Сентиментальное путешествие на двухместной машине времени

(Время и герои братьев Стругацких)

Этого я все-таки не ожидал. Было больно, но не очень, и тем поразительнее оказался вид глянцевой синевато-малиновой кожи с вдавленным в нее рисунком грубых обмоток и верхней части ботинка. На ощупь кожа была горячая и липкая. Повторяю: боль была вполне терпимой, но от одного только прикосновения к опухоли меня начинало мутить. И, чтобы отвлечься, я стал смотреть по сторонам.

Лиловые лбы выпирали из склона напротив, и в тенистых ложбинах еще лежал снег. Елки казались игрушечными. Вершины, плоские, срезанные доисторическим морем, устилали заросли карликовой березы и багульника. Левее и ниже, видимое едва только на треть, чернело озеро в полукружии обледенелых базальтовых скал; сверху падала тонкая замедленная струя - там было второе озеро, верхнее, вровень со мной, а потому недоступное взгляду; а за ним было третье, у самой пяты ледника. Ледника Черышева. Названного так в честь Леонида Черышева, моего пра-пра-пра-прадеда. Пра-пра-пра-пра-прадеда Дашки.

Но он-то дошел до него. И не в мае - а в марте. Когда здесь еще снег и ночью минус двадцать с ветром. И вместо палатки у него был лишь кусок брезента: Я же - совершенно точно - не дойду.

Ну, не повезло: Бывает.

Здесь, на плоском широком гребне, царила карликовая береза - пока без листвы. И несколько завязанных узлами горных сосен. Японцы любят выращивать такие в горшках. Они называют их 'бонсай'. Одно деревце живет у меня дома. Деревцу больше лет, чем мне. Его привез отец моего друга Канэко. Я видел мало отцов, которые настолько не походили бы на детей. Отец был на голову выше сына и раза в два тяжелее. Лицо у него было совершенно неподвижное. Очень твердое лицо. Он ездил по всей Земле и развозил его друзьям такие деревья.

Я не догадался сам, а потом кто-то из ребят сказал мне, что отец прилетел на Радугу сразу же после катастрофы, с первой волной спасателей, нашел остатки глайдера, в котором, наверное, сгорел его сын, и собрал то, что могло быть пеплом. И подмешал этот пепел в почву, к корням маленьких деревьев. Вполне возможно - какая-то частичка Канэко живет сейчас в моем доме в виде деревца, которое старше нас обоих:

Почему бы нет? В этих древних верованиях - своя немалая прелесть.

Послышался шорох осыпающейся каменной мелочи, и внизу показалась задранное Дашкино личико. Оно совсем осунулось и почти исчезло, остались веснушки, глаза и зубы.

- А ручей рядом! - крикнула Дашка. - Там только трудно дотягиваться, потому что камни! Поэтому я долго! А еще там лопух растет! Он опухоль снимает!

- Это замечательно, - сказал я. - У меня будет компания. А то обидно быть единственным лопухом в округе. Спасибо, дщерь.

- Как ты меня обозвал?! - обиделась она полушутливо. Она обижается полушутливо всегда: и когда шутит на полторы тысячи оборотов, и когда сердится по-настоящему.

- Дщерю, - сказал я. - Что по старорусски значит 'дочь'. В конце концов, не на машине ли времени мы странствуем? А значит, надо соблюдать условности. Но если тебе это обидно:

- Дщерь, - сказала она. - Дверь и щепа. Дверь в щепки. Или: дверь и щель. Склонность к незаметному исчезновению.

- Это точно, - сказал я. - Они такие. Только отвернись, а их уж нет:

Я распаковал аптечку. Вот: настоящие хлопковые бинты, обваленные в настоящем гипсе. Надо сложить из них что-то вроде полотенца, потом смочить водой и примотать к ноге. И - довольно долго сидеть, пока все это просохнет.

Короче, о теплой ночевке сегодня придется забыть.

Я с тенью сожаления посмотрел на Дашку, потом - на браслет. Достаточно лишь активировать его:

И через пятнадцать минут здесь будет кремового цвета коптер с вежливыми киберами или даже вполне живым врачом-стажером, дежурящим на горноспасательной базе. Но тогда цель наша с Дашкой останется не достигнутой - а скорее всего, и вообще недостижимой:

Это не перелом, сказал я себе твердо. Это никак не может быть переломом. Потянул связки - и все.

Сделаем лишнюю дневку. А потом - доковыляем потихоньку.

И следующие полчаса, пока я складывал, смачивал, обкладывал, накручивал и оглаживал, я повторял себе строго: не перелом. Не перелом.

Дашка смотрела на меня и страдала. Но молодчина - страдала она молча.

Потом она сбегала вниз еще раз и вернулась с несколькими сухими сучьями то ли сосны, то ли арчи. Сопя, разделала их топориком, сложила костерчик и с первой спички разожгла. С этим у нее все было в порядке.

В тепле костра гипс затвердел до звона - ногу же стало дергать и давить, пока еще терпимо, но с намеком на трудную ночь.

Хорошо бы все же спуститься к воде и траве:

Ботинок пришлось распластать и подвязать снизу - шнурком и обмоткой. Потом, опираясь на альпеншток, я встал. Перенес тяжесть на больную ногу.

Уф-ффф:

Впрочем, я ожидал худшего. Боль ударила вверх, до колена - но тупая, темно-красная. Можно терпеть.

Можно терпеть и можно шагать.

И я пошел. Шаг, два, десять: Поворот. Обратно. До рюкзака.

Дашка молча выгребала из него банки и перекладывала в свой.

- Э! Мы так не договаривались!

- Ну и что?

В два приема - зло - закинула свой рюкзак на плечи и встала, вызывающе меня рассматривая. Полтора конопатых метра железного упрямства.

- Да, действительно: Обстоятельства изменились:

Я привел в порядок темную разворошенную обитель банок, сухарей и запасных носков, прикрепил сверху палатку и спальники. Вздел сооружение на спину, стараясь при этом не терять равновесия.

- Веди, Тенсинг.

- Кто-о? - с величайшим подозрением прогнусила Дашка.

- Чему вас только учат. Тенсинга не знаешь.

- Нас хорошо учат! А ты, может быть, неправильно произносишь. Ну кто это, кто?

- Первый человек на вершине Эвереста.

- А кто же тогда был сам Эверест?

Действительно:

- Кажется, это был какой-то английский:

- Смотри, - сказала вдруг Дашка и остановилась, показывая вниз. - Тропа. Наверное, козья, да? Козы ходят к ручью:

- Возможно.

Я прикинул направление. И так и так выходило, что тропы этой нам не миновать. А здесь к ней, похоже, спуститься достаточно легко.

В горах надо ходить по тропам. Какими бы извилистыми они на первый взгляд не казались, а всегда являют собой кратчайший путь от точки А до точки Б. Если, конечно, путь измерять расходом сил.

Это так. Но когда я ступил наконец на эту тропу, в глазах моих было черным-черно, а пот тек струями по спине и бокам. Чудом, нелепым чудом дошел я: преодолел сто метров - вниз по склону:

Но в то же время я понял вдруг, что дойду.

Главное - пореже останавливаться.

Дашка топала гордо, и чувствовалось, что ей стоит больших сил не жалеть меня вслух.

Так прошел час. Потом - два и три. Тяжелее всего было начинать движение после отдыха.

Потом мы - вместе с тропой - стали пересекать снеговую линзу, и я провалился. Удача еще, что успел выдернуть альпеншток и, перехватив за середину, упасть на него грудью. Палка да рюкзак за спиной сработали как тормоз. Ноги, однако, болтались над пустотой, и сколько там - полметра или пять метров - сказать я не мог:

Если больше полутора - я не вылезу.

- Дашка! - предостерегающе крикнул я, и она обернулась. - Стой на месте! - когда она уже бросилась ко мне.

И все же реакция ее была хорошей и здравый смысл оставался где надо: она успела затормозить.

- Отойди чуть назад, - скомандовал я, и она отошла. - Сними рюкзак. Достань веревку. Свяжи петлю на конце. Кидай мне. Еще раз. Не замахивайся так сильно. Молодец.

Стараясь делать как можно меньше движений, я продел в петлю правую руку.

- Теперь разматывай веревку до сухой земли. Там вобьешь кол и закрепишь конец.

Стал мокнуть и мерзнуть живот. При моем провале полы шинели распахнулись:

Вещный консерватизм предков изумлял меня все время, сколько я занимался внераскопочной археологией. Никак нельзя сказать, что они не понимали своего удобства и комфорта. Но покрой и конструкция мужских панталон восемнадцатого-девятнадцатого веков - это нечто. Или флотская офицерская фуражка девятнадцатого-двадцатого - со всеми ее планками, пружинами и ватными вставками. Или солдатская шинель восемнадцатого-девятнадцатого-двадцатого-двадцать первого:

Современники писали, что это гениальное изобретение. Видимо, я просто чего-то еще не понял.

Дашка помахала мне рукой. Быстро она: Я присмотрелся и увидел, что там торчит пенек. А-атлично:

В пару движений выбрав слабину, я попытался вытащить себя.

Через десять минут я оставил эту затею:

Видимо, я вклинился в дыру так плотно, что сдвинуться мог только вместе с тоннами окружающего меня ужасно мокрого и тяжелого снега. Все попытки как-то расшатать себя в этой дыре приводили только к тому, что я проседал чуть глубже. Это было унизительно и страшно.

И - жарко. Пар от меня бил струями, и пот жрал глаза. И еще громко пыхтело и стучало в ушах.

Может быть, поэтому я не сразу понял, что Дашка уже не одна. Кто-то в черном стоял рядом с нею, подняв руку вверх - привлекая мое внимание.

Я кое-как проморгался, помахал рукой в ответ.

- Держитесь крепче! - повторил черный человек.

И я стал держаться крепче:

- Извините, - мягко проговорил спаситель, разглядывая мое запястье. - Трудно рассчитать силу в такой ситуации.

- Да о чем речь, - сказал я. - Просто ссадина. Затянется. Все заживает, и это заживет. Ерунда.

- Давайте я вам помогу. Тут идти еще с километр.

- Докуда?

- Там мой дом. Надеюсь, вы не откажете мне - побыть моим гостем?

Дашка дернула меня за рукав. Я взглянул на нее - она быстро-быстро кивала.

-  Спасибо. Только, видите ли:

- Не беспокойтесь. Дарья мне уже все объяснила. У меня нет ни линии доставки, ни порта связи, ни нуль-Т. Так что вы никак не нарушите свой: обет.

Он сказал это с неуловимой заминкой, а у меня вдруг словно открылись глаза. Мой спаситель, высокий, широкоплечий, загорелый и по виду очень сильный человек одет был в черную монашескую рясу. На груди его висел грубый крест из темного дерева.

- Пойдемте, - с легкой усмешкой (или мне показалось?..) он забросил на одно плечо мой рюкзак, подхватил Дашкин - и зашагал по тропе. И мы, переглянувшись, тронулись следом, и вновь вначале я плавал в собственной боли, а потом будто бы вышел из нее, а она волоклась за мной следом, цеплялась и канючила:

Мы спустились к речке, перешли ее по простому крепкому мостику - и оказались у входа в неширокое ущельице; из ущелья катился ручей, прозрачный настолько, что казался дрёмой. Дном его были белые камни.

А через несколько минут ущельице расширилось, превратившись в маленькую долину, окаймленную зеленью. На этом берегу ручья прятался в соснах стандартный полевой модуль 'Домбай', совсем как в полевых лагерях Юнны - только на крыше вместо обязательных антенн топорщились черные панели древних фотовольтов. Возле дома лежал, припав на брюхо, элегантный серо-серебряный глайдер. А напротив, через ручей, я увидел стоящие в ряд невысокие каменные плитки - десять или двенадцать:

Может быть, сказалась усталость. Может быть, я слишком отвлекся на пейзаж и перестал смотреть под ноги: В общем, подвязанный ботинок мой несчастный разболтался, ослаб - и соскользнул с какого-то невидимого камушка в невидимую ямку. Вспышка боли была настолько яркой и резкой, что я не просто рухнул - а еще и заорал вдобавок.

Сознания я не терял, но несколько минут просто не мог ничего замечать кругом и ни о чем думать, кроме как о ноге, проклятой чертовой ноге:

Монах внес меня в дом на руках - это при моих-то без малого ста - и уложил прямо в прихожей (по совместительству - кухне) на жесткий топчан, крытый шерстяным одеялом. Дашка, подозрительно сопя, стянула ботинок со здоровой ноги, а потом стала помогать монаху высвобождать меня из шинели; стыдно, но я чуть сам не разревелся тогда и от боли, и от растроганности чувств. А потом монах решительно пресек все мои неуверенные возражения и разрезал повязку.

Что сказать? Гипс раскрошился и не держал. Сине-багровая опухоль выросла еще больше, стопа теперь формой своей напоминала коровье вымя.

- Прошу извинить: может оказаться больно:

Куда уж больнее, хотел сказать я, но подумал, что это будет враньем. Вполне может быть и больнее. Впрочем, руки монаха оказались бережными. Он не столько ощупывал, сколько слушал руками. Или смотрел - судя по его же реплике:

- Я вижу по крайней мере два перелома: вот - лодыжка, а вот - плюсневая:

Потом он поднял лицо, улыбнулся и сказал:

- Что я говорил, Леонид Андреевич?.. и новые гости пожаловали:

Я запрокинул голову. В дверях, ведущих в одну из двух комнат 'Домбая', стоял высокий худощавый мужчина с котом на плече. Свет падал на него сзади, рисуя лишь силуэт. В следующую секунду кот мягко оттолкнулся, спрыгнул на пол, а с пола - мне на грудь.

- У-ух! - сказала Дашка. - Как его зовут?!

- Наполеоном, - ответил монах. - Но отзывается и на Бонни.

Кот сунул морду мне под мышку и мощно заурчал.

- Как тщательно он сегодня намывал гостей, - сказал человек в дверях знакомым голосом и вышел из пятна света, так что теперь я уже без сомнения узнал его.

- Здравствуйте, Леонид Андреевич. Мир тесен и странен:

- Простите: Я вас знаю?

- Вряд ли. Меня зовут Петр. Черышев. Мы встречались  дважды - при довольно бурных обстоятельствах. Но - в толпе. Когда была утечка в лаборатории Галати. И еще на Радуге:

- Вы были на Радуге?

- Ну: как сказать: Я был на 'Стреле'. Так что самое интересное я пропустил.

- Черышев: Простите, не могу вспомнить. Тогда: тогда все было так: нервно.

- Да, конечно. Мы сразу улетели на юг:

- На те сигналы: Да-да. Помню. Не поверите, но - этот эпизод помню. Так, значит, это были вы?

- Не только я. Нас было два десятка.

- Конечно, конечно: - он стал всматриваться в меня, и я понял, о чем он думает. Но помогать не стал.

Дашка обошла его и положила мне руку на плечо.

- А вы - тот самый Горбовский? - спросила она вздрагивающим голосом.

- Да вроде бы я, - ответил он. - А как вас зовут, сударыня?

- Дарья. Дарья Петровна.

- Очень приятно:

- А уж как мне-то приятно! - заявила Дашка.

Я накрыл ее руку, прижал. Спокойно, сказал про себя. Она хотела выдернуть руку, но услышала меня и удержалась.

И вдруг Горбовский все понял. Я видел, как изменилось его лицо.

- Мир полон странных перекрестков, - почти повторил я.

- Леонид Андреевич, - сказал монах, - раз уж вы встали - сходите, пожалуйста, за льдом. Вы знаете, куда.

- Мм: да. Знаю. Конечно, знаю:

Он подхватил стоящее в углу ведро и вышел наружу. Мембрана сомкнулась за ним.

- Я плохой врач, - сказал монах. - Вернее, я совсем не врач. Так, эмпирик:

Он замолчал. Кот распластался по мне, тяжелый, мягкий, горячий. Казалось, он впитывает мою боль.

- Если использовать методы двадцатого века, вам придется задержаться у меня недели на две-три, - продолжал монах. - Или же - можно прибегнуть к активатору. У меня есть полевой бета-активатор. Тогда вы сможете ходить уже завтра. Что из этого меньше противоречит вашим принципам?

- Если всерьез - не годится ни то, ни другое. Как ты считаешь, Дарья?

- Может быть, - сказала Дашка невпопад. Потом она включилась: - Не знаю, папа. Это уже не игра.

- Это и не было игрой.

- Ты делаешь вид, что не понимаешь меня. Я ведь о другом.

 - А ничего другого нет. Понимаешь, просто нет, и все. Тебе показалось.

- О чем вы? - спросил монах.

- О Леониде Андреевиче!..

- Дашка, прекрати, - сказал я. - Прекрати. Простите, у вас есть гипс? Я не хочу выходить из того времени, но и трех недель у меня нет. Если сделать более прочную повязку:

- Не получится, - сказал он. - Во-первых, у меня просто нет гипса. Конечно, за гипсом можно слетать в Абакан: это не будет противоречить вашему обету?.. впрочем, не важно.  Самый прочный гипсовый сапог не защитит ногу от холода, будет отморожение и после - гангрена. Да и размокнет он на второй день: Поверьте, в двадцатом веке у вас здесь была бы четкая альтернатива: отлежаться в тепле - или умереть. В лучшем случае - потерять ногу. При такой вот пустячной травме. Весело, правда?

Я молча кивнул. Он был прав. Хотя признавать эту правоту не хотелось.

- Сейчас Леонид Андреевич принесет лед, обложим опухоль льдом, потом забинтуем. А вы пока подумаете: В каком году ваш предок был здесь?

- В тысяча девятьсот пятьдесят седьмом.

- И что, неужели он был один?

- Вдвоем. Он и мальчик-подросток. Они выжили после катастрофы маленького самолета и больше двух недель шли по горам.

- И сколько же ему тогда был лет?

- Пятьдесят шесть.

- А-а! И вы решили повторить его маршрут - в ваши-то годы? Извините, что об этом напоминаю, но: кости уже не те, да и силы, наверное:

- За что же тут извиняться? Все нормально: Знаете, я подумал вот как: будем активизировать: Представим себе, Дашка, что мы отлежались с месячишко в пастушеской хижине? Ты охотилась на коз:

- Нет, я охотилась на диких горных ежиков. Все хорошо, папка. Ты правильно придумал: - и она вдруг шмыгнула носом.

- Что такое?

- Да я вдруг: Понимаешь, я вдруг представила, что пра-пра-пра вот так же подвернул ногу: и не дошел. И некому было его вылечить:

- Вся жизнь состоит из таких моментов, - глухо сказал монах. - Иногда мы их замечаем. Очень редко. Но именно из них по-настоящему и состоит жизнь.

Вошел Горбовский с ведром. Неловко потоптался у входа.

- Вот: я лед принес:

- Поставьте в уголок, пусть тает. Надобность отпала, Леонид Андреевич. Мы решили применить бета-активатор.

- А-а: Ну, понятно. Конечно. Да, это правильно. Вам еще чем-то нужно помочь, Роберт? Я чувствую себя бездельником.

- Вы гость. Но, если хотите, можете приготовить ужин. Нас, как видите, стало больше.

- Я приготовлю, - сказала Дашка.

- Но вы же еще больше гостья, - запротестовал Горбовский.

- Готовить буду я!..

- Лучше не спорьте с ней, - сказал я. - Во-первых, она действительно умеет, а во-вторых, вам ее не одолеть. Девочки в таком возрасте неодолимы.

Дашка просверлила меня взглядом и, вздернув короткий нос, повернулась к маленькой плите и продуктовому шкафу-стерилизатору.

- Мужчины, - презрительно сказала она, роясь в пакетах и коробках. - Одни консервы:

Ночью я сквозь тяжелую дрему услышал шепот. Не помню, что мне померещилось: какой-то зловещий заговор, наверное, - но я стал настороженно прислушиваться, одновременно всячески подражая спящему человеку. Но нет, это был не разговор, шептал один человек, монах, и я не мог разобрать слов. Будто бы угадывались имена: Ирина, Маргарита, Фатима, Анна-Мария: Герман, Игорь, Денис: Впрочем, я не уверен. Я лежал и вслушивался, а потом вдруг уснул.

К утру опухоль спала, и я даже смог, почти не опираясь на палку, пройти до нужника и обратно. Потом - вышел на крыльцо.

Солнце еще не показалось над хребтом, но небо было дневное. Длинные нервные облака летели высоко и стремительно, что-то предвещая. Но что именно, я вспомнить не мог. Именно по утрам я чувствовал, как сильно сдал за этот проклятый год:

Но воздух был сладок, и ручей - пел.

Я стоял, чувствуя что-то глубокое и настоящее.

А потом подошел Горбовский и встал рядом.

- Дурацкая ситуация, - сказал он тихо. - И надо бы попросить прощения, но знаешь, что будет еще хуже:

- Нет, - я вдруг засмеялся; смех был скрипучий. - Хуже уже не будет.

- Ох-хо-хо:- протянул он горестно. - Так вот всегда и бывает. Бросаешься помогать, не думая ни о чем. И главным образом о том, что с тобой побегут другие люди и что они тоже - люди:

- Нас заворожило название, - сказал я. - Надежда: Надо же было такое придумать.

- Я знал эту Надежду, - сказал он. - Ну, в честь которой: Надежда Моргенштерн, балерина. Поплавский был влюблен в нее всю жизнь, планету назвал: а она в его сторону даже не смотрела. Странная была женщина: Сколько вам лет, Петр?

Он спросил это - будто в ледяную прорубь прыгнул:

- Тридцать шесть. Плохо выгляжу?

Он не ответил. Из домика вышел кот Бонапарт и стал тереться о мою больную ногу. Уже не такую больную:

- Интересное вы затеяли путешествие, - сказал Горбовский очень не скоро. - Значащее. Я вот размышляю: Наша нынешняя жизнь - всё всерьез, но очень часто так: подойдешь к самому краю, а там - барьер, а там - страховка, спасатели дежурят: И вот - раз от раза - становимся слишком храбрыми, что ли. Наглыми. А когда вдруг - ни барьера, ни спасателей, и сделать уже ничего нельзя, и не отменить сделанное, и снова не начать:

- Да, - сказал я. - Это была авантюра. Но теперь-то уж: не бросать же на полпути. Дойдем.

- Я не об этом: - с тоской сказал он.

- А я - об этом. Только об этом.

Мы помолчали, переглянулись и пошли в дом.

                                                                           1993-98