Как минимум - книга. Поправлюсь: как минимум - хорошая книга.

Цикл произведений. Вполне литературоведческий термин, этот 'цикл': вот у Гоголя - миргородский цикл, у Толстого - цикл 'севастопольских рассказов', у Тургенева - цикл 'Записки охотника', у Бодлера - прозаический цикл 'Парижский сплин', у Пера Вале - детективный цикл 'Роман об одном преступлении' (между прочим, тоже 'роман'), у Агаты Кристи - 'восточный' цикл романов, у Эдгара По - цикл 'логических рассказов' о сыщике Дюпене, у Клайва Льюиса - цикл 'Хроники Нарнии', у Апдайка - цикл романов о Кролике, у Чарлза Сноу - цикл 'Чужие и братья', и у Сэлинджера - цикл повестей со сходными героями, и у Шолом-Алейхема - несколько циклов произведений, в том числе знаменитый 'Тевье-молочник':

Удобный термин 'цикл' - легко выстраивать синонимические литературные ряды. Но в применении к книге Андрея Лазарчука мне он не особенно нравится.

 'Цикл' - это греческое 'киклос', в переводе на русский - 'круг', фигура на плоскости. Вот уж чего никак не скажешь про 'Опоздавших к лету' - что это плоскость. Здесь не два, а как минимум три измерения (на самом деле, намного, намного больше), и говорить надо об объеме, а не о плоскости.

Объем же задается не кругом, а сводом. Именно так: свод. И не только свод произведений о некой вымышленной стране в полувымышленном времени, а свод вообще. Свод типа небесного, под которым мы - люди, и вымышленные, и невымышленные, и персонажи, и читатели, мы живем, любим, ненавидим, страдаем, суетимся, выживаем, злимся, радуемся, убиваем, убиваемся, пьем, едим, голодаем, спим, терпим, мучаемся и - умираем, умираем, умираем:но все-таки живем, а сверху своим оком - солнечным или лунным или невидимым - на нас смотрит автор и рассказывает нам, как мы живем-любим-умираем-выживаем, и куда бы мы ни пошли-поехали, око всегда будет над нами, и свод этот над нами будет - всегда, даже после смерти.

Вот такой Свод.

'Опоздавшие к лету':

А название очень хорошее. Емкое. Как ни поверни.

Например, можно повернуть так:

Опоздавшие к лоту

- :Я ведь думал, что все это - завтрашний

день. Оказалось - вчерашний...

Андрей Лазарчук 'Приманка для дьявола'

Картинка следующая. Аукцион. Выставлены разные лоты.

Они обозначены, как положено, номерами. Но публика знает, что скрывается за каждым номером. Есть товар под названием 'достаток', и есть - 'богатство', есть товар 'способность', и есть 'склонность', есть 'любовь', и есть даже 'счастье', эти лоты, как ни странно, в избытке, надо только уметь разглядеть, товар с биркой 'талант' тоже есть, но его подозрительно мало, и надо знать, когда выставят, и обязательно успеть, не опоздать. Чаще всего - опаздывают:

Прибегают в зал, но молоток аукциониста уже опустился, и кто-то все же уходит с талантом, а вот опоздавшие - никогда:

Нечто подобное было когда-то и на наших семинарах молодых писателей. Эти семинары тоже походили на аукционы, и съезжались на них самые разные пишущие люди со всех концов тогда еще Союза, и все надеялись получить свой лот, и кое-кто ухватывал 'способности', а кто-то удовольствовался биркой 'середнячок', и многие полагали, что 'талант' еще выставят, но его все не выставляли и не выставляли, а когда вдруг 'талант' объявлялся в списке, как-то так получалось, что тех, кто за ним приехал, вовсе не оказывалось в помещении. Минутами, а то и секундами позже они врывались в зал и начинали выкрикивать цифры, но - поздно, с 'талантом' уходил кто-то другой, кто, возможно, вовсе не за 'талантом' и приехал, а в зале оставались опоздавшие:

Лазарчук не участвовал в аукционах и потому опоздавшим не был. Он приехал на семинар уже с талантом - видимо, где-то был другой аукцион, о котором мы ничего не знали, - и уехал с ним же, и с талантом остался, и по-прежнему владеет этим бесценным даром. Именно даром, потому что 'талант' - вовсе не товар: это хорошо известно великому Аукционисту, но зачастую не ведомо аукционерам, особенно опоздавшим:

Признаюсь: странные размышления о 'лоте', а не о 'лете', порождены не самой книгой 'Опоздавшие:', но, скорее, воспоминаниями о том, как она создавалась и - по мере создания - публиковалась (а это длилось долго, лет десять, не меньше), воспоминаниями о тех далеких семинарах и участии в них Андрея Лазарчука, воспоминаниями о множестве 'опоздавших', тщившихся что-то написать, но так и не написавших, и о других 'опоздавших', написавших великое множество всего, но так и не выигравших ни единого лота.

И все же сама книга 'Опоздавшие:' - тоже о 'лоте'. О том лоте 'великой судьбы', который время от времени выставляется на аукционе Истории и который может выпасть великой стране, если, конечно, страна не опоздает:

Повесть 'Мост Ватерлоо' - именно об этом. Занявшись бессмысленной стройкой бессмысленного моста в надежде выиграть безнадежную войну, а затем превратив строительство моста и, что еще более бессмысленно, создание пропагандистского фильма об этом строительстве в самоцель, страна и проиграла и опоздала:

И 'Путь побежденных' - тоже об этом. О бессмысленной войне, которую ведет страна, - войне, оборачивающейся войной против собственного народа. Опять-таки исторический проигрыш и историческое опоздание:

Тяжкие слова: ':Мы обречены самим ходом истории. Природа будто специально создала нас для заклания', - это оттуда, из 'Пути побежденных'. И там же: 'Наше время прошло:'

'Ледяной ветер' времени дует в повести 'Мост Ватерлоо'. А один из героев книги - Шанур - горько замечает: 'Земля не принимает больше нашу кровь:'

'Проклятое время в проклятой стране...' - вторит ему Ларри из 'Аттракциона Лавьери'.

Горькие фразы. Горькие мысли:

У Лазарчука вообще горькая проза. Но это горечь не травы полыни, не горчицы и уж тем более не синильной кислоты. Скорее, это горечь лекарства:

Мир, описанный Лазарчуком, болен, и нам, его посетителям, а на самом деле - пациентам, конечно же, требуется лекарство.

Хорошие книги всегда были лекарством от болезней времени и места.

Вымышленная страна в книге Лазарчука опоздала к лоту исторической судьбы. За этой страной - и в этой стране - конечно же, угадывается Россия, а вовсе не обезличенное псевдо-южно-европейское государство, и жители этой страны - мы все, и читатели книги, и ее герои, и мы тоже постоянно опаздываем к лоту или пропускаем его, то триста лет пропустим, списав опоздание на дороги и дураков, то семьдесят пять лет пропустим, погнавшись за великой идеей, то еще пятнадцать - просто проворовавшись, и, возможно, впереди опять аукцион, опоздаем или нет - Бог весть:

Лазарчук понял все это двадцать лет назад. И начал писать свою книгу. Он писал ее целое десятилетие и обозначил 'романом', но назвал все-таки не 'Опоздавшие к лоту', а 'Опоздавшие к лету'.

Пусть так -

Опоздавшие к лету

- Я просто никогда не думал, что доживу, -

сказал Андрис. - Как-то я не видел себя в двадцать

первом веке. Далекое светлое будущее...

Андрей Лазарчук 'Жестяной бор'

Почему-то считается, что 'Опоздавшие к лету' - фантастика. И Андрей Лазарчук тоже 'проходит по делу' как 'писатель-фантаст'. Ничему хорошему, кроме плохого, это не служит. Лазарчука загоняют в общую рубрику фантастики, его книги включают в 'фантастические' серии, что приводит, как правило, только к обезличиванию хороших авторов и возвышению плохих, и продают в соответствующих секциях и разделах книжных магазинов. Любители фантастики заметят, купят и прочитают (если еще не читали), не-любители - пройдут мимо.

Между тем, Андрей Лазарчук давно достоин лучшей судьбы и большей заметности. Так и было бы, если бы не: фантастика.

Когда я перестал любить фантастику? Наверное, уже тогда, когда 'все только начиналось', когда пошли в гору семинары фантастов, когда я сам оказался причислен к этому жанру и когда слово 'фантастика' (в которое мы вкладывали куда большее, чем просто обозначение жанра, - тут было и Сопротивление Системе, и клановость, и кастовость) мы произносили с гордостью и тайным смыслом.

Может быть, все дело в уменьшительном суффиксе -ик-.

Ну не может литература называться словом 'фантастика'! Если литература обретает суффикс -ик-, она становится в лучшем случае беллетристикой.

Еще она может быть гимнастикой (хорошо, если ума), журналистикой, голой стилистикой, схоластикой, формалистикой, характеристикой (может быть даже - эпохи), в конце концов чистой статистикой букв и строчек, - но тогда уж она точно перестает быть литературой.

Строго говоря, есть литература и есть нелитература. Точка.

Ну, могут быть еще некие градации, например: ЛИТЕРАТУРА, Литература, литература, литература и нелитература.

Фантастика - как набор методов и символов, не более того, именно набор методов и символов - может присутствовать и в первом, и во втором, и в третьем, - вплоть до пятого, но при этом она не становится самостоятельной литературой. И не должна становиться. Вообще, сопоставлять фантастику и литературу - это все равно что сравнивать огурец и оранжевое. Но ведь сопоставляют! И причисляют к! И отлучают от!

И грозно спрашивают: а куда девать Герберта Уэллса? А Стругацких? А Брэдбери? А Воннегута? А Лукьяненко и Головачева?

Герберта Уэллса никуда девать не надо. Великий писатель - он великий писатель и есть. И в его пору термин 'научная фантастика', слава Богу, еще не родился. И Уэллс именовал себя просто писателем, а свои фантастические романы - 'научными романсами', чего и нам завещал, да мы не послушались.

Братья Стругацкие - это не писатели-фантасты, а писатель Стругацкие, один из лучших в России двадцатого века. Кто этого не понимает - может их не читать. По большому счету, этот 'кто' может вообще ничего не читать, не убудет.

Брэдбери и Воннегут, словно сговорившись (хотя, насколько известно, не сговаривались), терпеть не могут, когда их называют фантастами. Просьба нас уважать и не оскорблять, говорят они, мы писатели, а не фантасты.

Лукьяненко и Головачев (и многие другие) - действительно фантасты.

Андрей Лазарчук - писатель.

'Опоздавшие к лету' - замечательный литературный свод. Да, там много фантастического, но и очень много реалистического. Если искать литературоведческую полочку, на которую можно было бы поставить 'Опоздавших:', то она скорее в разделе 'Символическая литература', подраздел 'Аллегория'. Конечно, при условии, что такие полочки вообще надо искать.

'Аллегория' - потому, что эта книга о России, об истории России, о месте России в мире, о нас с вами, о нашем с вами месте в истории и мире, о нашей общей судьбе. Вот так, и никак не меньше.

А то, что зовут нас с вами в этой книге Освальдами, Петерами, Мартами, Менандрами, Ларри, Лукасами, Амадео, Микками, Ноэлями, но, правда, Татьянами и Димами тоже:

И то, что фамилии у нас странные - Присяжни, Камероны, Важики, Хаммунсены, Радулеску: И то, что исторические герои у нас странные - какие-то Гангусы, Слолиши и Ивурчорры: И то, что география не пойми какая - тут и чисто гриновские города Капери и Скрей, и общеевропейские, но не существующие на реальной карте мира Дайна, Андербург, Эвихауэн, Альбаст, Эствель, Куртц, и вполне славянский Платибор, и российские Ошеров и Пневск, и совсем уж инопланетные Ямм, Кикой, Хтоог, Сапр, Альш:

Так ведь говорю вам: аллегория. Если уж так хочется, подставьте вместо Присяжни Иванова, вместо Гангнуса и Слолиша - Щека и Хорива, а вместо Альбаста - да хотя бы Москву. Что, легче стало? Ну и хорошо.

Зато все остальное, даже донельзя фантастическое, - самая настоящая правда!

Вплоть до фантастического исторического времени: конец двадцатого - начало двадцать первого веков.

'- Наше время прошло... - Тригас задвигался в темноте; Март чувствовал каждое его движение: вот он встал, вот осторожно приблизился к окну; снаружи было чуть светлее, и на фоне окна обозначился неясный его силуэт. - Наше время пришло, побыло и ушло, и вернуть его невозможно. Дети наши - наши собственные - никакой роли не сыграют в этой жизни, потому что эволюцией не было предусмотрено, что мы оставим потомство. Мутанты появляются всегда, но заметнее они становятся на переломе эпох - природы или общества, все равно. А потом, в зависимости от условий существования, они или вытесняют, так сказать, базовую модель, или исчезают. Третьего не дано. Нам суждено исчезнуть, потому что мы потрясающе пассивны, когда дело касается выживания. Мы так легко, так задешево разрешаем убивать себя... Мы доказали свою неприспособленность, Март, и это надо принимать просто. Не мы первые, не мы последние: Основа выживания - простота и неприхотливость. Мы пришли на смену тем, кто не мог сесть в присутствии женщины. Нам придут на смену те, кто не позволит себя убивать...'

Разве это не о нас с вами? Не о нашем историческом времени?

То-то же. А вы говорите!..

Но почему все-таки 'опоздавшие к лету'?

Вовсе не потому, что таков эпиграф - хокку вымышленного японского поэта Токугава Ори. И вовсе не потому, что японский эпиграф - признак хорошего тона еще со времен 'Улитки на склоне'. И, наверное, совсем не потому, что вроде как красиво и загадочно называть произведение строчкой из еще более красивого и загадочного эпиграфа.

А потому что мы действительно опоздали к лету.

И здесь придется говорить о фантастике как таковой.

О той фантастике, к которой многие из нас когда-то принадлежали и в которую иных из нынешних, вполне самостоятельных настоящих писателей упрямо зачисляют до сих пор.

Как-то полагалось считать, что фантастика - в основном, о будущем. Пусть не обязательно о светлом будущем, но о будущем - значительном. Может быть даже - о волшебном.

Будущее в фантастике непременно должно было рисоваться более или менее магическим. Или мистическим. Или судьбоносным. Или жестоким, но справедливым. Или кровавым, но всемогущим. В общем, литературно-красивым.

А у Лазарчука будущее страшное. Оно было страшным и двадцать лет назад, когда рисовалось только на бумаге. Оно обозначилось страшным и сейчас, когда наступило и совпало с бумажным.

Терроризм - такой же, или даже покруче, чем тот, который изображал Лазарчук.

('Мы - страна с давними террористическими традициями', - говорит Андрис из 'Жестяного бора').

Борьба с инакомыслием - такая же, или даже более изощренная, чем у Лазарчука.

('Неужто для того, чтобы поумнеть по-настоящему, человек должен быть убит?' - спрашивает себя Петер из 'Моста Ватерлоо').

Угроза манипулирования массовым сознанием - та же.

Четвертая мировая как война всех со всеми - почти началась.

(О том и другом говорят Марина и Андрис в 'Жестяном боре':

'- То есть, вы считаете, новая война неизбежна?

- Ни в коем случае не война. Современная война - смерть всей биосферы, ему этого не нужно, он опасается, может быть, еще больше, чем мы... наоборот - он ведь печется о благе человечества...

- Что же тогда?

- Самосокращение. Падение рождаемости, внезапный рост травматизма, преступности, новые болезни... что-нибудь еще. А главное - появление так называемых - я их так называю - летальных идей. Такие идеи, которые овладевают массами, становятся движущей силой истории и приводят в результате к резкому сокращению численности населения - или хотя бы к замедлению роста этой самой численности. В нашем веке такие идеи были - на выбор. Идея расового превосходства - ей цена миллионов тридцать пять. Идеи - по разному назывались: социализма, коммунизма - короче, конструктивного переустройства общества. Им цена - миллионов сто пятьдесят, если не все двести. И вот сейчас - странное затишье. Идеи вроде бы нет, но все готово к ее появлению. Как перед стартом...')

Получается, что Лазарчук всегда писал о настоящем, только маскировал его под будуще-прошлое или прошлобудущее.

Получается, что он ЗНАЛ.

Он знал, что двадцать первый век как волшебное будущее не наступит никогда. Знал, что двадцать первый век - не лето цивилизации: либо еще не лето, либо уже не:

И в любом случае, к этому лету мы - опоздали:

А может быть и такой поворот названия:

Опоздавшие к Лете

Искать проявления будущего: надо там, где

наиболее сильны рецидивы прошлого.

Андрей Лазарчук 'Жестяной бор'

Не следует думать, будто я произвольно искажаю название книги. Я лишь беру те краски, что в ней действительно содержатся, и слегка перекрашиваю одно и то же слово, чтобы название стало столь же многозначным, как и произведения Свода.

Греческой Леты, реки забвения, в книге Лазарчука нет - если она и присутствует, то лишь метафорически (вспомним наркотик из 'Жестяного бора', вызывающий нарастание забывания, к тому же 'кто его применяет, сразу же забывает об этом'), - а вот другая река подземного царства, Стикс, действительно изображена, причем в совершенно необычном ракурсе:

':По нынешним временам через Стикс так просто не перебраться', - говорит Хильман в 'Мосте Ватерлоо'. - 'Пустили два парома, но все равно очередь еще не меньше, чем на год:'

Жуткий образ, если вдуматься. Очередь в царство мертвых:

Так вот, картинка с Летой может быть такая.

Души умерших приходят к Лете, чтобы, хлебнув воды из реки, забыть о своей земной жизни, а воды в Лете: уже нет.

Ушла вода, река иссохла, только голое русло - ни напиться, ни забыться, даже кануть в Лету невозможно, разве что головой о каменное дно.

Тяжкий удел душ, опоздавших к Лете: вернуться к прежней жизни невозможно по определению, но и забыть ее, эту прошлую жизнь, уже никак нельзя.

Не таковы ли мы все, умершие по отношению к нашему прошлому и не способные его забыть?

Не таковы ли герои Свода?

Не такова ли вся книга 'Опоздавшие к лету' - книга о роковом опоздании?

Может быть, я немного перебарщиваю: Может быть, я вношу излишнюю заумь в книгу, которая и так требует нелегкой работы ума: Но если перебарщиваю - то самую малость.

'Опоздавшие к лету' - это на самом деле умная книга.

Умная книга для умных людей.

Читая ее, требуется думать - непростое требование для многих потребителей книг.

Вспоминается наставление-приказ Аркадия Натановича Стругацкого, звучавшее когда-то на занятиях Московского семинара писателей-фантастов:

'Думайте! Думайте, черт подери! Думать - это не роскошь, а обязанность'.

Андрей Лазарчук на тех занятиях не присутствовал, а наказ Стругацкого выполняет. Вот такая мистическая история:

Впрочем, ДУМАТЬ - это не только завет нам всем Стругацкого-старшего. Это вообще профессиональная функция серьезного писателя.

'Опоздавшие к лету' - умная книга и по своей композиции, и по самой структуре Свода, состоящего из семи вполне самостоятельных, но в то же время сложносочиненных и сложноподчиненных произведений, и по изощренным переплетениям сюжетных линий (особенно замысловатым в 'Солдатах Вавилона'), и по тревожным нотам и аккордам, в ней звучащим, и по своему горькому хининному вкусу.

А еще - в ней много умных образов, метких сравнений и мудрых мыслей, которые читателям давно бы пора разобрать на афоризмы.

Может быть, и разобрали бы, если бы: если бы не мидасова принадлежность к фантастике. Ох уж это свойство принадлежности: превращать существенное в несущественное и даже в несуществующее.

Вот что такое, по Лазарчуку, человек:

'Человек, может быть, тем и отличается от обезьяны, что может совершать совершенно бесполезные поступки ради придуманных им же самим понятий: чести, совести, души... да он и придумывал их затем, чтобы объяснять свои бесполезные поступки...' ('Мост Ватерлоо')

А вот что такое история человечества:

'...слишком уж много Вавилонских башен разбросано в нашей истории. Создается впечатление, что вся она - всего лишь история строительства одной огромной башни. Причем сама башня - лишь способ достичь несуществования'.

А вот еще - об истории человечества, душе и совести:

':если вдуматься, то получается, что вся история человечества - это вовсе не история его развития, а история преобразования им природы, и не более того... Возникали и гибли династии, на смену рабству прямому пришло рабство опосредованное, и совершенствовалась всякого рода техника, а вот человек - как был, так и остался несовершенной, противоестественной химерой, этаким кентавром, полубогом-полузверем, черт знает откуда возникшей душой на обезьяньем туловище. И все, что происходило, происходит и, видимо, будет происходить - это только потому, что душа, чтобы выжить, должна заботиться о сохранении тела, а тело от забот о душе свободно: И тысячи лет человек балует свое тело и закармливает душу салом и сахаром, чтобы дремала смирненько и не лезла в дела общечеловеческие. И все было бы хорошо и спокойно, если бы почему-то люди не были такими разными - если бы некоторые души не были невосприимчивы к сахару и салу, а некоторые, наоборот, чрезвычайно прожорливы, но худы, вечно голодны и злы поэтому; и если бы совесть, этот подслеповатый судья в вечных спорах души и тела, не разрасталась бы у некоторых, как зоб, уродующий и потому начинающий влиять на поступки... Гипертрофия души, гипертрофия совести - болезни страшные, опасные, почти всегда смертельные. Кажется - заразные...' ('Мост Ватерлоо')

Хотите о пошлости и о прогрессе? Пожалуйста:

'Пошлость: существует на всех уровнях: на творческом, критическом, потребительском - на каждом уровне своя пошлость. Да, но она всегда проста. Не бывает сложной пошлости. Что такое простое и что такое сложное? Сложное вчера становится элементарным послезавтра. А Джоконда? Джоконду сейчас миллионными тиражами печатают на бумажных пакетах и на пляжных халатах. Тогда получается, что пошлость - это просто оборотная сторона прогресса. Что-то у прогресса многовато оборотных сторон... И вообще - что такое прогресс? Если это то, что происходит вокруг в последние... хм... ну, скажем, пятнадцать лет, то слово это сюда как-то не подходит:' ('Путь побежденных')

(Интересно, когда написаны эти строки? По моим расчетам, никак не менее пятнадцати лет назад. А кажется, что написано сегодня. И речь, со всей очевидностью, идет не о пятнадцати годах в литературном произведении, и не о полутора десятилетиях жизни самого автора, а в буквальном смысле о последних пятнадцати годах нашей общей жизни.

Как такое может быть? Откуда вдруг взялась машина времени? Если что и есть фантастика, так именно это!)

Об инстинкте самосохранения:

'Как у меня там с инстинктом самосохранения? Петер прислушался к себе. С инстинктом было хреново: весь замордованный, он свернулся калачиком где-то на дне и тихонько поскуливал. Бедняга, пожалел его Петер, и инстинкт слабо огрызнулся: себя пожалей'. ('Мост Ватерлоо')

О социальном риске:

'Слушай, есть такое понятие: социальный риск? Если нет, то срочно надо ввести. Оно отражает степень готовности общества идти на перемены, чреватые осложнениями. Это еще и равновесие между рынком и чиновником. Когда одно ущемляется за счет другого, то это другое сразу перевешивает и разрастается, и чтобы уничтожить власть денег, надо еще ликвидировать власть власти, и привлекательность власти тоже надо ликвидировать, пусть останется только тяжелая работа, безо всяких этих увеличивающихся привилегий на каждой ступеньке, надо сделать так, чтобы быть чиновником стало невыгодно и лезть наверх - тоже, тогда заниматься управлением станут только профессионалы, любящие свою работу, только вот как это сделать, надо все выкорчевывать и сеять снова, и опять вырастут те же репьи:' ('Путь побежденных')

А как вам 'теория терроризма', предсказывающая, по Лазарчуку, появление экологических террористов и воинствующих феминисток? Предсказано это довольно давно, умно предсказано, причем, конечно же, не героем произведения, а самим автором, и - пожалуйста: экологический терроризм существует, и самые разные прочие виды терроризма тоже, и пусть воинствующие феминистки пока еще не столь активны в террористическом смысле, зато есть самовзрывающиеся шахидки - жутко гремучая смесь своеобразно понятого феминизма и религиозного фундаментализма:

Не хочется быть Кассандрой, но кажется мне, что многие предсказания Лазарчука, рассеянные по Своду, еще только ждут нас за очередным поворотом истории:

Опоздавшие к Лоту

- Знаете, Лот, вы удивительно

уравновешенный человек. Я удивлен.

- Нет, - сказал Лот. - Я нервный и

неуверенный в себе тип. Мне стоит больших

усилий держаться так, как я держусь.

Андрей Лазарчук 'Солдаты Вавилона'

И еще одна картинка, навеянная 'Опоздавшими:'

Лот удаляется от Содома и Гоморры (опустим, что с ним были жена и две дочери).

Он знает, что оглядываться нельзя - Ангел не оставил никаких сомнений на этот счет: 'спасай душу свою; не оглядывайся назад, и нигде не останавливайся в окрестности сей:' (Быт. XIX, 17)

(Ангел из тех двоих, что 'взаперти у Лота всю ночь просидели, вернулись, сказали: нет десяти праведников', - эта фраза уже не из Книги Бытия, а из 'Солдат Вавилона' Лазарчука).

А за Лотом идут люди. Они ничего не знают о словах Ангела, им просто интересно - что это Лот так спешно уходит, не оглядываясь? Лот не может остановиться, и оглянуться не может, ему лишь остается надеяться, что люди догонят его и он сможет им все объяснить, но люди не торопятся, в их душах нет смертного ужаса, им просто любопытно, а любопытство не такой сильный стимул, чтобы бежать со всех ног, выкрикивая вопросы, и они спокойно идут, полагая, что когда-нибудь все равно догонят Лота и узнают причину ухода, идут спокойно, спокойно останавливаются, а Лот идет дальше, не оборачиваясь, ну совсем не оборачиваясь, и тогда оборачиваются те, что остановились на полпути. Люди, опоздавшие к Лоту:

Это метафора, рожденная книгой. В книге такой картинки нет, хотя великолепных метафор там и без того немало.

Обычно метафоры не объясняют - кто может, поймет, кому не дано, тому не дано, - но эту мне придется расшифровать.

Лот - писатель. Он многое видит, многое знает, но есть и страшное знание, дарованное ему Ангелом. Чтобы отщипнуть хоть немного от этого знания, читателю нужно догнать Лота-писателя, а догнав, спросить, - но он все уходит и уходит - пишет все новое и новое, и читателю надо бы прибавить ходу или хотя бы возвысить голос для вопроса, но зачем? - и так кое-что понятно, а без чего-то можно и обойтись, к чему лишние усилия и лишний труд, лишние крики и беготня? - когда-нибудь разберемся:

Когда-нибудь: если не опоздаете:

Лазарчук - из тех писателей, которых очень важно догнать, но он уходит все дальше и дальше, а мы все опаздываем и опаздываем: Вот-вот остановимся и обернемся:

Уходящий Лот - это мой образ писателя, правда, не совсем самостоятельный - подсказанный Андреем Лазарчуком.

У него есть другая метафора, еще более подходящая для описания литературного труда, и тоже библейская - 'солдаты Вавилона'.

'Оказывается, после смешения языков ослабевший Вавилон осадили враги. И солдаты, переставшие понимать офицеров, понимать друг друга - отбили их, потому что знали каждый свою задачу и свое место на стене... И позволили разноязыким людям рассеяться по свету'.

Это не только о героях романа 'Солдаты Вавилона' (романа Свода, романа в 'романе') - людях, который ценой невероятных усилий и жертв предотвратили гибель распадающейся цивилизации или хотя бы отодвинули ее, сохранив целостность мира.

Это - о писателях. О тех писателях, которым все равно, как их называют окружающие - фантастами, реалистами, бытописателями прошлого или историками будущего. О писателях, которым даровано горькое знание и которые способны сохранить целостность мира, потому что даже в немоте (ну не догоняют! не догоняют!!!) они знают свою задачу и свое место на стене.

Разноязыким читателям важно только одно - не опоздать: