Интервью с A.Z.
2004 год
Брать интервью у Лазарчука трудно: он
немногоречив. Ему кажется, что все и так понятно. И в его книгах
тоже. Приходится задавать очень много уточняющих и наводящих
вопросов, а потом при расшифровке их убирать. Все его более или
менее пространные ответы скомпонованы из нескольких.
Сидим в маленьком открытом кафе на Стрелке,
смотрим на Неву. Играет то ли радио, то ли магнитофон: поет Ким. 'На
реках Вавилонских...'
В: - Ну и как тебе на новом месте? Говорят,
Питер для приезжих -трудный город?
О: - Нет, мне здесь очень хорошо. Я практически
перестал болеть. Последние несколько лет в Красноярске со страхом
ждал прихода зимы: боялся, что не переживу... Теперь осталось только
привыкнуть к мысли, что зима - это хорошее время года и что зимой
тоже можно работать.
В: - То есть 'декабрит' тебя не мучает?
О: - Ну разве что в самой легкой форме...
В: - Замечательно. Давай о литературе.
Насколько я знаю, ты долгое время возражал, когда тебя называли
фантастом. Как обстоит дело сейчас?
О: - Перестал. Понимаешь... Вот тебе говорят:
'писатель-фантаст', - с кем ассоциируется? Лукьяненко, Олди,
Логинов... То есть приличные люди, с которыми не стыдно пива выпить,
в баню сходить. А скажут сейчас 'писатель' - и ассоциации: 'писатель
Сорокин', 'писатель Ширянов'... имя им легион... в общем, не хочу.
Престиж профессии опустился просто ниже некуда. Никогда в обозримом
прошлом дистанция между 'носителем лэйбла 'писатель'' и литературой
не была так огромна.
В: - И что делать?
О: - Не знаю. Ждать, наверное. Ситуация
ненормальна, а потому неустойчива. Куда-нибудь это все повалится -
на тот бок или на этот, выровняется или рухнет окончательно.
В: - И как считаешь ты? Рухнет?
О: - Выровняется.
В: - Это при устоявшемся мнении, что ты черный
пессимист?
О: - Угу. Я же еще не сказал, что из этого
получится что-то хорошее. Вполне вероятно, что в деле порчи вкуса
читателя мы уже перешли тот предел, из-за которого нет возврата.
Сейчас ничего нельзя сказать, обо всем узнаем после... То есть когда
все выровняется, мы можем получить не новую великую литературу, а
что-то очень простое и пошлое.
В: - Это касается литературы как таковой - или
каких-то отдельных жанров, той же фантастики?
О: - Мое мнение - никаких жанров не существует,
их выдумали литературоведы, чтобы оправдать свое существование.
Тысячелетиями было одно литературное направление, которое, если
подвести под нынешнее понимание жанра - будет называться 'фэнтези'.
Это и мифы, и рыцарские романы, и прочее. Мироощущение у людей было
именно таким. Вдруг веке в шестнадцатом точечно, а в
семнадцатом-восемнадцатом уже массово прорезалось направление, в
котором стало превалировать одно чисто ремесленническое умение:
словами описывать видимый вещный мир. И в силу каких-то неизвестных
мне причин (скорее всего, это был вторичный-третичный эффект
распространения и укоренения протестантизма) этот так называемый
'реализм' получил не просто права гражданства, а - корону на голову.
Литература стала на некоторое время чем-то вроде публицистики.
Впрочем, тогдашняя публицистика была не такая, как сейчас:
современная публицистика - это всё та же фэнтези или триллер.
Публицисты ведь существуют в своем мире - иллюзорном, виртуальном,
который соприкасается с реальным разве что в нескольких точках...
Так вот, возвращаясь: нормальное литературное произведение в
принципе сочетает в себе все жанры: исторический роман, фэнтези,
любовный роман, детектив и многое, многое другое. Тогда оно
полноценно. А сейчас издатели и критики навязывают товарный знак
жанровой чистоты. Поэтому и читаем мы ТОЛЬКО детектив, ТОЛЬКО
боевик, ТОЛЬКО любовный роман, ТОЛЬКО фантастику. И вот это
навязывание 'чистоты жанра' привело к распаду литературы.
В: - Тебя называли основоположником нового
жанра - турбореализма...
О: - Ну, не совсем так... Термин 'турбореализм'
придумал и пустил в ход Володя Покровский, московский писатель и
журналист. Имелось в виду следующее: есть общепринятое понятие
'реализм'. Оно подразумевает, что наш мир веществен, постижим,
описуем; литература этого мира пишет правду о нем и отражает этот
мир объективно. Ясно, что это иллюзия, но написать реалистическое
произведение можно, только свято веруя в реальность и постижимость
мира. Поставили закладочку... Есть понятие 'фантастика'. Оно
подразумевает, что мир веществен, постижим, описуем; в нем
существует род литературы, который оперирует вымыслами. Фантасты
также веруют в реальность нашего мира, только доказывают это 'от
противного'. Еще закладочка... Так вот, турбореализм подразумевает,
что наш мир представляет собой коллективный вымысел или, по меньшей
мере, недостоверное описание, текст, информационный пакет;
непосредственно в ощущениях мы получаем малую толику информации о
нем (да и ту, зная кое-что о механизмах восприятия, можем ставить
под сомнение), значительно же больше - в виде сообщений, посланий,
прошедших через многие руки. Любое, абсолютно любое наше знание о
мире может оказаться в равной степени и истинным, и ложным.
Турбореализм отдает себе отчет в том, что различить истину и вымысел
невозможно - и, тем не менее, в этой плывущей информационной среде
нужно жить и принимать решения. То есть здесь мы стыкуемся с
классическим экзистенциализмом... Можно сказать так: турбореализм
есть литература виртуального мира, в котором мы существуем. Мы живем
в выдуманном не нами мире: не нами и не для нас, нам здесь холодно и
неуютно. Однако же приходится в нем существовать.
В: - Получается, что я, например...
О: - Не исключено, что ты сам себе снишься. А
уж что сам себя сочиняешь - это безусловно. Все, что мы сами о себе
знаем, есть текст.
В: - А бог?
О: - Не исключено, что он существует. Или они.
Но вся информация об этом недостоверна.
В: - То есть всякая религия, получается...
О: - ...только попытка уловить что-то
неуловимое, выразить смутно угадываемое, повлиять на неуправляемое и
незыблемое. Плюс некий фиксированный пакет поведенческих шаблонов.
В: - Ладно, бог с ней, с религией. Давай
поговорим о предвидениях. Говорят, что у тебя какое-то
фантастическое количество сбывшихся предсказаний?
О: - Боюсь, что эти слухи несколько
преувеличены. Я никогда не занимался предсказаниями... хотя нет,
вру. Один раз было. В одном из набросков к 'Опоздавшим' - а в ранних
вариантах действие происходило в России, - упоминалось, что
Советский Союз распался в мае 1991 года после провала
ортодоксально-коммунистического переворота. Написано это было в
восемьдесят третьем... Я промахнулся на три месяца. Но это была
единственная осознанная попытка что-то предугадать.
В: - Все остальное - случайность?
О: - Да, конечно. Когда стреляешь дробью,
наверняка попадешь и в десятку тоже.
В: - Тогда вернемся к 'Опоздавшим'. Ты уже
говорил когда-то, что первоначально роман предполагался совсем иным.
Каким же?
О: - Было несколько планов... Ну, сначала
предполагалось, что не будет даже разбития на главы... в общем,
композиция та же, что в 'Солдатах Вавилона', начинаться будет там
же, где 'Жестяной бор' (и название первоначально было это же), а в
дальнейшем действие будет прыгать как в прошлое, так и в будущее...
Да, и действие происходит в России в двухтысячном году.
В: - Но это же было бы гораздо интереснее!
О: - Не исключено. Но, во-первых, тогда это
была бы работа заведомо 'в стол', без каких-либо перспектив. А
во-вторых, когда я стал делать мир романа космополитичным,
оказалось, что он утрачивает излишнюю политизированность - и
становится глубже и многозначнее всего лишь от замены имен и
географических названий. Вот... Потом я понял, что опубликовать
роман невозможно ни при каких обстоятельствах - ну, такое время
тогда было... восемьдесят шестой, восемьдесят седьмой... Тогда я
стал писать отдельные сюжетные линии как повести и рассказы. Отчасти
это себя оправдало, отчасти - пошло во вред. Время от времени я
порываюсь переписать все заново, восстановить первоначальный замысел
- но каждый раз что-то мешает.
В: - Хочу уточнить: замена России условной
страной - это 'противоцензурный маневр' или...
О: - Или. Я сознательно отказался от
исследований судеб России - и занялся судьбами всего мира. Россия -
не изолят, она только часть мира, а меня и тогда, и сейчас больше
интересуют не отличия, не уникальность, а сходства и
универсальность.
В: - То есть пресловутый 'особый путь России'
ты исключаешь?
О: - В общем, да. Россия - часть Запада, и ей
никуда не деться от грядущей интеграции. Тем более, что к этому ее
могут основательно подтолкнуть.
В: - Кто?
О: - Китай, естественно.
В: - Давай, ты не будешь детализировать? А то
при твоих способностях...
О: - Не беспокойся, по крайней мере, лет десять
спокойных у нас будут. Да и потом, я думаю, это будет не война, не
вторжение, а расхлебывание последствий социальной катастрофы в
Китае. Представляешь, что будет, когда там рванет?
В: - Не думай о белой обезьяне... не думай о
белой обезьяне... Чем ты занимаешься сейчас?
О: - Заканчиваем с Ирой третий роман из
'Космополитов', написали два киносценария...
В: - Это экранизации?
О: - Нет. Вполне самостоятельные сюжеты.
В: - Фантастика?
О: - Тоже нет. Скорее, эксплуатация городского
фольклора. Истории с легкой остраненностью.
В: - Вернемся все-таки к судьбам мира. Мир
уцелеет?
О: - Да. В обозримый период, разумеется. То
есть в ближайшую тысячу лет...
В: - А еще говорят, ты такой беспросветный
пессимист...
О: - Я же не утверждаю, что это будет приятное
место. Только не пойми меня упрощенно: это место будет приятно для
тех, кто там живет, но мы бы с тобой драпали оттуда со всех ног.
В: - Можно подробности?
О: - Ну, откуда я могу знать подробности?
Только в общих чертах... Будет, как ни парадоксально это звучит,
что-то вроде коммунизма - или того общества, которое описал Воннегут
в 'Механическом пианино'. Из-за исчерпаемости ресурсов придется
пойти на резкое снижение потребления, изменение его спектра - а в
рамках нынешних общественных отношений такое представить себе
невозможно. При этом, разумеется, технология прогрессирует. Мы
попадаем в ситуацию, когда один работающий обеспечивает сто
'нахлебников' - цифры условные, но порядок величин такой. Нормальным
средним человеком будущего будет обеспеченный безработный - а какие
из этого возникнут проблемы, каждый может вообразить самостоятельно.
Вряд ли в таких условиях сможет удержаться избирательная демократия
как инструмент управления, тем более что уже сегодня возможны такие
манипуляции общественным сознанием, которые полностью лишают смысла
саму процедуру выборов.
В: - Это ты про недавние?
О: - Нет, это я про вообще. Не только у нас.
Это ведь вопрос не идеологии вовсе, а технологии - чистой,
железячной. Технология достигла того уровня, при котором
избирательная демократия еще существует, но вот-вот врежет дуба и
будет чем-то заменена. Не спрашивай, чем. Два десятка вариантов на
выбор. И, к сожалению, это происходит сейчас, когда мы только-только
начали этот очень неплохой механизм осваивать. Неплохой, но морально
устаревший... И вот едва мы научимся на этом велосипеде ездить, как
придется пересаживаться за совсем другой руль.
В: - Значит, опять какой-нибудь авторитаризм,
тоталитаризм...
О: - Нет. Что-то совсем отдельное, с еще не
налепленным ярлыком. Причем вовсе не обязательно, что внедрение
этого механизма будет сопровождаться какими-то невиданными
жестокостями, притеснениями, репрессиями - наоборот, очень легко все
можно устроить так, что либо никто ничего не заметит, либо заметит,
но примет с радостью. Ну, вспомним хотя бы 'Второе нашествие
марсиан'...
В: - Примерно понял. С этим разобрались.
Полетим ли мы к звездам?
О: - Да. К ближайшим - в любом случае, а если
удастся преодолеть скорость света - то и к остальным.
В: - Зачем?
О: - Ничего оригинального не скажу: я думаю,
любопытство относится к базовым жизненно важным инстинктам человека,
преодолеть его практически невозможно, и сколько ни прижимай, оно
все равно найдет дырочку. А не найдет, так проковыряет...
A. Z. |
