Андрей Лазарчук, Михаил Успенский

Авторы признательны Дмитрию Быкову за расшифровку и подготовку к печати стихов из чёрной тетради.

 От авторов : Повествование основано на реальных фактах. Авторы сочли необходимым изменить некоторые имена и несколько сместить место и время отдельных событий.

Посмотри в глаза чудовищ

роман

Волшебная скрипка

Валерию Брюсову

Милый мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка,

Не проси об этом счастье, отравляющем миры,

Ты не знаешь, ты не знаешь, что такое эта скрипка,

Что такое тёмный ужас начинателя игры!

Тот, кто взял её однажды в повелительные руки,

У того исчез навеки безмятежный свет очей,

Духи ада любят слушать эти царственные звуки,

Бродят бешеные волки по дороге скрипачей.

Надо вечно петь и плакать этим струнам, звонким струнам,

Вечно должен биться, виться обезумевший смычок,

И под солнцем, и под вьюгой, под белеющим буруном,

И когда пылает запад, и когда горит восток.

Ты устанешь и замедлишь, и на миг прервётся пенье,

И уж ты не сможешь крикнуть, шевельнуться и вздохнуть, -

Тотчас бешеные волки в кровожадном исступленьи

В горло вцепятся зубами, встанут лапами на грудь.

Ты поймёшь тогда, как злобно насмеялось всё, что пело,

В очи глянет запоздалый, но властительный испуг,

И тоскливый смертный холод обовьёт, как тканью, тело,

И невеста зарыдает, и задумается друг.

Мальчик, дальше! Здесь не встретишь ни веселья, ни сокровищ!

Но я вижу - ты смеёшься, эти взоры - два луча.

На, владей волшебной скрипкой, посмотри в глаза чудовищ

И погибни славной смертью, страшной смертью скрипача!

Н.Гумилев

Фея: Ничего не поделаешь, я должна сказать вам правду: все, кто пойдёт с детьми, умрут в конце путешествия...

Кошка: А кто не пойдёт?

Фея: Те умрут на несколько минут позже...

Морис Метерлинк

- Револьвер да зубная щётка - вот и всё, что нам понадобится.

     Конан Дойль

Часть первая

1

В этом нет ничего нового, ибо вообще ничего нового нет.

     Николай Рерих

Конец света, назначенный, как известно, знаменитым конотопским прорицателем безумным арабом Аль-Хазредом на седьмое января, не состоялся.

...А может, и состоялся, подумал Николай Степанович, глядя на заснеженную и промороженную до неподвижности тайгу. Что, если по всей земле стоят сейчас такие же холода, стены утонувшего в зарослях краснокаменного храма в верховьях реки Луалабы покрыты мерцающим инеем, ставшие стеклянными лианы крошатся со звоном под тяжестью снега и осыпаются на гранитной твёрдости торфяники, необозримые бегемотьи стада превратились в россыпи заиндевевших валунов, и башня Беньовского на Мадагаскаре неразличима на фоне внезапно побелевших гор...

- Вот так, значит, прямо и пойдёшь? - вкрадчиво поинтересовался один из пилотов-вертолётчиков, пожилой, мордастый, наглый, важивавший в своё время по охотничьим заимкам прежнего беспредельного владыку беспредельного края. Владыка любил, отохотившись и разогнав прочую челядь, выпить с пилотом и пожаловаться ему на раннюю импотенцию...

- Так и пойду.

Любому городскому простофиле, не то что этим летучим волкам, ясно было бы: не таёжник стоит перед ними, а некто беглый, которого если и будет кто искать, так не те, кого он хотел бы увидеть тут, вдали от цивилизации... Сапоги на Николае Степановиче хоть и зимние, но испанские, анорак хоть и меховой, но шведский, лыжи хоть и австрийские, но беговые, узкие, так что он и сейчас стоял в снегу по колено. Один только швейцарский армейский рюкзак заслуживал уважения, но что рюкзак?..

- Всё равно ведь закоченеешь.

- А это уже только моё дело.

- Так ты лучше нам денежки-то все оставь. Целее будут, - и в голосе воздушного волка прозвучала нотка нежности.

- Неужели тысячи долларов Северо-Американских Соединённых Штатов вам мало? - искренне удивился Николай Степанович.

- Это когда же их переименовали? - в свою очередь удивился другой пилот и даже опустил ствол карабина.

- Ты мне кончай Муму пороть, - сказал первый. - Щас вот положим тебя и полетим. А так - не положим. Понял? Ну?

- Итак, вы мне предоставляете полную свободу выбора, - кивнул Николай Степанович. - Хорошо. Пятачок я вам накину. На бедность.

- Ты эта... - шагнул к нему первый, вздымая снег - и вдруг замер.

- Отойди, Васильич, я его лучше из винта грохну, - внезапно севшим голосом сказал второй. Карабин в его руках заплясал.

- Вас ист "грохну"? - спросил Николай Степанович.

- Ист бин шиссен, - неправильно, но доходчиво объяснил второй.

- Как интересно, - сказал Николай Степанович, приглашающе улыбнувшись. И второй улыбнулся льстиво и беззащитно.

А неплохой карабин, подумал Николай Степанович. Грех его таким оставлять... Он чуть выше поднял ладонь. На ней, точно прилипший, лежал медный советский пятак. Образца тысяча девятьсот шестьдесят первого года, но незаметно для стороннего глаза исправленный и дополненный. Оба пилота воззрились на пятак, как на внезапную поллитру с похмелья, и больше от него глаз не отрывали.

- Карабинчик попрошу, - бросил небрежно Николай Степанович, стряхивая с ног лыжи и поднимаясь в тесную кабину Ми-2.

- Извольте, ваше благородие, - подобострастно вымолвил второй. - Патрончики по счёту принимать будете али как?

Второй преобразился. Вместо нормального аэрохама возник денщичок по пятому, как бы не боле, годку службы у полкового барбоса-интенданта. Первый сохранял прежний вид, но вести себя по-своему тоже уже не мог.

- В свете принятых решений, - сказал он неопределённо - и вдруг заткнулся, как бы подавившись привычными словами.

Николай Степанович подышал на пятак, приложил к лобовому стеклу кабины - пятак прилип.

- Летите, голуби, - сказал Николай Степанович, спрыгнув в снег. Пилоты, отталкивая друг друга, полезли в кабину.

Через минуту похожая на черноморского бычка машина, подняв тучу морозного снега, скрылась за вершинами елей. Николай Степанович вздохнул. Не то чтобы ему было жалко пилотов... Машину - жалко, это да. Впрочем, вполне может быть, что и долетят, подумал он, но о пассажире своём забудут навсегда.

Он откопал заметённые лыжи, попрыгал, примеряясь к рюкзаку, поводил открытой ладонью перед собой, определяя направление - и тяжело пошёл, загребая рыхлый кристаллический морозный снег. Остывающее солнце начинало бессильно клониться к синим щетинистым сопкам.

До зимовейки было с полкилометра, но сквозь густой заснеженный ельник он пробивался около часа. Хуже приходилось разве что тогда, в северном Конго, да и то - из-за вони.

Воняло одинаково: что от болот, что от людей, что от негров...

Откопав дверь, он на четвереньках забрался в тесное стылое нутро зимовейки. Топить крошечную соляровую печурку и греться было некогда, да и без печки ему было по-настоящему жарко. Он лишь переменил щегольские сапоги на слежавшиеся собачьи унты и выволок из-под топчана широкие лыжи, подбитые камусом. Потом подумал и, свернув, приторочил сверху к рюкзаку видавший многие виды рыжий романовский полушубок. Завтра кто-нибудь из внуков или правнуков Парамона Прокопьича отнесёт всё обратно...

Николай Степанович живо представил, как обрадуется Прокопьич городским дозволенным верою гостинцам: грецким орехам, свежим дрожжам, кусковому колотому сахару, цукатам, патронам, капсюлям, пороху "сокол", картечи, а особенно новенькому, буквально с неба снятому, карабину "рысь". Лыжи шли легко, да и вела к Предтеченке узкая, чужому взгляду незаметная, просека, где все пеньки были давно повыкорчеваны.

Через час размашистой ходьбы он почувствовал запах дыма - однако не тот живой, желанный, хлебный, - а уже холодный, с примесью большой беды. Но к тому, что он увидел, приготовиться было невозможно...

Не было на свете больше никакой красивой и тихой старообрядческой деревеньки Предтеченки о двенадцати дворах с обширными огородами, многочисленными надворными постройками, банями, садиками и палисадниками, общественным лабазом - и молельным домом, срубленным из железной красноватой лиственницы. Вместо всего этого лежало грязное пятно копоти, из которого неистребимо, как в войну, торчали печные трубы; местами багровели тронутые пеплом уголья, да тянулись в белое небо неподвижные синеватые столбы дыма и пара.

Вот он и кончился, едва лишь начавшись, его ледяной крестовый поход...

- Ладно, - сказал он и стал спускаться к пепелищу.

Он чувствовал, знал - потому что видел однажды подобное, - что впереди нет ни единого живого существа. И что здесь побывала не городская банда охотничков, которым надоело униженно выклянчивать по одной собольей шкурке и медвежью жёлчь по пенициллиновому пузырьку, и они решили взять всё разом, - и не чекисты (или как они там нынче называются?), пронюхавшие-разведавшие, наконец, про существование неведомой и невидимой миру со времён Петра-Анчихриста таинной деревеньки; нет, это был след другой силы... потому что ни бандиты, ни чекисты при всей своей глубинной людоедской сущности не оставляют на жертвах следов громадных зубов и когтей, не откусывают детям головы, не выедают у коров и лошадей кишки и не размётывают, как взбесившийся слон, избы по брёвнышку...

Уже на исходе дня, вымотанный до смерти, перепачканный сажей и кровью, Николай Степанович забрался в единственную уцелевшую баньку на подворье братьев Филимоновых; банька эта стояла чуть в стороне, у чистого ручья, и потому уцелела, не замеченная. Николай Степанович присел у каменки, достал нож, поднял с пола холодное полено и стал не спеша щепать лучину. Он знал, что до весны ему отсюда не выбраться, что без ключаря ключ в развалинах (даже если он там и остался) найти невозможно, и что тот посторонний, который сюда придёт, - придёт с ясной и конкретной целью...

Карабин здесь не помощник.

Были у народа карабины, были и ружья...

Только сейчас он почувствовал холод. А ночью будет под пятьдесят. Или даже за пятьдесят.

Всё, что здесь осталось от людей, я похороню весной, подумал он. А потом вернусь в город и похороню своих. Если выживу.

А я, к сожалению, выживу...

Завтра пепел остынет, и придут волки. Вон, уже слышно вдали... Хорошо, что успел снести людей в лабаз.

Не знаю староверских молитв... да не обидятся, наверное, если от чистого сердца... Ведь не кормил же меня Прокопьич из отдельной посуды, как по их уставу древлеотеческому положено.

Было так тихо, что еле слышное поскуливание за плотно притворённой дверью прозвучало для Николая Степановича архангельской трубой. А потом дверь приоткрылась, и в последнем сумеречном свете этого бесконечного дня возникло нечто белое.

- Ну, входи, - сказал Николай Степанович и с нервической усмешкой добавил: - Да побыстрей: холоду напустишь.

В ответ раздался совершенно невозможный звук: звонко подпрыгнули и упали в коробке спички.

Он молча протянул руку и взял коробок из пасти собаки.

- Греться, говоришь, будем? - спросил он.

Собака замахала хвостом, как сигнальщик флагом.

Каменка накалилась скоро, и даже вода забурлила в котле - её там было немного, на самом дне.

- Чайком бы тебя напоил, да налить не во что. В ковшик разве? Будешь кипяточек?

Собака помотала большой головой. Она пристроилась к боку каменки и уже, похоже, отогрелась.

- А я попью, - сказал Николай Степанович. - Не водку же пить... хотя можно было бы теперь и водку... никого не обидишь.

Он вынул из рюкзака большую алюминиевую кружку, оплетённую берёстой, - память об одном философе с Соловков, - бросил в неё пять пакетиков чая "липтон", здоровенный кусок сахару, залил кипятком - и спустя несколько минут опустил в чёрный настой аэрофлотовскую упаковку сливочного масла. Получилось почти по-тибетски.

- Ну, вот, - сказал он и вытер пот со лба. - А теперь рассказывай, что тут было.

Собака жалобно посмотрела на него. Палево-белая, в чёрных "очках" вокруг глаз, она походила скорее на панду или лемура, чем на здешних забывших родство лаек. Откуда такая взялась?.. Извини, брат кобель, не разглядел. Сейчас свечку затеплим, лучше будет...

Тем временем брат кобель выполз на середину предбанника - и... Николай Степанович никогда не видел такого. Пёс привстал, медленно огляделся и уставился на что-то невидимое, но приближающееся. Потом он попятился, коротко рявкнул - и вдруг, как от удара, опрокинулся на спину и откатился к самой стене. Из-под стены он пополз, не по-собачьи извиваясь всем телом и выпрямив хвост поленом. Потом как мог широко раскрыл пасть и зарычал низко, утробно. Потом было что-то вроде ловли злой кошкой воображаемых мышей. Поймав добычу, пёс становился на задние лапы, а передние тащил к пасти. И, наконец, словно насытившись сполна и наигравшись, снова по-змеиному уполз к стене. Там он и остался, замерев.

- Понятно, - Николай Степанович заварил вторую кружку. - Значит, зверь, вышедший из моря. В смысле, из реки. И пожре праведных... Имя своё ты мне, брат, сказать не сможешь? Или как-нибудь попробуешь?

Пёс вернулся к каменке и покачал головой.

- Нельзя, понимаю. Но звать-то тебя как-то нужно?

Вместо ответа удивительный пёс метнулся к двери, проскользнул в щель и аккуратным толчком задних лап плотно затворил баню. Николай Степанович вдруг нелогично подумал, что ещё не всё потеряно, потому что таких собак на самом деле не бывает. И - неожиданно спокойно задремал, привалившись к стене и даже не подвинув к себе поближе карабин.

Но ему приснились Аня и Стёпка, и он проснулся со стоном.

Пёс сидел на прежнем месте, будто и не уходил никуда. Перед ним на полу лежал тускло поблёскивающий осьмиконечный крест.

- А вот этого точно быть не может, - сказал Николай Степанович вслух. О том, где ключ схоронен, знал только сам Прокопьич да старший внук его, Егор. Обоих он видел сегодня - смог узнать - там, в молельном доме...

Пёс тявкнул: может.

- А раз может, - сказал Николай Степанович, - то тогда давай-ка займёмся, брат, делом. Кто знает, что нам завтра предстоит...

Он натаскал из поленницы дров, забил котёл снегом, слазил наверх за веником (много наготовили братья Филимоновы веников, до Троицы хватило бы...), с остервенением вымылся чисто и горячо, а потом надел свежее - из гостинцев - бельё, как когда-то перед наступлением. Влез в согревшийся полушубок, сел с ногами на лавку и, чтобы успокоиться и занять руки, стал крест-накрест надрезать пули...

Пёс дремал.

Ночью ничего не произошло.

В восемь утра репетер его серебряного "лонжина" звякнул. В свои лучшие золотые тридцатые годы "лонжин" играл начало увертюры из "Вильгельма Телля", но со временем кулачок сносился, а нынешние часовых дел мастера умели лишь менять батарейки в гонконгской штамповке.

- Доброе утро, - сказал Николай Степанович потянувшемуся псу.

Перекусили, выпили чаю. Тьма снаружи медленно рассеивалась.

- Пора.

Воздух от стужи стал студенистым, не вполне прозрачным. Слипались ресницы. Брови, опущенные уши песцовой ушанки, натянутый на подбородок вязаный шарф мгновенно поросли куржаком. Лыжи долго не хотели скользить...

К реке можно было пройти по околице, но Николай Степанович намеренно сделал крюк. Встав перед молельным домом, в котором люди искали спасения от зверя крестом и молитвой, он обнажил голову, опустился на колени и перекрестился.

- Простите, православные, - тихо сказал он. - Не могу вас похоронить, а вот рассчитаться за вас - рассчитаюсь...

Никто не ответил. За ночь снег засыпал черноту, и следы, и всё, что здесь жило и сгорело...

До острова было метров сто - если лететь на крыльях. Лёд за островом был чёрный, выглаженный ветром, цветом подстать исполинской скале-быку на том берегу, а здесь, под высоким берегом - белый, заснеженный. И ровно под взвозом громоздились безобразные торосы, и яснее ясного было, откуда они такие взялись.

- Прямой нам дороги нет, - сказал Николай Степанович. - А с флангов обрывы. Такая диспозиция. И артиллерия в тылу застряла, по обыкновению. Что, господин гусар, делать будем?

Пёс всмотрелся в лёд, в остров, глухо тявкнул.

- На остров-то ему, думаю, хода не будет, - объяснил Николай Степанович. - Как твоё мнение? А вот на льду бы нам не задержаться...

Не ответив, пёс медленно, нюхая воздух и прислушиваясь, начал спускаться.

- Осторожней, гусар! - шепнул Николай Степанович вслед. Сам он повесил карабин на шею, распахнул полушубок и начал высвистывать ветер. Пар изо рта повисал перед лицом неподвижным облаком.

Получилось не сразу. Сначала ветер потянул в лицо, разорвал туман, обжёг щёки. Потом зашумело поверху. Иней посыпался с елей. И, наконец, застонало, завыло, загудело сзади - по-настоящему. Когда-то любой чухонец мог такое...

Подхваченный вихрем, Николай Степанович слетел по взвозу на самый берег, обежал, пригибаясь, торосы справа - и подставил падающему с обрыва ветру распахнутые полы полушубка. Слева, звонко лая и подпрыгивая, танцевал на льду пёс. Взвизгнул под лыжами высохший от стужи снег. Не стой на месте, Гусар! Хорошо идём! Лёд задрожал. Пёс метнулся вперёд, потом вбок. Николая Степановича несло ветром. Всё, что не было прикрыто унтами и полушубком, мгновенно закоченело. Позади раздался громкий треск, но оглядываться дураков не было. Пёс заходился лаем. Трещины, как от попавшей в стекло пули, разбежались там, где он был секунду назад. Половину прошли, подумал Николай Степанович. До острова было ещё немыслимо далеко. За спиной с шумом перевернулась льдина - и раскололась. Пёс нёсся теперь быстрее гепарда, а за ним лёд выгибался горбом и ломался, ломался...

Они с Гусаром выскочили на берег одновременно, взглянули друг на друга и на всякий случай отбежали подальше от протоки. Потом посмотрели назад и повалились на снег...

Вход в рум, понятно, замело, но камень-замок оставался на виду - так уж он был устроен. Весь этот внешне обычный остров был устроен особо, но понять особость не то что простому человеку, но и непростому - было невозможно. Равно как и особость румов. Равно как и...

Николай Степанович негнущимися пальцами извлёк из-за пазухи крест. Мало кто из нынешних мог увидеть и понять, что нижняя косая перекладина креста наклонена не по канону. Парамон Прокопьич никогда не брал ключ голой рукой, всегда через чистую тряпицу, которую потом непременно бросал в пылающую печь.

Крест утонул в гнезде, высеченном на камне. Потекла долгая минута ожидания. Гусар нервно переминался с лапы на лапу, но не уходил - хотя и знал наверняка, что коли дверь не признает его за своего, то быть ему тёплым белёсым пеплом... Николай Степанович решил не рисковать и подхватил пса на руки. Пёс был тяжёлый, как годовалый бычок.

- Однако, не голодал ты, брат...

Дверь просела. Снег посыпался на ступени. Заклубился, вырываясь наружу, пар.

Вот теперь можно и лыжи снять, с нервным смешком подумал Николай Степанович, вспомнив старый, времён финской войны, анекдот.

Похоже было на то, что в руме недавно жили. Хотя... Румы - это такое место, где время как бы и не идёт. По крайней мере, видимых изменений не происходит. И неизвестный постоялец мог жить здесь и двадцать, и тридцать лет назад. Когда же я сам-то был тут последний раз?..

В пятьдесят шестом? Да, пожалуй, в пятьдесят шестом...

Ах, да. В восемьдесят втором ещё. Как мог такое забыть?..

Потом, наведываясь регулярно в Предтеченку, он не испытывал ни малейшего желания спускаться в тайные подземелья. Подвалов башни Беньовского ему хватило навсегда - не говоря о погребальной камере Аттилы... Но сейчас другого разумного выхода не оставалось. Уют в руме, конечно, чисто спартанский, простору примерно как в подводной лодке "Пантера", но самый завзятый клаустрофоб не почувствовал бы себя здесь заживо погребённым - таким уж умением обладали неведомые древние строители. Просто Николая Степановича с давних пор (и не без оснований) тревожили вентиляционные решётки...

Первым делом, даже не скинув полушубок, он достал из рундука аптечку. Открыл цифровой замок. Потом в нетерпении вывернул ящик на крышку стола...

Здесь было всё, кроме того, главного. За чем он шёл.

На всякий случай он перебрал все пузырьки и ампулы, читая сигнатуры. Потом ещё раз. Потом ещё.

Ясно. Тот, кто побывал здесь до него, приходил за этим же. Но он не имел никакого права трогать неприкосновенный запас... оставил бы хоть несколько гранул!.. Николай Степанович в отчаянии замахнулся кулаком на стеклянное бесполезное воинство... и опустил руку.

Гусар ткнулся головой в колени, буркнул что-то неразборчивое. Николай Степанович бессильно отошёл от стола и провалился в кресло.

- Всё бесполезно, брат Гусар, - сказал он негромко. - Одна отрада - что я тоже теперь рано или поздно умру.

2

Когда рассеется дым, увидишь внизу детей и животных.

     Василий Аксенов

Всё началось совершенно невинно дней десять назад - как раз накануне Нового года.

- Коля, - Аннушка как-то непривычно смущённо посмотрела на мужа, - я должна сказать тебе одну вещь...

- У нас будет любовник? - поднял бровь Николай Степанович.

- Нет, но что-то вроде... В общем, я пригласила Лидочку.

- На Новый год?

- На Новый... - жена виновато развела руками. - Ну, пойми: я возвращаюсь в учительскую, пакет забыла, а она сидит и ревёт. Понимаешь? Я и...

- Сострадание разносит заразу страдания, - сказал Николай Степанович.

- Это ты заразу разносишь, - обиделась Аннушка. - Всем настроение портишь. А если бы Стёпку так же вот...

- Ну и что? Представь себе, через двадцать лет приезжает молодой американский миллиардер и звезда Голливуда, в котором счастливая мать без труда узнаёт...

- Ай, да ну тебя!

Впрочем, новогодний вечер всерьёз испорчен не был. Стёпке отдали в полное безраздельное (благо, никто и не претендовал) распоряжение новенькую "Сегу", чтобы не лез ко взрослым. Лидочка, дама крупноватая, обесцвеченная, легко краснеющая от лёгкого вина, держалась тихо и робко. Зато пришёл сам Гаврилов с банджо и новой пассией, рыжей и восторженной. Пассия чем-то неуловимо смахивала на Олю Арбенину, какой она была на том памятном вечере в Тенишевском училище, и Николаю Степановичу поначалу было нелегко придать своему взгляду обычную рассеянность.

Стол накрыли в зале, который Николай Степанович именовал "африканской комнатой". На стенах развешаны были жуткие ритуальные маски, курительные трубки и специальные магические приспособления колдунов оно-оно, потускневшие чеканные украшения бедуинских красавиц, передняя лапа чудовищного крокодила (настоящий, без дураков, трофей Николая Степановича; хотелось бы, конечно, отхватить у ящера чего-нибудь ещё, побольше, но дорога предстояла дальняя, а тащить - на себе), головы антилоп, масайские ассегай и щит; в серванте стояли пёстрые гадательные барабаны, медный светильник и какая-то странной формы и самого зловещего вида дрянь - по горячему уверению хозяина, засушенная голова жестокого белого плантатора (сам-то он знал, что такие головы на амхарских рынках продают дюжинами на медный пятачок, благо чего другого, а тыквочек в Африке пока ещё хватает); сенегальский ковёр, помнивший копыта верблюдов Абд-эль-Азиза, устилал пол; с террариума Николай Степанович снял расшитое покрывало только после долгих и настойчивых просьб гостей - и сразу набросил его обратно: в конце концов, люди пришли поесть...

- Вот это... оно... там такое и живёт? - с ужасом спросил Гаврилов.

- Живёт, - подтвердил хозяин.

- А как называется?

- Не знает никто. Негры говорят: "хамамба-ас-хамамба". Что в переводе на простой язык означает "самоглот". Это я так перевёл. Он же "проглот конголезский".

- А специалисты что говорят? - не унимался Гаврилов.

- А они в него не верят...

Аппетита обитатель террариума никому не испортил, только рыжая смотрела теперь на Николая Степановича восторженно. Уязвлённый Гаврилов начал петь, и пел хорошо. Но всё равно прошло некоторое время, и разговор вернулся к Африке.

- А как вас выпускали, Николай Степанович? - спросила прозаическая Лидочка. - Тогда же никого не выпускали, а вы так и вообще беспартийный.

- Ну, беспартийный - это ещё не безногий, - сказал хозяин. - По линии Академии Наук я ездил...

- И для разведки кой-чего добывал? - подколол Гаврилов.

- Русскую военную разведку я уважал всю жизнь, - Николай Степанович пожал плечами. - Так что не вижу оснований... Это вам не чека.

- Да что можно разведывать в Африке? - хмыкнул Гаврилов. - Боевым слонам хоботы да бивни считать?

- Помилуйте, милостивый государь, а Лумумбу-то из-за чего, по-вашему, пришлось устранить? - и Николай Степанович, обвёл глазами слушателей и принялся рассказывать совершенно потрясающую историю, в которой похождения неимоверного гэрэушника майора Коломийца и дочери местного вождя чернокожей красавицы Ахули нечувствительно переплетались с сюжетом романа Майн-Рида "Охотники на жирафов". А потом, вдохновлённый собственным рассказом, он перешёл к описанию древнего храма Омумбуромбонго, священного дерева, из которого вышли когда-то все животные, птицы, рыбы, люди, пауки и боги. Храму этому, по самым скромным оценкам, было не меньше тридцати тысяч лет, поэтому серьёзные учёные им не занимались - да и не добраться до него серьёзным учёным, привыкшим к лёгкой жизни, к проводникам и носильщикам...

- А кто такой Лумумба? - спросила рыжая где-то в середине рассказа, в ответ на что Гаврилов тут же изобразил песню своего детства: "Убили, гады, Патриса Лумумбу, а Чомба в кабаках танцует румбу!.." Тут же пришлось объяснять, кто такой Чомба. Потом Аннушка показала всем, что такое настоящая румба. Аполитичная пошла молодежь, сказал Гаврилов, подтягивая струны. Как блестяще мы разбирались в политическом положении в Бельгийском Конго, в скобках - Леопольдвиль! Сколько митингов провели в защиту, а Лумумбу, зараза, так и не уберегли. Это потому что ты своих шаманов ещё к рукам не прибрал, сказал Николай Степанович. Вот в сорок втором... - и он рассказал удивительную историю о том, как в сорок втором, на скорую руку присоединив к СССР Туву, согнали шаманов в один большой лагерь и заставили камлать хором, результатом чего и явился коренной перелом в ходе Великой Отечественной войны советского народа против немецко-фашистских захватчиков. Шаманов потом, ясное дело, не по-хозяйски вывели в расход. А моих, северных, ещё в тридцать шестом кончили, вздохнул Гаврилов. Да что вы всё об этом! - упрекнула Аннушка. Надоели ваши расстрелы, лагеря... Не всем надоели, возразил Гаврилов. В тех старых лагерях только лампочки вкрутить...

Стало как-то неуютно, и пришлось выпить.

- А правда, что вы гадать по-настоящему умеете? - тихо спросила Лидочка.

- Правда, - так же тихо ответил Николай Степанович.

- А вы не могли бы?..

- Не сегодня, - отрезал он. - Выпивши - нельзя.

- Так я приду?

- Завтра, - разрешил он. - Второго. К вечеру.

Тут вышел Стёпка, заявил, что уже утро, он проснулся и намерен веселиться. И все стали веселиться.

Лидочка пришла второго после обеда.

- Ты сама это затеяла, - тихо сказал Николай Степанович Аннушке и велел им со Стёпкой на время удалиться - скажем, сходить на городскую ёлку, где умельцы выстроили необыкновенной красоты ледяной сказочный дворец. Сам же он переоделся во всё чёрное, повязал голову платком и взял в руки гадательные барабанчики. Барабанчики, на самом-то деле, были самые обыкновенные, хоть и обтянутые человеческой кожей. Ему просто нужно было чем-то занять руки, потому что руки в этом деле мешают больше всего.

- Фотокарточку принесли?

Лидочка дрожащими пальцами протянула цветной кодаковский снимок пятилетней примерно девочки с голубым бантом и в голубых трусиках. Девочка стояла на куче песка. Позади была какая-то вода и лес.

- Теперь сидите тихо...

Минут через десять всяческих вводных процедур Николай Степанович ушёл. Глаза его прищурились, лицо обмякло. Пальцы выбивали из барабанчиков неторопливую мягкую дробь.

- Крым, - сказал он.

- Нет, на даче, - поправила Лидочка.

- Я говорю, что сейчас она в Крыму, - пробормотал Николай Степанович. - Ялта? Нет... Севастополь? Евпатория? Да, пожалуй... Точно, Евпатория. Пионерский лагерь... когда-то был лагерь. Проволока... ах, как я не люблю проволоку... Ей там неплохо... пока. Дети. Другие. Много. Несколько. Чего-то боятся. Двухэтажный дом. Решётки и тёмные шторы, никогда не бывает света. Туда забирают. Старуха-гречанка. С усами... похожа на мамашу Макса... Так, что-то ещё. Кочегарка? Откуда взялась...

- Какого Макса?

- Волошина... Да не перебивайте же, трудно... Уф-ф!.. - Николай Степанович отбросил барабанчики, они покатились, побрякивая, как игральные кости. - В общем, всё ясно. Она жива, пока здорова, живёт в Крыму, в бывшем пионерлагере имени Олега Кошевого. Сейчас там цыгане, похоже, организовали производство профессиональных нищих. Калек. Понимаете? Нужно торопиться. Милиция у них, думаю, куплена, да и не так дорого стоит купить хохляцкую милицию...

У Лидочки от страха отнялся язык.

- У вас есть мужчина, друг, спутник? Отец, брат?

Она помотала головой.

- Так... А отец девочки?

Она только рукой махнула.

- Интересно живёте, господа... Значит, будем делать по-другому. Вы завтра же летите в Москву. Деньги - вздор, деньги будут, об этом не думайте... и с билетами по нынешней дороговизне осложнений возникнуть не должно. Я вам дам один московский адрес. Зовут этого человека Коминт. Иванович. Цыпко. В цирке его знают как Альберто Донателло. Передадите ему письмо, он всё устроит. На возраст его не обращайте внимания - человек чрезвычайно надёжный. Но - слушайтесь его, как Господа Бога. Скажет: землю рыть - ройте, и как можно глубже. Ну да он и сам всё хорошо объяснит. Он хорошо объясняет. Доходчиво... Дело это как раз по нему. В общем, господам евпаторийским цыганам я не завидую, равно как и милиционерам, если они к этому делу прикручены. Да не плачьте, Лидочка, бывают в жизни вещи пострашнее. Всё будет хорошо.

Но получилось всё очень нехорошо. Почему-то - неожиданно и без особых поводов - заблажило ехать в аэропорт и Аннушке со Стёпкой. "Нива" долго не заводилась, дорога обледенела, встречные водители и даже гаишники были сплошь пьяные. Судьба как бы ненавязчиво намекала на нежелательность всей затеи...

В тамбуре аэровокзала сидела на куче тряпья и сама на кучу же тряпья похожая старая цыганка. Или таджичка (с понтом беженка, проворчал Стёпка). Увидев четверых, она вдруг вскочила молодо и поднесла к губам раскрытую ладонь. Аннушка в испуге отшатнулась.

- А вот этого не надо, - сказал Николай Степанович. - Погадать я тебе и сам погадаю.

- Сам ты искать меня после будешь, золотой, - без всякого акцента и без выражения сказала ведьма, садясь. - Ан - поздно будет искать...

- Какая противная бабка, - фыркнула Лидочка. - Не к добру такую встретить.

- Никогда сами не верьте в приметы, - сказал Николай Степанович. - Предоставьте это сведущим людям.

- Правильно их Гитлер гонял, - неожиданно сказал Стёпка. - Евреев зря, а цыган за дело.

- Слышу голос твоей классной дамы, - сказал Николай Степанович. - И если я его ещё раз услышу...

Самолёт улетел вовремя. Когда Тихоновы возвращались к машине, ведьмы в тамбуре уже не было.

Весь день Николай Степанович чувствовал во рту металлический привкус.

А вечером Аннушку и Стёпку увезла скорая помощь.

Доктор был молод, бородат и встревожен.

- Ничего нового я вам пока сообщить не могу, - сказал он. - Кровотечение продолжается и у мальчика, и у матери. Это похоже на какую-то тропическую болезнь, я о ней слышал. Утром будет профессор Скворушкин...

- До утра они ведь могут и не дожить, - то ли спросил, то ли предупредил Николай Степанович.

- Нет, что вы, - сказал доктор. - Мы делаем всё, что требуется, только вот...

- Только вот не помогает почему-то, - подхватил Николай Степанович. - Кровотечение продолжается.

- Д-да. Я думаю, что можно подключить...

- Слушайте меня внимательно, - сказал Николай Степанович. - У меня группа крови четвёртая резус-отрицательная. У сына тоже. Вы должны сделать прямое переливание. Ясно? Это поможет ему продержаться минимум неделю. Супруге перельёте плазму. Центрифуга, надеюсь, в вашем холерном бараке есть?

- Вы врач? - попытался поставить его на место доктор.

- Я не намерен вдаваться в объяснения, - высокомерно ответил Николай Степанович и поднял руку ладонью вперёд. - Итак...

Доктор мигнул.

- Да, конечно... - забормотал он. - Пойду распоряжусь, а вы пока...

- И никаких записей, - прилетело доктору в спину.

Суровая сестра с лицом чёрным и длинным облачила Николая Степановича в зелёный хирургический костюм, закутала ему голову марлей, проводила туда, где пахло йодом и пережжёнными простынями. Его заставили лечь на жёсткий холодный стол. В круглом отражателе над собой он видел маленького и страшного себя. Через минуту на каталке привезли бледного до синевы Стёпку. Из носа его торчали закровеневшие тампоны.

- Папочка... - прогундосил Стёпка и заплакал.

- Прекратите, кадет, - велел Николай Степанович. - Здесь вам не альманах "Сопли в сиропе".

- Доктор сказал, - наклонилась к нему сестра, - что забирать шестьсот миллилитров. Вы сдавали когда-нибудь кровь?

- Делайте, как он велел. Я сдавал, и помногу. После этого возьмёте ещё восемьсот на плазму.

- Что?!

- Именно так. Работайте, мадам.

Игла вошла в вену. По прозрачной трубке ринулся чёрный столбик крови.

Сто... двести... четыреста...

- Как вы себя чувствуете? - голос издалека.

- Как космонавт на орбите.

- Шутник у тебя папа.

- Он не шутник. Он учёный.

Шестьсот.

Как увозили Стёпку, Николай Степанович не видел. Это был какой-то моментальный провал. Потом он лежал, а над ним без всякой опоры висели бутылки с чем-то прозрачным.

- Как вы себя чувствуете?

- Как космонавт на орбите...

Кровь уходит в прозрачную подушечку. Одна... другая...

Всё? Да, похоже, всё.

- Сейчас, сейчас, миленький, потерпи ещё... - мягкое прикосновение к щеке. Не трать вату, Василиса... и мох не трать, раненых много, не хватит, сволочи ягды...

Гудение вдали. Костры, костры...

Жгите костры.

Что?

Нет, всё в порядке. Да, я слышу. Я всё слышу.

Приносят то, что осталось после центрифуги, - густую чёрную кашу.

Возвращение долга.

Не надо так напрягаться, расслабьтесь, лежите спокойно...

Всё. Он уже не в силах держаться на поверхности. Падение. Падение вниз, вниз - к самому началу, к началу...

Гулко. Шаги в коридоре. Свет.

Промедление смерти

- Гумилёв, поет, на выход!

- Нет здесь поэта Гумилёва, - сказал я, вставая с нар и закрывая Библию. - Здесь есть поручик Гумилёв. Прощайте, господа. Помолитесь за меня, - и я протянул книгу редковолосому юноше в студенческой тужурке.

- Руки-то за спину прими, - негромко скомандовал конвойный, вологодской наружности мужичок, окопная вошь, не пожелавшая умереть в окопе. Он не брился так давно, что вполне мог считать себя бородатым.

В коридоре нас потеснили к стене двое чекистов, тащивших под локти человека с чёрным мешком на голове. Один из чекистов был женщиной. Впрочем, чему удивляться, если дочь адмирала Рейснера пошла по матросикам? И эта, должно быть, какая-то озверевшая инженю из альманаха "Сопли в сиропе". Я проводил их взглядом. Было в этой новой русской тройке такое, что заставляло провожать её взглядом.

Очень дико выглядят женщины в коже и мужчины в галифе без сапог...

Я тоже был в галифе без сапог.

- Счастливый ты, барин, - сказал мне в спину конвойный.

- Отчего так?

- Уйму деньжищ за тебя отвалили... сказать - не поверишь...

- Что ты мелешь?

- Истинный Бог!

- А как же это ты, верующий, безбожникам служишь?

- Несть власти, аще не от Бога, - извернулся конвойный. Был он редкозуб и мягок, как аксолотль. - Не о том речь, барин. Что же ты за человек такой дорогой? Сам видел, государственного банка ящики... Ты вот что, ты меня-то запомни, я тебе худого не делал и не желал вовсе. Может, пригожусь...

- Ладно, служивый. Может, и пригодишься.

Из-за угла вдруг возник чекист неожиданно пожилой, в костюме-тройке и толстых очках в железной оправе, с модной у них козлиной эспаньолкой, которая позже стала известна как ленинская бородка. Он уставился на конвойного, и я почувствовал, что сейчас что-то произойдёт. Конвойный за моей спиной громко икнул.

- Ты! - завизжал чекист. - Тетерев злоёбаный! Мешок где, говно зелёное? Мешок где?!!

- Да я... да вот... - и конвойный понёс какую-то чушь о вобле и сухарях. Несколько секунд чекист слушал его внимательно.

- Ты знаешь, что с тобой теперь товарищ Агранов сделает? - сказал он вдруг очень тихо, и конвойный упал. Чекист пнул его в бок, плюнул и, часто дыша, но уже явно успокаиваясь, пожаловался мне: - Вот такие и погубят революцию... Ладно, теперь уже не исправишь. Идёмте, Николай Степанович, вас ждут.

И мы пошли - в раскрытую дверь, к фыркающему автомобилю "рено". Когда-то в нём ездили порядочные люди, а теперь...

Я увидел, кто в нём ездит теперь, и ахнул от изумления.

- В сущности, вы уже три дня как мертвы. По всему городу вывешены расстрельные списки. Вы идёте номером тридцатым. Гумилёв Николай Степанович, тридцати трёх лет, бывший дворянин, филолог, поэт, член коллегии издательства "Всемирной литературы", беспартийный, бывший офицер. Участник Петроградской Боевой организации, активно содействовал составлению прокламаций контрреволюционного содержания, обещал в момент восстания связать с организацией группу интеллигентов, которая активно примет участие в восстании, получал от организации деньги на технические надобности... Извините за стиль.

- А что это вы за них извиняетесь? - пожал я плечами.

- Потому что в какой-то степени несу за них ответственность. Впрочем, как и вы.

- Помилуйте! Я-то с красными флагами не ходил и сатрапов не обличал...

- А кто подарил портрет августейшего семейства какому-то африканскому колдуну?

Я вдруг почувствовал, что у меня поднимаются волосы.

- Не может быть...

- Ну, не только из-за этого. Но представьте себе, что в один прекрасный для Африки день этот ваш колдун, платонически влюблённый в крошку Анастасию, вздумал произвести над фото несколько пассов... Образования у него, конечно, никакого, но стихийная сила совершенно дикая. И этот... - Яков Вильгельмович сделал отводящий знак, - ну, как его? Его ещё свои же пролетарии на митинге кулаками забили...

- Уринсон, что ли?

- Не знаю никакого Уринсона. Свердлов, вот. Idem Гаухман. Он и распорядился, а Ульянов распоряжение подтвердил - и попробовал бы он не подтвердить...

- Яков Вильгельмович, - сказал я, - это же какой-то бред. Это для салона, для молодых болванов, каковым был ваш покорный слуга в те добрые времена...

- И для выживших из ума стариков, - ехидно подхватил Яков Вильгельмович. - Вы подумайте лучше, почему из-за вас ОГПУ две сотни христианских душ загубило? Целый заговор сочинили, ночей не спали... Ну, теперь-то у них дело широко пойдёт.

- Вы не поверите, - сказал я, - но я всё равно ничего не понимаю.

Яков Вильгельмович, сколько я его помню, был тихим ласковым старичком в таком возрасте, когда о летах уже и не спрашивают. Его можно было встретить решительно на всех поэтических вечерах и сборищах, строжайше засекреченных масонских собраниях, на кораблях хлыстов и скопческих радениях, на советах розенкрейцеров, в буддистском дацане, на собраниях оккультистов самого дрянного пошиба, в келье Распутина и даже на афинских ночах рано созревших гимназистов. Всегда он был тих, вежлив - и, несмотря на высокий рост и прямую спину, как бы незаметен. И вдруг...

- Не понимаете? - взвизгнул Яков Вильгельмович на манер давешнего чекиста. - А кто ману написал про золотого дракона? Кто Слово произнёс?!

- Помилуйте! - снова сказал я. - Это же совершенно хрестоматийный образ...

- Значит, вы действительно ничего не понимаете, - Яков Вильгельмович встал и, подойдя к камину, снял с полки фарфоровую собачку: беленькую, с чёрными пятнами вокруг глаз. - Ты представляешь? - обратился он к ней. - Все твёрдо знают, что Николай Степанович достиг по крайней мере предпоследней степени посвящения, вьются вокруг него, убивают, выкупают, прячут - а он ни сном ни духом. Своего рода талант... Видимо, придётся вас, милейший, по-настоящему убить. Ибо таковая игноранция, как говаривал покойный Пётр Алексеевич, едино смертию бысть наказуема...

Я тоже зачем-то встал.

- Да вы сидите, - махнул он рукой. - Это так, болтовня. Я-то понимаю, что никакой вы не посвящённый - просто, извините старика, дуракам счастье. Выпало вам попадать в унисон Высшему Разуму... Поэт. Любят у нас теперь поэтов. "Из-за свежих волн океана красный бык приподнял рога, и бежали лани тумана под скалистые берега..." Вы хоть знаете, что здесь описано?

- Нет, - ошалело сказал я. - То есть, наверное, знаю...

- Ни черта вы не знаете. Это формула восстановления красной меди из купороса. Алхимический ряд. И далее до конца. Сколько вы книг хотели написать? Двенадцать? Я думаю, никто из живущих не пережил бы такого... Значит, так: буду я вас учить по-своему. Поскольку иного нам с вами не дано, а объяснять, почему не дано, долго - да и не поймёте пока что. Запомните только одно: ни под каким предлогом вы не должны объявлять себя, навещать родных и друзей. Ваша смерть для мира должна состояться. И никаких стишков в альманахи, к сожалению. Даже под чужим именем. Только в нарочитой тетради и в нарочитом месте. Иначе господа чекисты всех ваших родных и чад, законных и незаконных, смертию казнят. Таково условие - дополнительно к некоторой... кгхм... сумме.

- Большой сумме? - спросил я.

- Не стоите вы того, - крякнул Яков Вильгельмович. - За те же деньги Петра Алексеевича из турецкого плена выкупили...

Я попытался вспомнить эту сумму из гимназического курса истории, но не смог. Что-то с большим количеством нулей - и не ассигнациями, разумеется. Да, впору было крякать.

Будет на что погулять Советам...

- А для чего это всё, Яков Вильгельмович? - спросил я, чувствуя себя не то самозванцем, не то просто не в своей тарелке.

- Для чего? - переспросил он. - Хм, для чего... Он спрашивает, для чего, - сказал он собаке. - Вас, Николай Степанович, может быть, устраивает то, что все эти годы вытворяли с Россией? Ну-ка, ответьте: устраивает?

- Нет, - сказал я. - Только, боюсь, ничего с этим не сделать.

- А вот это, как говорится, dis aliter visum. И не людям изменять их волю.

- Воля богов - тёмная материя...

- Тёмная, - согласился он. - Но и оттенки тёмного способен различать наученный взгляд. Знаете ли вы, например, что на самом деле октябрьское восстание семнадцатого года было потоплено в крови неким пехотным штабс-капитаном?

- Что значит - на самом деле? А всё это? - я обвел рукой вокруг. - Это что - снится мне?

- Уж если солнце можно было Словом остановить, то трудно ли повернуть вспять события? И об этом мы поговорим с вами подробно, но позже и не здесь.

Я вдруг почувствовал, что меня куда-то затягивает - как в зыбун.

- Дорогой мой Яков Вильгельмович, - сказал я, - вы, вижу, уже распорядились мною. Не спрося согласия. А если я не пожелаю - тогда что?

- Тогда окажется, - сказал он негромко, - что Таганцев и его друзья погибли даром. Что золото Фламеля поддержит Советы - вместо того, чтобы погубить их. Что мы в решающий момент окажемся в положении батареи без снарядов. Хотите этого?

- Нет, - сказал я.

- Тогда считайте себя рекрутированным.

- Ну уж нет. Лоб брить не дам. Я вольноопределяющийся.

3

В жизни они знают только то искусство, которым добывается смерть.

     Томас Мор

На восьмом или девятом по счёту руме Николай Степанович решил наконец остановиться. Было ясно, что его предшественник методично обшарил все точки и забрал (или уничтожил подчистую) все ампулы с ксерионом. Да и чёрных свечей, надо сказать, оставалось не так уж много.

- Ты, наверное, думаешь, что мы проиграли? - спросил он Гусара.

Пёс наклонил голову. Глаза его ничего такого не выражали.

- Нет, брат, мы не проиграли, - сказал Николай Степанович. - Мы даже ещё по-настоящему и карты-то не сдали... Вот скажи-ка, любезный, где привык русский человек искать правды, спасения и защиты? В столице. Ergo, в Москве. Так мы и двинем в Москву...

Наверное, сказывалась усталость: он начинал чувствовать себя неловко непонятно перед кем. Как старый фокусник, решивший показать мальчишкам "анаконду" и обнаруживший, что пальцы не гнутся. Как отяжелевший боксёр, не успевающий за молодым спарринг-партнёром. Исчез автоматизм движений, исчезло "чувство боя", прежде выручавшее многократно, и приходилось постоянно держать в поле осознанного внимания всё вокруг, и от этого притуплялась мысль.

Да, за почти тридцать лет вынужденного бездействия немудрено утратить всяческую квалификацию...

Он был близок к панике и сам прекрасно сознавал это, и именно потому старался держать себя уверенно и спокойно.

Этот приём пока ещё действовал. Надолго ли хватит?..

Николай Степанович открыл оружейный ящик, поводил пальцем и выбрал, наконец, короткий горбатый автомат "узи" - лучшее в мире оружие для перестрелок в лифтах и сортирах. Главное, его было легко прятать под полой. В ящик же он хозяйственно поставил, протерев, карабин - словно тот мог ещё кому-нибудь пригодиться.

Гостинцы из рюкзака он аккуратно разложил на полке. В румах ничего не портится и не выдыхается - можно оставить на столе открытым стакан водки, прийти через двадцать лет и выпить её. В рюкзак уместил две тяжёлые зелёные коробки патронов и десяток снаряжённых магазинов. Потом стукнул себя по лбу и начал лихорадочно обшаривать все шкафчики и рундуки.

Но бутыль "тьмы египетской" нашлась, к сожалению, всего одна. Итого их в рюкзаке стало четыре. Не так чтобы много, но и не так уж мало, если распорядиться ими с умом...

- Ничего, в Москве, даст Бог, ещё найдём, - обнадёжил он Гусара. - Раз уж "Смирнов" опять появился... Где же мы сейчас?

Карта окрестностей, как и положено, висела около входа. Изображала она город Гонконг, он же Сянган, и чёрт бы сломил ногу, только разбираясь в этой карте. Когда-то можно было выйти наверх, побродить по живописным базарам и борделям, подвергнуться непременному ограблению, набить морды паре-тройке китайцев, сшить за час хороший костюм, выкурить трубку опиума, а потом попросить владельца курильни господина Сяо проводить до рума и открыть дверь. Но беда в том, что с некоего рокового дня господин Сяо начисто не помнит, что он хранитель ключа и связан с Николаем Степановичем строгими иерархическими отношениями. И это, к сожалению, грубый факт, а не тонкая восточная хитрость.

Так что, если выйдешь, до Москвы придётся добираться за свой счёт...

В центре стола - там уже существовало тёмное пятнышко - Николай Степанович поставил чёрную свечу: высотой со спичку и чуть её потолще. Произведя в уме вычисления, определил вектор Москвы (как изумились бы сейчас гимназические преподаватели геометрии и капитан Варенников, пытавшийся вбить в его занятую Бог знает чем голову начала военной топографии), поставил на пути ещё не зажжённого света согнутую карту (трефовую девятку; впрочем, от этого вообще ничто не зависело, и лишь из эстетства некоторые - где они теперь, эти люди? - пользовались специально изготовленными картами несуществующих мастей или вообще безмастными), взял на плечо рюкзак, кивнул Гусару: за мной, - и поднёс зажигалку к свечке. Откинул крышку (фирменный щелчок, за который немало уплочено), крутнул колёсико... Оно выпало и шустро укатилось под стол.

- Подлецы вы, господа Зиппо, - сказал он. - "Зиппо - это зажигалка на всю жизнь..." Впрочем, откуда вам было знать, что покупатель протянет так долго? Гусар, у нас ещё остались спички?

Спички, разумеется, ещё остались.

Свечка занялась тем сиреневатым светом, от которого становится лишь темнее. Так светятся огоньки на болотах и верхушки мачт в бурю. На стену легла чёрная глубокая прямоугольная тень. Николай Степанович сосчитал до трёх, сказал:

- Идём.

И они вошли в эту тень, которая вскоре сомкнулась за ними.

Тот, кого публика знала как Альберта Донателло, непревзойдённого метателя ножей и томагавков, а друзья и женщины - как Коминта, был на самом деле Серёжей Штарком, поздним сыном Алексея Герасимовича Штарка, того самого чекиста, похожего на профессора, с которым Николай Степанович столкнулся в первый день своей второй жизни. После неизбежной гибели чекиста в пламени им же раздутой искры Серёжу поместили в печально знаменитый детдом "Косари" под Новгородом. Там его - Серёжу - переименовали, присвоили гнусную фамилию Цыпко (её носил кобель-завхоз, собственных детей иметь не способный, но род желавший продолжить). Продолжателей рода он пищей не баловал, поскольку был сторонником радикально-спартанских методов воспитания, а Тарпейской скалы в окрестностях не было. Когда в результате этих методов Серёжа-Коминт остался один, детдом волей-неволей пришлось закрыть, а несуществующих уже воспитанников рассредоточить по другим детским и дошкольным учреждениям. Так Коминт Иванович Цыпко оказался питомцем тридцати четырёх детских домов одновременно. Фактически же он не доехал ни до одного. Никуда не доехал и сопровождавший его завхоз Цыпко...

Дважды сиротку как-то незаметно подобрали цирковые. Умение малыша обращаться с колюще-режущими предметами и недетская основательность в жизненных вопросах восхитили видавших виды артистов. Пожилая чета Донателло (в миру - Сидоровичи), всю жизнь работавшая ножи и томагавки, усыновила его. Но фамилию Цыпко он зачем-то попросил ему оставить.

Началась самая светлая пора в его жизни - цирковое ученье. Коминту было достаточно представить стоящими перед собой кого-нибудь из тех мордастых ребят, которые приходили сначала за отцом, потом за матерью с бабушкой, а потом и за ним, чтобы нож или томагавк ложился точно в цель.

Когда Советский Союз, верный союзническим обязательствам, вероломно, без объявления войны, напал на милитаристскую Японию, Коминт служил в пешей разведке. Пешком, конечно, не ходили - наступающие войска делали по сто километров в день. Другое дело, что разведка почти всюду поспевала первой. Так у Коминта появился великолепный самурайский меч и набор китайских метательных ножей, а также множество разнообразных сведений об японских секретных убийцах и шпионах "нинджа".

Полковому особисту очень нравились великие боевые умения молодого разведчика. Он провел с ним целый ряд проникновенных бесед, открывая незамысловатые сияющие перспективы смершевской карьеры и особо давя на любовь к Родине. Неизвестно, как повернулось бы дело, но однажды несчастный особист был найден бездыханным. Бамбуковая стрелка торчала у него из щетины затылочной ямки. На похоронах суровый Коминт плакал и клялся отомстить.

Две недели спустя он попал в госпиталь с признаками неизвестного военной медицине тропического заболевания, а через полгода лечения был списан вчистую. Надо ли говорить, что болезнь прошла бесследно и без каких-либо осложнений сразу же за воротами хабаровского госпиталя...

Время с сорок шестого по пятьдесят третий год для многих работников МГБ, бывшего НКВД, омрачилось, помимо политических, и чисто личными неприятностями: ни с того ни с сего гибли, попадая под уличный транспорт и поезда метрополитена им. Л.М.Кагановича, тонули, выпадали из окон, зарезывались хулиганами, поражались электрическим током и ботулизмом их любимые собаки, женщины, жены, дети, родители, братья и сёстры. Так, следователь Долгушин Пётр Романович лишился последовательно всех родственников, любовниц и коллекции певчих птиц, после чего сам наложил на себя руки (правда, довольно странным и редким способом)... Сменяющие друг друга на боевом посту следователи пытались вывести систему этих умертвий, раскрыть неведомую могущественную террористическую организацию, через разветвлённую (внутреннюю и зарубежную) агентуру выйти на жестоких таинственных убийц - но тщетно. Коминт же в это время весело колесил по стране, ставил новые номера, женился на дочке фокусника-манипулятора Асрияна и сделал её своей бессменной партнёршей...

Так продолжалось до нечаянной встречи его с Николаем Степановичем Тихоновым. После этого полоса таинственных убийств внезапно прекратилась, и следователи пришли к неизбежному выводу, что убийца найден. Или помер. А знаменитый муровец Щеглов просто махнул покалеченной трёхпалой рукой и сказал мрачно: "Выгорел материал..."

Сидели, по давнему обыкновению, на кухне, потому что в столовой было шумно и небезопасно: внуки осваивали томагавки. Пили ситро.

- ...позвонила с аэровокзала, еле нашла жетон, сказала, что падает, что вызывали "скорую". Сейчас она в Боткине, живая, но тяжёлая, не пускают к ней. А твои, значит...

- Да, и мои.

- Эх, ввязался ты...

- Да вот, ввязался сдуру. Главное - непонятно, во что. То ли какие-то чёрные маги, то ли...

- И что теперь делать?

- А что делать? Будем брать тот дом. В Крыму. Ты и я.

- М-да. Ты хоть знаешь, что там искать?

- Примерно - знаю... Да, в конце концов, хоть дитя вытащим.

- Ну, разве что.

- Тебе мало?

- По самые уши.

- Если повезёт - выйдем на что-то большее.

- Моим недобитым бы такое везение.

- Ты пойми, старикашка: первый раз за двадцать восемь лет - будто бы звоночек оттуда. Первый раз!..

- А может быть, это другое?

- Может. Но даже если и другое...

Коминт помолчал.

- Ладно, - сказал он и вдруг улыбнулся весело и хищно. - Работаем рекордный трюк. И если не придём на копчик...

- То быть нам королями, - закончил Николай Степанович.

4

Д'Артаньян по обыкновению произвёл выкладку, и у него получилось, что час равняется шестидесяти минутам, а минута - шестидесяти секундам.

     Александр Дюма

Они расположились на базарной площади древнего греческого города Керкенитида и стали ждать ночи. Облака, просвеченные розовым заходящим солнцем, очень медленно плыли - слева направо...

Здесь при желании можно было без опаски развести небольшой костёр: с земли огонь в раскопе не будет виден, а сверху смотреть некому, потому что боги от Земли уже давно и навсегда отвернулись. Дым развеивался бы в воздухе лёгким вечерним влажным ветром, а запах его неизбежно заглушила бы лютая вонь от целебного грязевого озера.

- Давно, видно, тут археологи не бывали, - сказал Коминт.

- Так ведь их сюда и не пустят, - сказал Николай Степанович, - пока в Киеве не постановят, от кого древние греки произошли: вiд хохлiв чи вiд москалiв...

- Удивляюсь я, как эти греки тут зимой в хитонах без штанов-то ходили. В сандалиях на босу ногу.

- Наверное, климат был другой. Князья тьмутараканские охотились с гепардами, князя Олега тварь наподобие гюрзы укусила... Впрочем, Макс Волошин, не к ночи будь помянут, именно в греческом одеянии всю жизнь и проходил здесь.

- И без штанов? - не поверил Коминт.

- Не знаю, не заглядывал...

Гусар тенью скользил по кромке раскопа, неся боевое охранение.

- Белый он, приметный, - вздохнул Коминт.

- Он когда надо белый, - сказал Николай Степанович. - А когда надо...

Словно услышав, что о нём говорят, пёс спрыгнул в раскоп и, огибая углы фундаментов, выбежал на площадь.

- Кто-то идёт, - сказал Николай Степанович, вставая. - Неужели выследили? Нет, я бы понял. Кто-то посторонний.

- А кто нам свои... - махнул рукой Коминт.

Он проверил "калашников" и снова поставил его на предохранитель.

- Может, кладоискатели не унялись, - предположил Николай Степанович. - Дай-ка посмотрю... - он закрыл глаза. Здесь, в безлюдье, могло кое-что и получиться. Коминт поёжился. За много лет их совместной работы он так и не привык до конца к жутковатым фокусам командира. - Так... Восемь человек, все с оружием. И даже... ого! Гранатомёт. Серьёзные ребята.

- Теперь все серьёзные, - проворчал Коминт. - Все с гранатомётами. Одни мы, как сироты...

- А зачем тебе гранатомёт? - удивился Николай Степанович. - Ты, по-моему, ножом и танк вскроешь, как жестянку.

- А на дистанции? - не унимался Коминт.

- Ладно, будет тебе и гранатомёт... помолчим-ка пока.

Посыпалась земля. Где-то, невидимые простым глазом, в раскоп спускались люди.

- Прятаться будем? - спросил Коминт.

- А смысл? Они нас и так не увидят. "Серая вуаль" - штука хитрая. Сиди и слушай.

"Серая вуаль", конечно, не делала человека невидимым. Просто окружающие как-то забывали на него посмотреть. А посмотрев, тут же забывали, что посмотрели.

Появились - по их мнению, бесшумно - первые четверо.

- Нормально, командир, - вполголоса сказал один, оборачиваясь. - Только собака бегает, прирезать бы...

Гусар повернул тяжёлую башку и внимательно посмотрел на говорившего. Тот осёкся.

- Слу-ушай, Лёвка! - сказал другой. - А может, это ихняя собака? Вот мы и придём: не вы ли собачку потеряли?

- Ага, - мрачно сказал Лёвка. - С гранатомётом... Мозгом думать надо.

Был он немолод и усат. Наверное, за это его и называли командиром.

Одета группа была достаточно пёстро: кто в зимнем камуфляже, кто в летнем, кто в шинели, кто в кожане. Оружие тоже было разнообразное: три "калашникова", ППШ, винтовка-тозовка, охотничий "медведь" и помповый дробовик. Гранатомёт несли в брезентовом чехле.

Ополченцы, как определил их для себя Николай Степанович, расположились в другом углу площади и закурили. И он с удивлением отметил, что не курил сегодня вообще весь день... и, пожалуй, не курил вчера. И позавчера. Это был по-настоящему дурной признак.

- Подождём, пока они там все перепьются, - сказал командир-Лёвка. - И возьмем тёпленькими. Прямо с баб сволочей поснимаем... - он зашипел, как бы подбирая потёкшую слюну.

- На воротах всё равно кто-то будет, - сказал гранатомётчик. У него был резкий армянский акцент. - Я же говорил - с моря заходить надо. С моря всегда прикрытие небольшое.

- На море у них катер с пушкой. И в катере два гаврика. Товар они на катере возят или где?

- Катер-матер... - проворчал армянин. - Подплыли бы тихо - и никакого катера. Где катер? Не было катера. Никогда не видел катера. А вот где твой поганый блядский мент, командир?

- Придёт, рано ещё...

- Что-то я ему не верю, - сказал армянин.

- А кому ты веришь?

- Маме верю. Генералу Погосяну верю. Ментам не верю. Никогда, понял? Ещё вот таким от пола был, не верил ментам. И папа мне говорил: последним дураком будешь, если ментам поверишь.

Похоже, он тоже был не молоденький: если и младше Лёвки, то заметно старше всех остальных бойцов. Лет тридцать, определил для себя Николай Степанович. И если дойдёт почему-либо до драки, то - самый опасный боец...

- Ну и правильно делаешь. Но это нужный мент, понимаешь, Тигран? Нужный. Нам без него туда не в жисть не сунуться.

- Ты командир... - сказал Тигран и замолчал, оставшись при своём мнении.

Сидели тихо, изредка чем-то металлически брякая. Кто-то разбирал, успокаивая себя этим, пистолет.

- Не нравится мне собака, - сказал парень в шинели. - Чего она тут ходит? Будто следит. За мной раз кошки следили - жуткое дело...

- Кошки?

- Ну да. Куда ни пойду - следом кошка. Так с неделю за мной и ходили.

- Валерьянку на штаны пролил, - сказал Лёвка. - Или валокардин. Кстати, никто не взял с собой валокардина?

- Что, сердце прихватило?

- У командира не бывает сердца.

- Идёт, - сказал тот, который был с ППШ. - Слышу.

- Вояки, - сказал Тигран. - Слышит он... Я вот слышу, что машина какая-то к лагерю свернула. Это я слышу.

Раздался шорох гальки, и появился девятый: в военного образца крытой куртке и каскетке цвета маренго.

- Ну, слава Богу, - сказал Лёвка. - Докладывай обстановку, лейтенант.

- Чего докладывать! Пьют! - радостно сказал лейтенант. - Дато с Гвоздём уже в отключке, водилы на рулях спят, бляди скучают, и даже охрана потихоньку принимает. Я им в будку графин коньяка унес. Хороший коньяк, одесский, забористый. Валит с ног, как пулемёт.

- А Барон?

- Барон поёт - что ему. Поёт Барон. "Ай да кон авэла..."

- Гвоздь в отключке? - с сомнением спросил Тигран.

- Так он же на старые дрожжи льёт! - закричал лейтенант. - Он на старые дрожжи! Знаешь, как они вчера гудели!

- Сколько охраны? - деловито спросил Лёвка.

- Трое у Дато и столько же у Гвоздя. Полагается поровну. Давайте, парни, покажите татарве, хохлам да цыганам, кто в Крыму хозяин! Мы же люди официальные, нам нельзя...

Этого Николай Степанович не вынес. "Тот?" - прошелестел он Коминту, и Коминт пожатием руки подтвердил: тот.

- Ну, если уж вы официальные, - сказал он, подходя сзади к лже-менту поганому и накладывая длань на погон, - то я - сама Матильда Кшесинская.

Все вскочили, но Коминт негромко сказал:

- Не вздумайте стрельбу устраивать, козлы. Услышат.

- Да мы с тобой и вручную... - начал кто-то, но Гусар сбил говорившего с ног и встал ему на плечи.

- Спокойно, господа, - сказал Николай Степанович. - Из ваших разговоров я понял, что пришли мы сюда с одной целью. Заодно хочу вас предупредить, что этот вот субъект отнюдь не лейтенант Сермягин, как он себя называет, а глава службы безопасности УНА-УНСО Константин Иванов, он же Котик Перехват. И в лагере сейчас не пьянка, как вам было солжено, а то, что в их кругах именуют "стрелкой", а в высших - "саммитом". Пьяных там нет, дураков тоже. Боюсь, что все дураки сидят здесь. Константин, потрудитесь осветить обстановку надлежащим образом, - движением руки он развернул голову "бэзпэчнику" так, чтобы тот встретился с ним глазами. Испуг и бессильная злость читались в этих глазах...

И панически-напряжённым голосом Константин, подчиняясь чужой воле, начал выкладывать всё, как оно есть на самом деле. А на самом деле...

- Нам ведь что нужно? - торопливо говорил Котик. - Нам нужно, чтобы вы там шум устроили, чтобы Дато на Гвоздя и Барона плохо подумал, а те на него, ясно? Чтобы не сговорились они, потому как сговорившиеся они нам не нужны. А так ничего плохого я же вам не хотел...

- Не тронь пушку, - предупредил кого-то Коминт.

- Достаточно? - спросил у Лёвки Николай Степанович.

- А вам я с какой стати верить буду? - буркнул Лёвка. - Может, вы тоже...

- Представленных доказательств мало? - поднял бровь Николай Степанович. - Кстати, кто вы, герои?

- Мы - Фронт русского национального освобождения Крыма. А вы кто такие?

- А мы просто разыскиваем ребёнка, похищенного цыганами. Девочку держат здесь. Считайте, что мы из частной сыскной конторы.

- Крутая, должно быть, контора, - с уважением проговорил Тигран. - А сейчас этот гётферан правду сказал?

- Всё, что мы спросили, он сказал. А если о чём-то забыли - сами виноваты. Впрочем, я тут давно с оптикой лежу. Оптика у меня хитрая. Пока что всё сходится.

Про оптику он сказал для отвода глаз. "Оптикой" Николая Степановича был Коминт, весь день незаметно проведший там, на территории бывшего пионерлагеря. С приказом всё узнать и ни во что не вмешиваться.

- А катер?

- Дался тебе этот катер... - проворчал Лёвка.

- Хороший катер. Поэтому интересуюсь.

- На катере тоже охрана, - сказал Котик. - Четверо.

- Котельная, - страшным голосом напомнил Николай Степанович.

- Не знаю... - Котик вдруг содрогнулся мгновенно и скривился набок, как при приступе холецистита. - И знать не хочу. Не моё дело. Сидит там какой-то придурок, не выходит никогда.

- А дети?

- Дети к нам не касаемо. Это у Барона спрашивайте.

- Спросим и у Барона... Значит, сказать тебе больше нечего?

- Нечего, начальник, - обрадовался Котик.

- Ну так прощай, - сказал Николай Степанович, убрал руку с плеча - и тотчас китайский нож влетел провокатору под левую лопатку.

Ополченцы в ужасе отпрянули.

- Ребята! - расцвёл Тигран-гранатомётчик. - Настоящий командир пришёл!

Между Числом и Словом

(Майоренгоф, Рижское взморье, 1923, январь)

Три чайки молча плавали в прозрачном воздухе, описывая странные полузнакомые фигуры. Пляж был невыносимо бел после тихого ночного снегопада, и только две цепочки синеватых следов тянулись рядом, накладываясь и пересекаясь. Люди шли навстречу друг другу, тихие и задумчивые, постояли, обменялись впечатлениями и побрели дальше, каждый по своим несуществующим делам.

Облупившиеся купальни терпеливо настроились ждать лета, заколоченные чёрным горбылем.

Скучно было в Майоренгофе, скучно и пусто.

Лишь на главной (единственной) улице городка наблюдалось какое-то оживление. Дремали на козлах два извозчика в необъятных собачьих дохах и цилиндрах, шёлковых когда-то. Компания совершенно латышских цыган, скромно одетых и разговаривающих хоть и по-своему, но вполголоса, выходила из винного подвальчика. На каждом крылечке сидели кошки, важные, толстые и солидные. Я уже обращал внимание на то, что кошек хозяева-латыши из принципа не кормят, но мышиная охота здесь богатейшая...

Редкие встречные оглядывались на меня в тщательно скрываемом изумлении и как бы невзначай. Все они были белые, голубоватые, зимние, а я - почти чёрный. При белых выгоревших волосах.

Вход в алюс-бар, как и положено было, запечатали лёгким заклятием, и я прошёл через него, как через краткий порыв встречного ветра. Открывшаяся взору картина меня восхитила.

Войди сюда невзначай посторонний человек, он не удержался бы от восклицания, увидев, как сухонький раввин, одобрительно ворча по-немецки, с азартом обгладывает свиные ножки. Ах, подумал бы он тоже по-немецки, майн либер херрен, как многое изменилось в несчастной Германии без кайзера!.. Напротив "раввина" сидел настоящий рабби Лёв - величавый старец с аккуратной стриженой седой бородкой, в сине-сером двубортном пиджаке и вышитой сорочке, старец, которому больше приличествовало бы бродить по саксонским и вестфальским деревням, слушая птиц и записывая пастушеские песни; носитель же подлинно арийского тайного знания, барон Рудольф фон Зеботтендорф, выказывал обликом все признаки восточноевропейского местечкового происхождения. Тем более что во имя вящей маскировки он носил накладные пейсы и маленькую шёлковую ермолку. Помимо нас троих и хозяина, в пивной никого не было и быть не могло; да и я, признаться, чувствовал себя лишним. Однако при беседах такого уровня по традиции положен был посредник, наблюдатель, третейский судья... А за такового договаривающиеся стороны взаимно согласились признать лишь посланца Мадагаскара.

Наставник Рене решил: пусть это и будет первой моей комиссией.

Я бы, понятно, назывался, комиссаром, если бы это старинное слово не пришлось исключить - по очевидным причинам - из нашего рабочего словаря. Пришлось вернуться к старому персидскому "диперан"...

Наставник сказал, вздыхая: Николай, ты же понимаешь, что и те, и другие занимаются вздором. Но это опасный вздор, и поэтому мы, к сожалению, должны знать всё.

- Всё чисто, - сказал я по-немецки.

Барон кончил жрать и быстрым движением вытер руки о волосы. Потом он потянул носом и попытался раскурить сигару из высушенных капустных листьев, пропитанных эрзац-никотином. Рабби с истинно еврейским многостраданием готов был перенести и это, но не выдержал я. И, раскрыв серебряный портсигар (мой абиссинский трофей), предложил барону пахитоску, собственноручно мною набитую очень хорошим турецким чёрным табаком "абдуллай". Барон, естественно, взял две - и одну сберёг за ухо.

- В Германии выдают одно куриное яйцо на одного ребёнка в месяц, - неожиданно глубоким голосом произнёс он. - А плутократы...

- Бросьте, - сказал я, смакуя новообретённый немецкий. - Никогда не поверю, что общество Туле так стеснено в средствах... - мне не следовало этого говорить (равно как и угощать барона пахитоской), но протокол протоколом, а настоящая живая жизнь - это другое.

Барон дососал пахитоску до самого мундштука, а окурок бросил в миску с костями.

- О наших средствах предоставьте судить нам, юноша, - сказал он высокомерно. В глазнице блеснул несуществующий монокль. - Ваша задача, молодой человек, - не позволить допустить, чтобы евреи в очередной раз обманули человечество.

- Я ведь могу и прервать переговоры, - сказал я и посмотрел ему в глаза, а сам подумал: будешь курить свою капусту.

Похоже, барону пришла в голову эта же самая мысль.

- Я, разумеется, не имел в виду рабби Лёва, - сказал он. - Мы люди одного круга. Благородство, как известно, выше крови. Но, согласитесь, ведь и рабби Лёва могут использовать в своих целях всяческие нечистоплотные личности наподобие Жаботинского или, не к столу будь сказано, Бен-Гуриона...

- Кто такой Жаботинский? - с интересом спросил рабби Лёв. - Я уже не в первый раз слышу это: Жаботинский, Жаботинский...

- Мы здесь вести переговоры не об этом собрались, - сказал барон. - Дело вот в чём... - он вдруг замолчал и хмуро посмотрел на меня. С большим, думаю, удовольствием отправил бы он меня сейчас отдохнуть на дне местной тинной речушки... Да только вот беда: не мог. - Дело вот в чём. Гезельшафт Туле предлагает Каббале обмен. Честный обмен. Честный и выгодный обмен. Существуют, как вы знаете, сокровенные руны...

И тут произошла полная неожиданность: в пивную ввалились посетители, коих никакой протокол переговоров не предусматривал и предусматривать не мог. Было их пятеро, все примерно моих лет и чуть помоложе, кто в штатском, кто в поношенной шинели, явно мои соотечественники и наверняка товарищи по оружию. Через заговорённую дверь они прошли так же легко, как проходили в своё время через большевистские полки и дивизии. Ничто не могло свалить их с ног, кроме пули...

Мало их было. Просто мало. А пуль - эх, слишком много пуль запасено было в арсеналах на победный семнадцатый. Так много, что хватило и на девятнадцатый, и на двадцать первый...

- Сакрыто, - сказал хозяин.

- Открой, - велел кадыкастый, в шинели и пенсне. Бывший дроздовец, наверное. Рука его, согнутая, чуть дрожала.

- Сакрыто, - повторил хозяин и демонстративно повернулся спиной. - Не шуми. Или ити сфая софдепия пиво пить.

- Братцы, - затосковал дроздовец громко, - столбового дворянина... чухна белоглазая...

Что будет дальше, я уже почти видел. Хозяину набьют физиономию, и он побежит за полицейским; барона обзовут, к вящей радости рабби, жидовской мордой...

А закончится вот чем: барон применит не сокровенную, но вполне действенную руну "иса", и мои братья-офицеры вдруг перестанут понимать, кто они есть и где находятся, затоскуют как бы предсмертно и побредут куда-то бесцельно и неудержимо, да так и не остановятся до самой смерти в ледяном пространстве...

Допустить такого я не мог.

Я встал. Будь я одет, как они, даже разговор мог бы состояться. Я заказал бы выпивку на всех, и мы проговорили бы до утра... то есть как бы мы, потому что моего отсутствия ребята уже бы не заметили. Переговоры же барона и рабби, Туле и Каббалы, пошли бы своим чередом. Но, к сожалению, был я в английском костюме, при котелке и перчатках, с лаковой тростью - преуспевающий компатриот, крыса, успевшая сбежать не с пустыми лапками, пока они там держались зубами из последних сил - и гибли, гибли один за другим. Пристрелят они меня, как сволочь, как собаку - и правы будут. А потом - обзовут барона жидовской мордой...

- Вам ещё рано сюда, господа, - сказал я, подходя. Я был всё тот же, только во лбу моём они видели дырочку от пули.

- Иисусе Христе, - прошептал тощий в артиллерийской фуражке и мелко перекрестился. - Мертвяк. Допились. Донюхались...

- Господа, - я постарался смягчить голос до бархатного. - Живые сюда не ходят. Не принято. Вы разве в дверях ничего не заметили?

- Ника? - вдруг страшно прошептал серолицый, с уланским кантом, офицер. И я узнал моего давнего и недолгого друга, тогда вольноопределяющегося Москаленко; мы провели с ним два поиска в Пруссии, после чего он с простреленным лёгким отправился в тыл. - Так это правда? Когда же тебя?..

- Не так давно. В двадцать первом, в питерской чека.

- А я вот... видишь, до чего дошли?

- Вижу, Павлуша, вижу. И завидую. Не торопитесь к нам сюда, скучнее места ещё не придумано. И если вам не трудно... вот, не откажите принять - у нас они не в ходу, а вам могут пригодиться, - я протянул им пачку: здешние несерьёзные, но вполне ходовые латы пополам с английскими фунтами.

Дроздовец посмотрел на меня пристально, как бы примеряясь вложить перст в пулевое отверстие. Потом скомандовал:

- Эскадрон, кру-гом. В рай - шагом марш! - на костистом лице его разлилась смертная бледность.

Деньги он, однако, при этом прихватить не забыл и сам отходил пятясь, не подставляя спину.

Переговоры продолжились.

- Я весь внимание, - сказал рабби Лёв и поправил галстух. Было заметно, что надел он этот предмет в первый раз и очень им гордится.

- Существуют, как вы знаете, сокровенные руны, - повторил барон. - Три из них нам удалось разрешить. При раскопках в Лапландии профессором Штауфенбергом был найден резной моржовый бивень...

- Моржовый что? - не расслышал рабби.

- Моржовый бивень, венчавший шлем воина.

- Это, позвольте, вот такие викинговые шлемы с рожками? - изумился рабби. - Какой же должен быть большой викинг!..

- Землю, как известно обязано быть всем образованным людям, населяли в старину гиганты, - поучающе сказал барон. - Но и для гиганта такой шлем был бы немного великоват. Наши специалисты гарантированно установили, что подлинным владельцем шлема являлся сам бог Локи.

- Что вы говорите? - весело всплеснул руками рабби. - И как же это удалось гарантированно установить?

- Я не намерен спокойно выслушивать ваши неостроумные издевательства, - сказал, дёрнув щекой, барон.

- Но мне это действительно интересно!

- Наши методы вас не касаются. Справки были наведены в самых компетентных слоях астрала. За точность мы ручаемся.

- Если я вас правильно понял, - сказал рабби, - это ваш товар. Я, правда, не знаю, что мы будем делать с этим товаром, даже если, страшно подумать, купим его. Что, скажите мне?

- С этим товаром вы сможете, наконец, возродить своё государство, - сказал барон твёрдо. - Без всяких там Бен-Гурионов.

- В Лапландии? - невинно спросил рабби.

- В Палестине, старый ты дурак! - рявкнул барон. - В Палестине! И чем скорее вы все туда уберётесь...

- Барон, барон, - сказал я. - Извинитесь.

- Да. Рабби Лёв не дурак. Я извиняюсь.

- Дорогой барон, - сказал рабби. - А как вы мыслите реальное применение рун Локи для создания государства бедных евреев?

- Как?! - закричал барон. - Посмотрите, он меня спрашивает, как! Да во-первых, с их помощью были возведены неприступные стены Асгарда! Были разрушены Фивы Стовратные! Этими рунами владели Аттила и Агамемнон! Нагарджуна и Карл Великий! ("И где они все теперь?" - негромко и в сторону спросил рабби.) Он-то их и закрыл, свиная голова с дерьмом вместо мозгов и сраками вместо глаз, по наущению ваших христианских попов!..

- Так уж и моих? - не поверил рабби.

- Да все вы одним мазаны...

- Барон! Второе предупреждение.

- Короче: руны эти дают богатство, славу и воинскую доблесть.

- А фатерланд вы оставляете ни с чем?

- Арийскому племени нет нужды черпать силы в мелких суевериях! - барон нервно протянул руку к моему портсигару, пощёлкал пальцами.

- Из-за этих мелких суеверий я был вынужден покинуть Прагу, чего не делал уже... м-м... скажем, так: несколько лет. Вы не поверите, как неприятно старому раввину путешествовать в этих содрогающихся железных...

- Рабби, - сказал барон проникновенно, - вы же меня знаете! Я же никогда не оторву уважаемого всеми человека от учёных занятий по сущим пустякам! Конечно, мы даем вам эти руны как бы в аренду. В пользование. Разгоните ко всем чертям арабов, обустроитесь, восстановите Храм - тогда и вернёте.

- И что вы хотите взамен? - спросил рабби тихо.

- А вы ещё не поняли?

- Понял. Но вы всё равно скажите, вот молодой человек тоже хочет услышать.

- А он что, тоже не понял?

- Господа, господа, - сказал я. - Всё должно быть произнесено вслух. Не я завёл это правило...

- Он прав, Рудольф, - сказал рабби.

- Тетраграмматон, - шёпотом произнёс барон и повторил ещё тише, но почему-то ещё слышнее: - Тетраграмматон.

От этого шёпота не то что у меня по спине - по стенам ко всему привычной пивной побежали мурашки. Латыш-хозяин алюс-бара за стойкой вдруг наклонил голову и замер, будто прислушиваясь к далёкому приближающемуся грому.

Уж не от Райниса ли он? - подумал я мельком, но прогнал это подозрение: место встречи подбиралось не мной, учеником, - и крайне тщательно.

Здесь было чисто.

- Мой ответ: никогда, - сказал рабби.

- Даже в аренду?

- А в аренду тем более.

- И даже на самых выгодных условиях?

- Барон, вот я сижу перед тобой, старый Исав. И ты танцуешь передо мной, старый Иаков. И твоя чечевица давно остыла. Что слава, доблесть, богатство? Дым. И ты хочешь за дым приобрести солнце? Смешно. Вот и молодой человек посмеётся вместе со мной. Ха-ха-ха.

Я и рад был бы от души посмеяться, но не знал толком, над чем. Да и вид барона не располагал к весёлому смеху. Так выглядит человек, который опрокинул стопку чистого спирту, а там - вода...

Он долго сидел, обхватив голову руками. Потом выпрямился. Лицо его было белое.

- Ты мне всё равно отдашь его, - сказал он, присвистывая бронхами. - Сам придёшь. На коленях приползёшь. Молить будешь: возьми. Даром возьми. Ты просто не представляешь цену, которую тебе придётся заплатить за сегодняшний отказ...

Но, как бы ни шипел барон, а рабби Лёв в своё время на равных говорил с императором Рудольфом Габсбургом, тёзкой барона и великим алхимиком...

- Господа, господа, - поспешно вклинился я, - а что это мы пиво-то не пьём?

5

Побеждая, надо уметь остановиться.

     Лао Цзы

Операция не могла не удаться, поскольку Николай Степанович был самым старым солдатом на свете.

- Сверим часы. Без четверти три.

- Так точно, - сказал Лёвка.

- Два сорок два, - сказал Тигран. - Сейчас подведём.

- Гусар, - сказал Коминт.

И точно - вернулся Гусар. Встал боком, порываясь убежать обратно и как бы приглашая идти за собой.

- Ну, всё, - сказал Николай Степанович. - В три ровно переходим шоссе. Лев, иди за Гусаром, он дорогу знает. И - слушайся его...

- Постой! - вскинулся Лёвка. - У них же у самих собак - как собак... тьфу... Дато всюду со своим ротвейлером ходит, даже в сауну... и вообще...

- А вы, значит, и об этом не подумали? Нормально, ребята. Всех вас стоило бы расстрелять перед вашим же строем...

Тигран нервно хихикнул.

- А ты, Саят-Нова, что бы ни происходило, хоть голые девки из-под каждого куста полезут, - бежишь на пляж и очень метко стреляешь по катеру. Иначе они из своего "владимира" нас пошинкуют мелко-мелко.

- Понял, командир, - сказал Тигран. - Мне тоже этот катер очень не нравится, не знаю, почему.

- Ну, всё, - сказал Николай Степанович. - Патронов не жалеть, пленных не брать.

- И блядей? - с сожалением спросил кто-то.

- Женщин и детей не трогать. Мы не горцы.

- Понял, командир!..

Шоссе переползли тишком ровно в три часа. Коминт вёл, Тигран шёл вторым, Николай Степанович прикрывал. Ещё десять минут ушло на поиск отметины, оставленной Гусаром.

- Здесь, - сказал, наконец, Коминт.

Лаз в зарослях ежевики был совершенно незаметен, и выдавал его лишь резкий мускусный запах. Луна, наливаясь багровым, висела справа - на удачу.

Они протиснулись в узкий лаз. Под забором было подмыто, промоину затягивала железная сетка, отодранная с одного конца. По верху забора висела спираль Бруно и светились глазки охранных устройств. А здесь - всего только крапива, зимой не имеющая силы.

Стрелки сошлись чуть пониже трёх, когда маленький отряд пробрался сквозь акацию и занял исходную позицию у подножия разросшейся шелковицы. Луна теперь была впереди, очень низко, и на фоне серебрящегося неба резко отпечатаны были силуэты корпусов, тарелка спутниковой антенны на крыше столовой и тонкая труба далёкой котельной.

- Этот корпус? - прошептал Николай Степанович, указывая Коминту на ближайший к ним.

- Этот.

- Ну, с Богом... - он перекрестил друга, тот кивнул - и растворился в темноте.

Потянулось томительно время. Минута. Две минуты. Три.

- Что ж ты, Гусар...

И тут грянуло!

Это происходило довольно далеко, и всё же - такого воя и рычания дикой собачьей битвы ему слышать не приходилось. Будто не десяток собак носилось по бывшему (впрочем, почему бывшему?) лагерю - и вдруг сошлись каждая против всех, - а сотни, тысячи... Тигран напрягся и задрожал.

- Тише, воин, - Николай Степанович дотронулся до него. - Дай им втянуться.

- Мой выстрел первый...

- Конечно. Поэтому и говорю: дай им втянуться.

Крики людей, слабые хлопки в небо - было ничто.

Прошла ещё минута.

- Давай.

Тиграну нужно было пробежать метров пятьдесят до бетонной решётки, символически отделяющей лагерь от пляжа, но Николаю Степановичу показалось, что гранатомётчик просто исчез здесь и тут же появился там. Положил аккуратно трубу в развилку бетонных планок, постоял, ловя цель - спина его была натянута, как струнка, потом расслабилась...

Выстрел был оглушительный.

А попадание - ослепительным. Огненное полушарие взошло над морем, высветив и надолго зафиксировав пирамидальные тополя, отблески в тёмных окнах, зеркально-чёрные машины...

Несколько хлёстких очередей ударили позади, а потом зарычал пулемёт, и ничего не стало слышно.

- Ну, вперёд, - сказал сам себе Николай Степанович и быстро пошёл, почти побежал, к темневшей вдали котельной.

...Живые лежали справа, а мёртвые слева. Мёртвых было значительно больше. Бляди жались к стене и даже не всхлипывали: понимали. Николай Степанович пересчитал Лёвкино воинство: одного не хватало. Всего только одного...

- Я Вовика у шоссейки положил, - сказал, подходя, разгорячённый Лёвка. - С пулемётиком. Если ментура в городе загоношится...

Лицо Лёвки было по низу обмотано серым в клеточку шарфом. Николаю Степановичу удалось убедить русское воинство, что прятать лицо от внутреннего врага не позор, а прозорливость.

- Хорошо сработано, парни, - сказал Николай Степанович. - Всякое дело следует начинать с победы. В двух словах: как?

- А здорово! Гусар, наверное, сучкой прикинулся, все псы за ним помчались, а потом грызться начали, а охрана их растаскивать давай, водой, то-сё... Бдительность ослабили. Ну, тут и мы - помогли. Разняли, больше не грызутся!

- Мой старикашка-ниндзя ещё не появился?

- Здесь я, Степаныч, - сказал из дверей Коминт. - Мне люди нужны, детишек нести. Они не все ходить могут.

- Возьми блядей. Лев, выделите двух своих ребят - на всякий пожарный. А я пока взгляну на наших аманатов... Вы знаете, кто такие аманаты, Лев?

- Я кандидат исторических наук! - обиделся Лёвка.

- А чем же занимаетесь, помимо сражений?

- Да так... депутатствую.

Николай Степанович посмотрел на него с уважением.

- Крепкий депутат нынче пошёл. Куда там булыгинской Думе... У меня тоже сын был историк. И тоже Лев.

- Был?

- Да. Умер недавно.

- Своей смертью?

- Да уж не чужой...

- Что-то молодые часто помирать стали. Эх, времечко...

Николай Степанович встал над лежащими мордой в ковёр аманатами. Носком сапога заставил крайнего в ряду перевернуться. Это был одесско-восточного вида молодой человек с тонкими усиками и щедрыми бланшами по всей физиономии.

- Дато, - с гордостью подсказал из-за спины Тигран.

- Имя меня интересует менее всего, - сказал Николай Степанович.

- Маму я твою мотал, - тускло заговорил Дато, - папу я твоего мотал...

- Ну-ну, - поощрил его Николай Степанович. - Продолжайте.

- Ты покойник, понял? Вы все покойники. А ну, пустите меня!.. - он сорвался на визг.

- А мы и так все покойники, только в затянувшемся отпуске, - пожал плечами Николай Степанович. - У вас есть что добавить?

- В эмвэдэ хочу звонить! - потребовал Дато.

- Нэзалэжной Украины? - уточнил Николай Степанович. И, оборотясь к воинству, сказал с укором: - Я же велел пленных не брать...

- Да вот, батько... произошло. Допросить, может, надо...

- Где товар прячут? - поднял бровь Николай Степанович.

- Как бы в том числе.

- Вот уж нет, господа, - сказал Николай Степанович. - В этом деле я вам не помощник. А если у вас хватит смысла прислушаться к доброму совету, то вот он: не торгуйте во Храме.

- Но, батько, ведь дело требует денег...

- Так берите деньги. Но - не торгуйте. Я многое повидал и знаю, что говорю. Эй, Дато - или как там тебя? Сколько выложишь за свою шкурку?

- Думаешь, я тебя покупать буду? - сказал Дато. - Я тебе кишки мотать буду, яйца резать буду, ты кушать их будешь... Двадцать тонн.

- Скоки-скоки? - прыснул Лёвка. - А мы-то танк размахнулись купить...

- Базар будет, если... - начал Дато, но тут сам, не дожидаясь приглашения, подал голос его сосед по ковру.

- Да что вы от мальчишки хотите? Он здесь по найму. За слово не отвечает. Давайте поговорим, как солидные люди.

- Представьтесь, солидный, - сказал Николай Степанович.

- Вениамин Сергеевич Птичкин, президент банка "Пантикапей-кредит"...

- Он же Гвоздь, - уточнил Тигран.

- Ну, это понятно, - сказал Николай Степанович. - Все банкиры - истинные разбойники. Хотя... Итак, господин Птичкин Гвоздь, сколько бы мы могли взять, взломав сейфы вашего банка?

- Ну, я не могу назвать точную цифру...

- Унести на себе можно - или надо с машиной подъезжать?

- Лучше, конечно, с машиной.

- С катафалком, - уточнил Дато.

- Будем считать, что мы забили стрелку, - сказал Николай Степанович. Весёлый этот разговор ему надоел. Тем более накатывало что-то, он спиной это чувствовал... - Где у нас третий?

- Да вот же он.

Третий вставал из угла, бесформенно-белый, как раздёрганный ком ваты: седой, бородатый и страшно испуганный.

- Ба... тяня? Батяня, ты? Н-николай С-степпа... Товарищ командир...

Лёвкины глаза, и без того навыкате, решили окончательно покинуть родные глазницы. Он переводил взгляд с Барона на Николая Степановича, и Барон получался заметно старше...

- Илюха? - не сразу пришёл в себя Николай Степанович. - Агафонов? Боец Агафонов? Какого хера вы делаете здесь, в этом... - он сдержался.

- Да я... вот тут это... Дело у меня тут.

- А, так это, значит, твоё дело? Тесен мир... Что ж, Илюша, ты закон знаешь...

- Да, - сглотнул старый цыган.

- Овцу, если ты помнишь, я тебе простил.

- Простил, батяня.

- Этого, уж извини, простить не могу...

- Понимаю, батяня...

Пронзительный вопль, в котором живой души не было, донёсся издалека.

- Тогда - пошли, - Николай Степанович снял с плеча автомат, кивнул на дверь.

- Прямо... сейчас? - цыган сгорбился.

- А чего тянуть?

- Да, чего тянуть... - согласился Барон. - Веди, батяня. А этим не верь, обманут. Всех всегда обманывают. Даже меня хотели обмануть.

- Да я и не верю, - сказал Николай Степанович.

Они вышли из столовой и свернули налево, в сторону от освещённой стоянки.

Вопль, теперь уже многоголосый и яростный, накатывался.

- Стой здесь, - велел Николай Степанович, поднимая руку. - И ни шагу.

Сам он вернулся к крыльцу, встал сбоку.

Разъярённые, как кошки, неслись к столовой четверо девиц. Не кошки, нет: тигрицы. Эринии. Демоны ада. Два пацана с автоматами не успевали за ними, а последним шёл Коминт с девочкой на руках.

Ком тел, грохоча, ворвался в помещение. Там - взорвалось...

- Вот - наша, - сказал Коминт. - Ещё почти нормальная. Бляди как там всё увидели...

- Я понимаю, - сказал Николай Степанович. - Давай девочку - и помоги им, если хочешь.

- Всех кончать?

- Да, наверное. Всех.

С министром внутренних дел республики Крым Николай Степанович беседовал минут сорок, и они расстались, вполне довольные друг другом.

Лёвка и Тигран ждали внизу в трофейном "датсуне". Номера уже стояли новые.

- Командир, могу я задать нескромный вопрос? - спросил Лёвка. За этот день он приободрился и смотрел на всех несколько свысока.

- Извольте, пан депутат.

- Вы из уголовных или наоборот?

- А между ними есть какая-то разница?

- Ну, всё-таки...

- Вообще-то я из Александрийских гусар.

- Понятно, - кивнул Лёвка.

- Лев, вы меня очень обяжете, если не будете трепаться о встрече со мной хотя бы со своей высокой депутатской трибуны.

- Никола-ай Степанович!.. - обиженно протянул Лёвка.

- Давайте за моими - и на вокзал.

Вовик-пулемётчик жил в симпатичном белом двухэтажном доме на углу квартала. Во дворе, возле высохшего фонтана, на скамейке сидели и ждали Коминт и Ирочка. Ручка её была в новом гипсе, сложенная теперь уже правильно.

- Коминт, на два слова, - попросил Николай Степанович.

- Она меня не отпускает, - улыбнулся Коминт. - Только в сортир согласилась, и то под дверью скреблась.

- Ладно. Дело вот в чём... Короче, наш налёт дал очень мало. Всего одну дозу. Этот Гвоздь месяц назад вывез практически всё... Эх, был ведь у меня когда-то этого дерьма полный чемодан!

- Им-то оно зачем?

- Золото делать. Идиоты. А новое поступление, как сказал наш друг Илья, ожидается не раньше марта. Понимаешь?

- Ещё нет.

- Хорошо. Открытым текстом. Ты берёшь вот это, - Николай Степанович вложил в руку Коминта толстенький флакончик из-под йода. - Сразу же идёшь к Лидочке в больницу и потихоньку от врачей даёшь ей эту пилюлю. - Он встряхнул флакончик, внутри подпрыгнул маленький шарик. - Его нужно разжевать или раздавить пальцами. Не глотать целиком, понимаешь? Это важно. И всё.

- Постой. А как же твои?

- Разберусь. Разберусь, Коминт. Давай: девочка и мамаша. Это на тебе.

- Ты не прав, Степаныч.

- Я прав.

- А как ты тут будешь один? Если эти... друзья убиенных...

- Как учил нас товарищ Сталин? Переживать неприятности по мере их поступления.

- Это разве его слова?

- Не знаю, как слова, а выучка точно его. Да, вот, чуть не забыл... - Николай Степанович достал записную книжку, вырвал листок. - Шесть номеров. Идём ва-банк.

- Розыгрыш на следующей неделе?

- Сегодня пятница? Значит, на следующей.

Когда я был влюблён...

(Атлантика, 1930, апрель)

Известие о самоубийстве Маяковского настигло меня уже в Гавре. В ожидании посадки на "Кэт оф Чешир" я просматривал русские парижские газеты - и наткнулся на два сообщения кряду. Они имели непристойно-злорадный характер и с истиной совершенно не сопрягались. Предположений о причинах трагедии было два: самоубийство на почве сифилиса - и выбраковка чекистами отработанного материала. Я положил себе вечером в баре выпить за упокой его освободившейся души, а в Вашингтоне зайти в маленькую церквушку пресвятого Николая-чудотворца и заказать панихиду. Поскольку, вероятно, я был единственным, кто знал, что именно случилось с этим несчастным чудовищем...

Если, конечно, "красная магия" не навострилась ещё пользоваться "Некрономиконом". Ведь выстрелил он себе всё-таки в сердце, а не в висок...

Каюта моя располагалась на палубе А по левому борту, ближе к носу и совсем недалеко от судового ресторана первого класса - так что даже негромкий оркестрик его в первые ночи мешал мне спать. А спать хотелось - как на фронте. Впрочем, грех роптать человеку, приплывшему в своё время к африканскому берегу в трюме французского парохода в компании с неграми, гусями и домашней скотиной. Было там нас, бродяг, не менее пяти сотен, и никаких привилегий и удобств безденежному поэту не полагалось, да и пресловутого "бремени белого человека" я на себе никак не ощутил: шлёпал, как все, засаленными картами по перевёрнутому ящику из-под жестянок с питательной мукой "Нестле" и даже немного выиграл благодаря приобретённому ещё в Царском Селе умению сохранять невозмутимую мину при самом скверном раскладе.

А сейчас - стены каюты были обиты шёлком в мелкий цветочек, на столе в бронзовом кольце закреплена была хрустальная ваза с цветами; цветы вышколенные стюарды с пугающей неотвратимостью регулярно заменяли свежими, всех сортов мороженого мне так и не удалось перепробовать, и вообще судно это напоминало роскошный плавучий санаторий для больных особой, не всем доступной болезнью.

"Кэт оф Чешир" никогда не взял бы "Голубой ленты Атлантики". Он просто пренебрёг бы этой наградой. Куда торопиться, если жизнь так великолепна?

На корабле выходили две газеты, утренняя и вечерняя. Каждый пассажир имел возможность почти без хлопот издать собственную книжку, или журнал, или альманах. Театр за восемнадцать дней плавания дал одиннадцать премьер. В двух уютных кинозалах демонстрировались как наиновейшие, так и ставшие классикой фильмы. Оранжерея исправно снабжала нас овощами, зеленью и расхожими цветами наподобие гладиолусов. Запахи и звуки расположенной в трюмах на корме бойни не доносились до нас, зато от коптилен текли самые выразительные ароматы. Танцзал не прекращал работу ни на секунду. Игры и забавы были чрезмерны и неописуемы, а корабельный импрессарио неистощим на выдумку...

По глубокому моему убеждению, богатство само по себе является одной из форм шизофрении или же паранойи - в науке Фрейда и месье Шарко я не силен. Почти каждый из пассажиров нёс в себе заряд лёгкого (либо не очень) безумия.

Поначалу для компании мне показался подходящим один здоровенный швед по фамилии Хансен - он вёл себя всегда невозмутимо и только поглощал в огромном количестве горький тёмный "Гиннес", но и господин Хансен подвёл: из беседы с ним я вдруг понял, что милейший Арне искренне полагает, что пароход наш направляется отнюдь не из Гавра в Нью-Йорк, а, напротив, только что вышел из мексиканского порта Веракрус, чтобы достигнуть порта Бремерхафен в Германии...

В двадцать лет, в Париже, я многое бы отдал за возможность менять орхидею в петлице каждый день. Молодые французские поэты, с которыми я в то время водил знакомство, полагали особым шиком сочетать рваные штаны со свежей орхидеей. Теперь это не вызывало ничего, кроме лёгкой докуки.

Что лишний раз доказывает иллюзорность и искусственность почти всех наших устремлений...

В ресторан полагалось являться пять раз на дню, а с поздним ужином - и шесть. Но поздним ужином пользовались лишь засидевшиеся за картами, причём колоды постоянно обновлялись, как в лучших казино. Для американцев, по привычке, сохранившейся со времён сухого закона, напивающихся впрок, был предусмотрен особый бар с усыпальницей. Если прибавить, что каждый день пароход был поначалу настигаем, а потом встречаем гидропланом, который привозил пресловутые орхидеи, свежие устрицы, полевую землянику и прочие прихотливые фрукты, голландские сливки и лондонские, парижские и берлинские газеты, то цена билета вроде бы и не казалась чрезмерной. А когда-то за эти деньги я мог трижды пересечь Африку от Алжира до мыса Доброй Надежды...

Соответствующим было и общество. Князья и графья, как выражался мой язвительный фронтовой товарищ Трохин... Блистательно и невыносимо скучно. Рамолическую ажитацию вносило лишь присутствие на борту знаменитой германской актрисы Марлен Дитрих, которая в сопровождении своего режиссёра, не менее знаменитого Йозефа фон Штернберга, шла походом на Голливуд. Развевались штандарты, били барабаны, Грета Гарбо билась в истерике, Фербенкс и Чаплин готовились к новым упоительным победам... Баронессы и виконтессы однажды умолили её что-нибудь исполнить, и она с вызывающей вульгарностью (больше не попросят!) исполнила грубую солдатскую песню, которая потом доставала нас в полесских болотах. Я тут же начал, как сказал Козьма Прутков, "по-военному подпускать к ней амура". Такое, разумеется, строжайше запрещалось условиями моего испытания, но... Но. Покажите мне того человека, который смог бы удержаться. Покажите мне того поэта, если его фамилия не Кузмин...

Первоначальный замысел мой был назваться практикующим оккультистом из братства "Голубая устрица", единственным уцелевшим после устроенной большевиками резни. Но в первый же вечер в ресторане я буквально лицом к лицу столкнулся с Петром Демьяновичем Успенским... Слава Богу, он меня не узнал: на его лекциях я сидел обычно в задних рядах, провоцирующих либо профанических реплик не подавал, да и изменился я с тех пор изрядно: отпустил волосы, усы, шкиперскую бородку. Только глаза по-прежнему косили: один смотрел на собеседника, другой на женщин. С этим я ничего сделать не мог, и учителя мои тоже не могли. Только мэтр Рене ворчал что-то насчёт необходимости постоянно укрощать змея кундалини, но от него я кое-как отбился впору припомненной цитатой из сочинений Ивана Баркова.

Разумеется, пуститься в странствие на таком роскошном корабле за свой счёт Пётр Демьянович не мог - его пригласили какие-то состоятельные заокеанские теософы, не иначе. А коли так, то не в трюме же ему было ехать!

Но как же мне повезло, что я не успел ничего ляпнуть про оккультизм: иначе дамы скрутили бы нас и, усадив за один столик, потребовали бы немедленного раскрытия тайн и срывания покровов. Isida Denudata и тому подобное. А теперь - отдуваться пришлось одному профессору, я же сказался этнографом, знатоком и переводчиком амхарских песен и баллад. Баллады меня исполнять никто не просил. Это вам не "Лили Марлен"...

Профессор объяснял дамам и проигравшимся в пух кавалерам, что все люди, в сущности, спят, а лишь некоторые, очень немногие, способны изредка просыпаться, и уж совсем единицы - бодрствуют постоянно. Из этого я заключил, как говорят американцы, со стопроцентной гарантией, что профессор - не из наших, а лишь спекулятор и визионер, правда, высочайшего класса. К Пятому Риму он не имел ни малейшего отношения. Классический образчик "автогена". А следовательно, не мог быть и моим контролёром. Хотя... ведь поверх одной маски вполне может быть надета другая, третья - и так до семи включительно.

В ресторане я делил столик с богатым скотопромышлеником из Чикаго и забавной четой французских аристократов, которых покорил глубоким знанием поэзии Леконта де Лиля и Жозе-Марии Эредиа. Тема для бесед нам была обеспечена на все шестнадцать дней пути. Скотопромышленник мистер Атсон время от времени оживлял разговор повестями о гангстерских войнах в его родном городе. Увлекаясь, он начинал изображать схватки и перестрелки в лицах, прятался за салатницей, устраивал засады в баночке с горчицей, в качестве автомобиля Клопа Мэллоуна использовал подставку для салфеток и мастерски подражал звукам автоматической стрельбы, описывая бойню в День святого Валентина... Французам с их старомодными апашами крыть было нечем. А мне было чем, но не хотелось портить аппетит ни в чём не повинным людям. Мадам была старше месье лет на сорок. Разницу эту мадам возмещала изрядным состоянием, а месье - титулом виконта дю Трамбле.

На третий день мы с Марлен были уже на ты. Ещё одна ночь, и эта женщина будет моей... Бр-р, ну и фраза... Прямо хоть вставляй её в уста злодея из романов Чарской. Фон Штернбергу я внушил невинным, на взгляд профана, триолетом неодолимую жажду, и он, говоря по-лесковски, устроил себе чертогон. С ним таскались по всему пароходу два журналиста, немец и американец, приставленные своими редакциями к знаменитой парочке на случай очередного пряного скандала. Я же - играл... Стихи мне читать можно было только чужие, с немецкой поэзией у меня отношения не те, что у Блока, а - сложные; но чего только не сделаешь по вдохновению...

В промежутках между приёмами пищи и амурами (кухня, к счастью, была не английская, амуры же являются непременным атрибутом трансатлантических лайнеров) я читал запрещённый к ознакомлению доклад Якова Сауловича Агранова на чрезвычайной коллегии официально упразднённого Рабкрина. Уйдя в тень, Рабкрин стал главным исполнительным органом советского тайновластия. Кто входил в его состав, знали только Сталин, Микоян, сами члены инспекции - и мы, Пятый Рим. Был у нас там свой человек...

Память у него была абсолютная, и все красоты бюрократического слога он передавал с необыкновенной выразительностью. Особенно пикантно это читалось в обратном переводе с санскрита. Доклад был исключительно красив: пергамент, рисунки пером (отношения к содержанию не имеющие), кожаный чёрный переплёт; на вид - лет триста книге... Даже если она попадёт к специалисту-индологу, он будет её истолковывать в понятиях своего ремесла и не заподозрит, что речь идёт о событиях российских и недавних. Сочтёт, что это наставление какого-нибудь Чандрагупты сыновьям...

Товарищ Агранов довёл до сведения собравшихся, что само понятие магии не противоречит ни атеизму, ни историческому материализму, ни, тем более, материализму диалектическому. (Я давно заметил, что не существует в природе явления, способного сколько-нибудь успешно противоречить диалектическому материализму. Или, может, явления просто-напросто не хотят с ним связываться?)

Так вот, продолжал товарищ Агранов, наряду с известными силами, военными и политическими, окружающими железным кольцом перманентной агрессии первое в мире государство рабочих и крестьян, а также демонами внутренними, стремящимися нанести Советской власти предательский удар сзади в сердце, - существуют силы незримые, но не менее опасные. Совсем недавно, сказал Яков Саулович, органы разоблачили группу так называемых тамплиеров, ошибочно либо с целью маскировки мнящих себя наследниками Сионского ордена. Не будем забывать, товарищи, что тамплиеры являлись союзниками псов-рыцарей Ливонского и Тевтонского орденов, исконных врагов и поработителей рабочих и крестьян. Эти выродки исхитрились добыть образцы волос, ногтей и спермы одного из вождей пролетариата. Органам ОГПУ в последний момент удалось осуществить подмену материала, и кровавый замысел извергов рода человеческого с позором провалился. Эти изверги, товарищи, сделали восковую куклу вождя и проводили над ней инвольтацию, а если попросту - пытали её вязальными спицами. Сотрудник-доброволец, сдавший свой материал, скончался в страшных судорогах в битве за освобождение человечества.

В свете борьбы с религиозным мракобесием мы приняли решение не предавать дело огласке и не проводить открытый судебный процесс. Только этого и ждут от нас наши противники, чтобы начать злобный вой в Лиге Наций насчёт колдунов-комиссаров. В то же время за кордоном существуют многочисленные оккультные и эзотерические центры, контролируемые крупным финансово-промышленным капиталом и белоэмиграцией. Они насылают на молодую Советскую республику болезни, катастрофы, неурожай и наводнения. Без видимой причины падают с неба наши самолёты, меняется в худшую сторону сортность чугуна и стали. Мы чувствуем нарастающую активность вражеского воздействия. И мы обязаны противопоставить чёрной и белой, а проще, товарищи, белогвардейской магии - нашу красную магию! И органами с первого дня их существования ведётся беспощадная борьба с астральной интервенцией, которая стократ опаснее интервенции военной...

В первую голову следует, конечно, обеспечить личную неприкосновенность руководителей нашей партии. Кое-кто, сохранивший в сознании пережитки военного коммунизма, говорит в запальчивости о привилегиях и отрыве от масс, но мы-то знаем, товарищи, что враг затаился везде: в непроверенном куске хлеба, в простом пассажирском вагоне, во всех местах общественного пользования. Да-да, товарищи, обычная похабная писанина на стенах сортиров может оказаться далеко не безобидной! Только по этой причине мы вынуждены выделять нашим вождям для проживания охраняемые помещения, находящиеся в обособлении от других строений. Проверенные органами дворники несут службу круглые сутки, вылавливая бродячих кошек - а это, уверяю вас, вовсе не те, за кого они себя выдают. Кроме того, в обязанности дворников входит постоянная зачистка территории от снега и прочих осадков: ведь если враг вынет след вождя и сделает на его основе гипсовую отливку, последствия будут неисчислимы. (Голос из зала: а если ковры стелить? - Это очень интересная мысль, товарищ...) Кроме того, проводятся профилактические мероприятия, нацеленные на затруднение деятельности врагов, как то: переименование населённых пунктов, в именах которых содержится прямой или опосредованный эзотерический смысл. Вовсе не тщеславием и не личной нескромностью большевиков объясняется всё это. (А Москву почему?.. - голос из зала. - Москва, товарищи, это наш главный резерв. Её переименовывать будем только в крайнем случае.) Запланирован и ряд других мероприятий: размещение повсюду защитительных символов: пентаграмм, оживальных крестов: я имею в виду серп и молот, и не смейтесь, товарищи, попы тоже кое-что понимали в охранительных символах, иначе кровавый режим Романовых не продержался бы триста лет, - а также полиграмматонов узкого и ненаправленного действия. (Голос из зала: ты простыми словами давай, товарищ Агранов!)

О полиграмматонах у нас будет долгий и подробный разговор, и товарищ Неронов вам всё надлежащим образом объяснит. Я продолжаю общий обзор...

Тем временем наш с Марлен роман происходил взрывообразно. Мне совершенно не с руки было рисковать своей репутацией лучшего курьера Ордена, но, с другой стороны глядя, отказаться от такой женщины... Впрочем, я уже повторяюсь. Теперь оба моих глаза согласно смотрели только на один предмет...

Сравнительно недавно отметили чёрную дату: двадцатилетие гибели "Титаника", причём в этих же водах. Мужчины нервно и всегда неудачно шутили, женщины, как существа более практичные, интересовались состоянием шлюпок и спасательных поясов. Из детей здесь был только один американский мальчик - зато уж такой противный, что ему и утонуть не помешало бы. Он мнил себя вождём краснокожих, но воины моего детства наверняка утопили бы этого "вождя" в поповском пруду. Первый помощник старался рассеять атмосферу тревоги, распевая приятным голосом арии из итальянских опер. Тут же все вспомнили знаменитый оркестр "Титаника"...

Между тем фон Штернберг с проницательностью, присущей людям искусства, почувствовал что-то неладное и стал чаще обычного (и всегда втроём) навещать своего "голубого ангела". Прав был Шульгин, обличая евреев: нет ничего противнее хохла-радикала и пьяного немца... Марлен это смущало, да и женская половина населения парохода, страдающая от сплина, отвлеклась от готовности шлюпок и фасонов шляпок, чтобы заняться нами. Камеристка Марлен, постоянно теряющая вставные зубы, отвечала им на все вопросы невразумительным шипением.

Я отловил гадкого мальчишку на верхней палубе, где он пытался тупым перочинным ножом вскрыть сигнальный ящик.

- Тебя как зовут, ковбой?

- А твоё-то какое дело? - сказал он, не поднимая конопатой физиономии, и продолжал ковыряться в замке.

- А такое, что посмотри-ка вон туда. Видишь айсберг?

- Где?

- Вон там. Может быть, это тот же самый...

- Да ну... скажешь...

- А может, и не тот. Может, другой.

- Айсберг... - сказал мальчишка тихо и пошёл к трапу, повторяя: - Айсберг... Айсберг...

Теперь его хватит надолго.

Через полчаса пассажиры стали скапливаться у правого борта. Айсберг видели уже все, и даже капитан в свой бинокль тоже видел айсберг. Смотреть приходилось против садящегося солнца, и в бликах можно было разглядеть решительно всё, вплоть до всплывшей раньше положенного срока Атлантиды. Постояв немного со всеми, я тихонько вывел из толпы мою Марлен, не отрывающую взгляда от горизонта, и увлёк в каюту. Если мы утонем, любимая, то мы утонем вдвоём, как те, которых откопали в Помпее... Образ был, конечно, чудовищный, но почему-то ничего другого в голову не пришло...

Ночью во все каюты ломились господа репортёры - якобы в поисках своих "лейки" и "кодака". До моей каюты они не добрались, потому что мистер Атсон жил чуть ближе к трапу, а после беседы с ним ни желания, ни возможности продолжать поиски у них не было. Знаем мы этих скотопромышленников из Чикаго...

Фон Штернберг, говорят, плакал под дверью греческого принца, полагая, что Марлен стала очередной жертвой сиятельного повесы. На самом же деле сиятельный повеса страдал морской болезнью в столь острой форме, что его укачивало даже при взгляде на фонтан, и он в продолжение всего рейса не вставал со своего ложа скорби (а отнюдь не страсти). Тогда, во всяком случае, все так думали.

Завтрак в каюту мы догадались заказать только на второй день. Стюард получил неплохую мзду за скромность. А на четвёртый день меня почему-то потянуло к товарищу Агранову Якову Сауловичу... Сказать самой Марлен Дитрих "Ступай, милая", словно горняшке, было как-то неловко, а я, в отличие от Осипа, так и не изучил "науку расставаний", но тут - начало качать...

И качало, должен вас уверить, хорошо. Марлен от морской болезни не страдала, равно как и я, но вот беда: луна была к нам немилостива... да и камеристке Марлен стало так плохо, так плохо... а хорошая камеристка для актрисы значит стократ больше, чем расторопный денщик для гвардейского офицера. Поэтому...

Я проводил Марлен и с рук на руки передал тёмно-зелёному фон Штернбергу. Виски и качка совместными усилиями сотворили чудо: он по-прусски твёрдо стоял на ногах, но во всех мужчинах видел греческого принца, бедняжку. Меня он именовал "ваше высочество", а я не стал его поправлять.

6

Нехорошо, госпожа, рассказывать о злодействах, мною виденных и слышанных, потому что один рассказ о них может принести вред.

     "Шукасаптати"

- Вот так, Илья, - сказал Николай Степанович. - А теперь рассказывай.

- Что рассказывать? - спросил Илья.

- Всё.

И - хлынуло из него... В сумбурной, местами русской, местами цыганской, местами испанской речи события осени сорок второго мешались с зарёй перестройки, а ужас воспоминаний о том, как ягд-команды гнали отряд на эсэсманов, а эсэсманы - на егерей, мерк перед ужасом недавним, когда заявились к нему, барону крымских цыган, какие-то неправильные - с виду цыгане, но речи не знавшие и вытворявшие такое, что он, в свои шестьдесят пять ещё чёрный, как головешка, поседел за неделю... не спрашивай, батяня, лучше не спрашивай, всё равно не смогу рассказать, потому как и слов таких нет, и грех, смертный грех об этом даже рассказывать...

- Илья, - сказал Николай Степанович. - Помнишь обер-лейтенанта Швеллера? У него ведь тоже слов не было, поскольку русского не знал. А как рассказал-то всё!

- Батяня... Боюсь я. Вот те крест: боюсь до смерти. Хуже смерти. Вот сейчас мы с тобой говорим, а они слушают... Под полом сидят.

Николай Степанович посмотрел на Гусара. Гусар отрицательно покачал головой.

- Нету никого поблизости, Илья.

- А не надо и поблизости. Вот тебя они за сколько тысяч километров услышали?

- Так ведь я сам сюда попал. Они это и засекли. Это-то и дурак засечь может.

- Ой, не знаю я, командир... тебе, может, и видней, а только не понимаешь ты, с кем связался...

- Это они не понимают, с кем связались, - сказал Николай Степанович, щурясь от папиросного дыма. - Помнишь, как Эдик Стрельцов после отсидки на поле вышел и кое-кому класс показал? Вот примерно так я себя сейчас чувствую.

- Показал, - согласился Илья. - Да недолго прожил...

Они сидели на веранде дачи одного старинного коктебельского приятеля (а точнее сказать - внука одного старинного коктебельского приятеля) Николая Степановича. Было очень тихо вокруг. Домики соседей стояли запертые. Два мощных кипариса росли по обеим сторонам крыльца. Пахло сыростью и прелой листвой. На Илью с перепугу накатил жор, он опустошал одну за другой банки с хозяйской тушенкой и запивал хозяйской "изабеллой". Николай же Степанович, напротив, испытывал отвращение ко всяческой пище. Он лишь пригубил вино и теперь жевал корочку, чтобы унять спазмы в желудке.

- Ну, ты меня до срока не отпевай, а давай по порядку: сколько их было?

- Сначала - четверо.

- А потом?

- Не сосчитать, командир. Они же лица меняют, вот как мы - штаны.

- Понятно. Стрелять не пробовал?

- Один мой попробовал...

- Ну, и?..

- Рука чернеть начала. Потом его же и задушила. Своя же рука.

- Это они тебе глаза отвели.

- Клянусь, батяня! Я, что ли, не знаю, как глаза отводят? Да я сам кому хочешь отведу! Настоящие они... Те самые...

- Настоящие кто?

Илья огляделся по сторонам, потом наклонился вперёд и прошептал:

- Барканы.

Николай Степанович откинулся, посмотрел на Илью с особым интересом.

- А ты откуда это слово знаешь?

- Цыгане много чего знают, командир. Знают, да не говорят. Потому, может, и носит нас с места на место...

- Чтоб не нашли?

- Не смейся, командир. Это ж не от головы, это от задницы идёт.

- Мне, брат, не до смеха. Идём дальше. Свою порчу они снимать умеют?

- Должно, умеют. Да как заставить?

- Заставить - дело моё. А найти их - ты мне поможешь.

- Командир... лучше кончи меня сам, и на том успокоимся. Лучше ксерион найди.

- Глухонемой сказал, что раньше марта не доставят. А кто доставляет и откуда - не знает он. Может, ты знаешь?

- До конца не знаю. Но доставляет его откуда-то с Урала человек с пятном вот здесь, - и Илья показал на лоб.

- Горбачев Михаил Сергеевич? - усмехнулся Гумилёв.

- Опять смеёшься, командир... Имя его не знаю, а зовут - Серёга-Каин. И будто бы, брешут, он тот самый Каин и есть...

- Брешут, - сказал Николай Степанович. - Тот помер давно. Ламех его замочил. Так что - не тот.

- Тебе виднее, командир, - неуверенно сказал Илья. - Может, и не тот...

- В лицо ты его знаешь?

- Да.

- Значит, найдём... Теперь дальше: что это было за паскудство с детишками?

- Ох, командир, командир... теперь на всех цыганах грязь через это... Они это делали, они, понимаешь? Не цыгане. А зачем и для чего, я не знаю. Не побираться, нет. Денег у них и без того... не приснится нам столько даже к большой войне...

- Куда они детей потом девали? Кто увозил, знаешь?

- Морем увозили, а кто и куда - только старая ведьма знала. Вот её и пытай.

- Оно бы можно было, да сильно мой друг осерчал, когда внутрь вошёл и всё там увидел.

- Постой, командир. Он что, её видел?

- Видел.

- И... что?

- Кончил он её. Да так, что и допросить уже нельзя было. Нечего было допрашивать. Мозги по стенам.

- Он её кончил - и живой остался?! Значит, можно их?..

- Можно, Илья. Если не бояться - всё можно. Илья, вспомни, как ты карателей боялся, а потом они от тебя бегали, от сопляка?

- Тогда, командир... - Илья встал, распрямился. - Боец Агафонов поступил в ваше распоряжение!

- Вольно, боец. Продолжайте песни петь и веселиться...

- А я ведь тебя искал, командир, - сказал Илья, вскрывая очередную банку. - И как из Аргентины вернулся, и потом, когда эти... Была у меня на тебя надежда. И все цыгане тебя искали для меня.

- Это трудно сделать, пока я сам не позволю, - сказал Николай Степанович. - Или не вляпаюсь по неосторожности...

- Я ещё там, в болотах, понял, что не простой ты человек, - сказал Илья с гордостью. - Ещё до того, как ты открылся.

- Не свисти, боец. Если кто чего и понимал, так это наш Филя. А чего ты из Аргентины-то вернулся? К берёзкам потянуло?

- Не согласен оказался я с кровавым режимом Перона, - важно сказал Илья и вдруг захохотал.

- Понятно. Жеребца у кого-то увёл.

- Не, командир. Выше бери.

- Ну, тогда бабу у Перона. Эву - или как её там?..

- Не, командир. Ещё выше.

- Эйхмана для евреев выкрал?

Илья обомлел. Пустая банка выскользнула из руки и покатилась по столу и шмякнулась на пол.

- Ну ты колдун, командир... - сказал он севшим голосом.

- Так ты теперь должен быть почётным гражданином Израиля?

- Ну так... да. Почётный. Сказали, даже обрезания можно не делать.

- А там тебе чего не зажилось?

- Ну... жарко там. Да и тесно.

- Не развернёшься? - посочувствовал Николай Степанович.

- Вроде того... Да и война там всё время... И по субботам - ни петь, ни пить... Хоть и не в том дело. А не знаю сам, командир. Плюнул на всё, дом продал и сюда приехал. Зачем, почему... Может, знал, что тебя увижу. Может, ещё что.

- Как там наши полещуки, в Аргентине-то?

- А как была вёска, так вёска и осталась. Живут. Гражданство купили за твоё золотишко, налоги платят, и дела никому до них нет.

- Поезда под откос не пущают?

- Да нет там откосов... По праздникам, бывает, с немецкой деревней стенка на стенку бьются. За командира, мол - получите!.. Ты им напиши непременно, что жив. А то забьют немцев, изведут ни за что...

Промедление смерти

(Мадагаскар, 1922, октябрь)

Почему эту башню называли башней Беньовского, так и осталось загадкой, поскольку, судя по выщербленности белого камня её стен, стояла она здесь ещё в те времена, когда предки известного русского пирата только ещё пришли в степи Паннонии.

Удивительный он был человек, этот граф Мориц-Август: будучи венгром, ввязался в восстание польских конфедератов, был бит, поначалу в бою, а потом кнутом, сослан на Камчатку, где взбунтовал ссыльных, угнал бриг "Пётр и Павел", основал русское поселение на Мадагаскаре и совсем было собрался учредить там коммунизм (промышляя на морских торговых путях), но тут пуля французского морского пехотинца поставила точку в его военно-политической карьере. Скорее всего, мальгаши настолько боготворили сакалава Беньовского, что возведение древней башни приписали именно ему - а кому же ещё?

Нет, много, много раньше была возведена Белая Башня, одна из четырёх сущих в мире. Строили её, не прикладая рук человеческих, да и Мадагаскар не был островом в те недоступные ни памяти, ни воображению годы.

Среди мальчишек-учеников я чувствовал себя Ломоносовым в Греко-латинской академии - и, возможно, за спиной моей так же шептались: "Гляди-ко, кака дубина стоеросовая учиться грамоте собралась!.." И, как Ломоносов, я весь с головой ушёл в занятия, чтобы не слышать этих шепотков.

Всю прежнюю жизнь учение мне давалось легко, а потому учился я скверно, упустив столько возможностей, что и перечислить нельзя. Мне, видевшему себя вторым Стенли или первым Бартоном, не удавалось набросать простейшие кроки, и то же самое было с языками: я мог читать на трёх, но понимали меня только на родном. Привычки к последовательным, обязательным и кропотливым штудиям не было, поэтому в первые месяцы здесь мне приходилось тратить большую часть сил именно на преодоление натуры. Здесь некому было сказать, заступаясь за нерадивого гимназиста: "Господа, но ведь мальчик пишет стихи!.."

Здесь все писали стихи. И одновременно - никто.

Потому что не стихи нас учили писать, а находить в стихотворческом исступлении истинное Слово, запоминать его и никогда не применять.

Каково было мне, синдику Цеха поэтов, осознавать, что моё умение и знание стиха - сродни папуасскому понятию об устройстве аэроплана...

Единственное, что меня примиряло с реальностью, - так это то, что и Ося, и Есенин, и покойный Блок, не говоря уже об Аннушке, чувствовали бы себя здесь столь же неуверенно и неуютно. Аннушке трудностей добавило бы ещё и то, что одевались мы в холстину, спали на циновках и ходили босиком, как абиссинские ашкеры. Но вовсе не от бедности - по уставу.

Никогда я не писал так много и так странно. Что-то выходило, выползало, вытекало из меня, отливаясь в строки. Но что - не знаю, не помню, а восстановить не получается. Помню только, что писать нам дозволялось лишь в огромных чёрных книгах, похожих на амбарные, причём на каждой странице изображены были запирающие знаки. Специальный служитель выдавал нам эти книги и забирал в конце дня.

И всё равно землетрясения на Мадагаскаре случались удивительно часто...

Помню, как в шестнадцатом году в госпитале встретил я родственную бродяжью душу - ротмистра Юру Радишевского. Вот закончим войну, мечтали мы, спасём цивилизацию от тевтона, проедем на белых конях по Берлину, залезем, в посрамление всем, на купол германского Рейхстага, водрузим там российский флаг - а потом, всюду чтимые победители, закатимся как раз сюда, на Мадагаскар, обойдём его весь года за два, станем вождями племён или великими географами...

В тот день я ушёл от всех в горы. Тонкий ручей звенел в зарослях, изредка являя солнцу сверкающую спину. Острые камешки уже не могли повредить моим ступням. Высокие цветущие кусты обрамляли тропу. Две бабочки, огромные и розовые, как ладони воина, покачивались на ветке. Птичий гомон то нарастал, то почему-то прекращался. Слева проступали в густой синеве вершины далёких вулканов, прямо - угадывался океан. Ленивец, висевший на лиане подобно перезревшему плоду, при виде человека не только не убрался с дороги, а ещё и, распушив хвост, мазнул меня по лицу. Он чувствовал себя здесь в своём праве - реликт пропавшей Лемурии. На пузе у него сидела беспечная бабочка. Маленькое стадо коз перебежало, смеясь, тропу. Это могли быть и дикие козы, и домашние. Мальгаши сами не всегда различают их...

В конце подъёма (сердце у меня не билось, и я не хватал ртом воздух, как делал бы ещё год назад) я увидел огромный панданус, дерево-рощу, непонятно как возросший здесь, на голых камнях. Его воздушные корни, подобно когтистым лапам, вцеплялись в глыбы старой лавы, протискивались в узкие трещины и щели, распластывались по-осьминожьи по камню, силясь захватить всё пространство. Птицы неистовствовали. Весенний месяц октябрь... как странно.

В Петрограде холод и слизь, большевики готовятся к октябрьским торжествам. Предвкушая раздачу праздничных пайков и демонстрацию трудящихся. Отсюда Петроград казался городом измышленным, никогда не существовавшим в действительности, а единственно в предсмертных видениях государя Петра Алексеевича...

Белые, комьями и горами, облака вставали из-за перевала.

Здесь часто бывало так, и я нигде и никогда больше не видел подобного: облака летели навстречу друг другу, сталкиваясь и пожирая друг друга, словно пытались разыграть передо мною сцену из древнего мифа, сложенного народом, давно покинувшим лицо земли...

А я понимал себя первым и пока единственным человеком на свете, пришедшим на смену тому неведомому племени. Много странных сущностей мне предстоит найти - и каждой нужно будет дать имя. Беда, если сущность не уложится в это имя... Беда поэту и магу, сбившемуся с Пути...

Налетел ветер, толкнул в грудь. Ветви пандануса вдруг шевельнулись - и тугая волна прошла по ним от края до края необъятной кроны, будто змей или дракон, проснувшись, потянулся и вновь свернулся в кольцо. На миг сверкнул между листьев кровавый глаз - и тут же померк, убедившись в отсутствии перемен.

К тонким внешним стволам пандануса мальгаши привязывали из года в год разноцветные ленточки, лоскутки и нитки бус, каменных и стеклянных - на счастье. За счастьем же и пришли сюда старик и девочка...

Старику было за сто, девочке - года четыре. На них были белые одежды. В костяной, табачного цвета руке старик держал отполированный временем чёрный посох. Через плечо девочки перекинута была тряпичная торба, набитая чем-то объёмным, но лёгким.

- Здравствуйте, люди, - сказал я по-мальгашски.

Старик молча поклонился, а девочка посмотрела на меня такими чёрными и такими огромными глазами, каких у людей не бывает. Старик шепнул ей на ухо, она подбежала ко мне и вложила в ладонь что-то тёплое и твёрдое. Я посмотрел: это был золотой православный крестик с закруглёнными лопастями и русской надписью "Спаси и Сохрани".

- Красавица, - растерялся я. - Да мне и отдарить тебя нечем...

Девочка улыбнулась и развела руками. Я посмотрел на старика. Тот медленно кивнул и сделал странный жест, значение которого мне предстояло понять много позже...

7

Арлекин не человеческая особа, но бестия преображённая.

     "Рождение Арлекиново"

Утром выпал снег, и Москва была чёрно-белой. Мороз щипал лица.

Сегодня вышли без Коминта. Он остался на связи. Берлога Каина располагалась где-то в пределах Садового, и это было всё, что Илья знал. Но Гусар дал понять, что эта задача ему по зубам...

Вчера бесплодно шатались по Пятницкой. Сегодня решили начать с Тверской.

Гусар, остановившись у собачьего киоска на Маяковского, потребовал купить ему поводок. Николай Степанович поводок купил, нацепил на пса. Гусар взял конец поводка в зубы и вручил его Илье.

- Ага, - догадался Николай Степанович, - он тебя в пару берёт. Ну да, ты же этого Каина по личности помнишь...

Илья, подстриженный коротко и с непривычно босой физиономией, походил сейчас не на цыганского барона, а на популярного актёра, которого все знают в лицо, да вот только фильмов, где он играл, и фамилии его припомнить не могут. Николай Степанович предложил купить ему тёмные очки, но Илья с каким-то остервенением от обновы отказался. В очках пусть барканы ходят...

Илья с Гусаром повлекли Николая Степановича по Тверской в сторону Кремля. На тротуарах было тесно. Николай Степанович сделал попытку остановиться у книжного развала, чтобы купить книжку с собственным портретом на обложке, но его дёрнули за рукав и потянули.

- Больно умный... - проворчал кто-то, скорее всего, Гусар, поскольку Илья на такое нарушение субординации не осмелился бы.

Около гостиницы "Минск" им зачем-то попытался загородить дорогу джигит в адидасовском костюме, но Илья и Гусар хором взглянули на него и даже, кажется, зарычали - и джигит куда-то делся. Скорость его исчезновения была фантастическая.

В подземном переходе женщина в красной шляпке вдруг бросилась к ним с криком:

- Мужчина, какая у вас порода?!

- Цыган я, - честно ответил Илья.

- Ой, да не вы! На чёрта мне вы? Собачка какой породы?

- Цыганский терьер, - подсказал подоспевший Николай Степанович.

- Не морочьте мне мозги! - сказала женщина. - Я же вижу, что это тибетский мастифф. Их в России вообще нет! Их и на Тибете почти нет, и даже в Англии...

Гусар неожиданно обрадовался, заплясал и лизнул даме руку.

- А откуда, по-вашему, берутся все цыганские терьеры? - сказал Николай Степанович. - Равно как и цыганские лошади...

Развить тему Гусар не позволил. Он устремился вперёд, привязанный Илья за ним, и Николай Степанович, махнув даме ручкой, вынужден был так хорошо начавшийся разговор прервать.

Около здания "Известий", окружённого сплошным забором из рекламных щитов самого устрашающего вида, Гусар вдруг сел и стал прислушиваться, медленно вертя башкой.

- Думай про него, Илья, думай, - тихо сказал Николай Степанович.

Илья и без того думал. По лицу его, дымясь, катился пот. Через минуту Гусар встал и неторопливо пошёл налево, в сторону Страстного. Они миновали кинотеатр "Россия", прошли вдоль казённого вида фасадов, обшарпанных и обновлённых, пересекли Цветной и вскоре свернули в неприметную, полузабранную чугунной решёткой подворотню. В глубине двора стоял двухэтажный флигель с заколоченными окнами и дверьми. Гусар обвёл их вокруг - и там, рядом с мусорными баками, обнаружился вход, охраняемый спящим часовым в кожаной косухе.

- Вот и хорошо, - сказал Николай Степанович, глядя в упор на часового. - Сейчас я его сон на всех остальных и распространю...

Он сделал несколько движений, будто ловил в воздухе воображаемых мух, а потом - выпустил их в сторону двери.

- Подождём минуты две.

Гусар сел на задницу и наклонил голову. Потом встал, заозирался, нагнулся к самой земле, что-то нюхая. Вид у него был слегка ошалелый.

- Что ты там нашёл?

Но Гусар был занят своими мыслями и не ответил.

Николай Степанович снял с плеча сумку, вынул из неё два автомата...

Если обитатели подвала и спали, то сон у них был скверный. Снилось им, что ввалились в подвал непрошеные Николай Степанович и Гусар с Ильей и принялись всё крушить и ломать, обижать спящих и низводить их, и надо было вставать и давать отпор, сокрушительный и беспощадный... Плох нож, топор и даже пистолет против двух автоматов, плюющих в упор, но - долг свят, и надо повиноваться ему до тех пор, пока в глазах есть хоть искорка света...

Было их там ребят десять, молодых, синюшных, уже давно не от мира сего, а от мира тёмного, изнаночного. Когда они встали, как бы притянутые к потолку невидимыми нитями, и бросились на вошедших - молча и страшно, Николай Степанович попытался остановить их Словом, но - то ли не успел, то ли место здесь было действительно плохое. Никто не подчинился, и даже выстрелы Ильи в потолок не возымели действия. Гусар коротко взвыл, и сплошной ужас был в этом вое...

Пришлось просто стрелять в упор. Когда несколько пуль попадают даже в зомби, те останавливаются и падают. Здесь же были ещё и не зомби, а так - заготовки...

- Не всех! - кричал Николай Степанович непонятно кому - очень может быть, что и себе. - Не всех!..

Гусар уже повалил кого-то и прижимал к полу всем весом. Поваленный визжал тонким голосом, пытался вывернуть псу лапу.

- Где этот гад?..

Но уже и так было ясно, где этот гад. Он так торопился уйти, что не задвинул за собой цементную плиту как следует.

- Вяжи, Илья!

Илья в один приём повязал пленника, приторочил к толстой трубе, идущей от пола до потолка. Гусар первым спрыгнул в дыру, Николай Степанович за ним, с мощным фонарём в руке.

Потом обвалился Илья. Он тяжело дышал, и несло от него страхом, что Гусар немедленно учуял и толкнул цыгана под коленки: пошёл!

Здесь было сухо и пахло пылью. Коридор не походил ни на что коммунальное: здесь не тянулись трубы, не висели кабели. Стены были сложены из тёмного камня, поперечные балки потолка обросли густым белым налётом.

- Куда он пошёл?

И Гусар устремился направо.

Коридор шёл коленчато, всё время делая необоснованные повороты. Потом его пересёк другой, ещё более тёмный. И Гусар вдруг остановился, как будто налетел на невидимую стену.

- Что стряслось?

- Постой, командир, - глухо сказал Илья. - Кажется, вижу...

- Что ты видишь?

- Ух! Так и не сказать даже... Не вижу, а всё равно вижу: этот, пятнатый, тут сразу в три стороны пошёл.

Гусар проворчал одобрительную фразу.

Николай Степанович постоял немного, смиряясь с неизбежным.

- Ясно, ребята. Всё, не догнать нам его. Знаю я этот трюк. Простой и безотказный, как два пальца в глаза. Если, конечно, напрактиковался. Св-волочь... Пошли назад.

И они пошли назад, причём обратный путь показался им намного длиннее. Белый налёт на балках начал словно бы таять, падая вниз тягучими омерзительными каплями, от которых пёс умело уворачивался.

Сначала в дыру подсадили Гусара, потом по его поводку забрались сами.

В подвале воняло порохом и гнилью. Странно, что под ногами не хлюпало. На стенах висели пожелтевшие постеры неведомых западных певцов и певиц. Среди постеров почему-то затесался портрет Эрнста-Теодора-Амадея Гофмана; в портрете торчало несколько оперённых стрелок.

- Илья, - сказал Николай Степанович, - покарауль у выхода, только наружу не высовывайся. Вдруг какая добрая душа нашлась, в участок позвонила...

- Они тут к разборкам привыкши, не залупаются, - сказал Илья, но к выходу послушно пошёл. Автомат он держал стволом кверху, как учат западные боевики, и Николай Степанович вспомнил, что на войне за цыганёнком такой привычки не водилось.

- И этого... стража... приволоки, если не убежал.

- Не убежал, - издали отозвался Илья. - И не убежит уже...

Николай Степанович присел над связанным пленником. Стащил с головы гнусную вязаную шапочку. Рассыпались волосы, мятые, сто лет не мытые...

- Девица, - вздохнул он.

Потянул изо рта всунутую Ильей варежку.

Голова свободно, как будто так и надо, отделилась от тела и глухо стукнулась об пол. Крови не было. Вместо крови посыпалась чёрная, похожая на старый порох, труха.

Это вдруг оказалось так страшно и так ярко, что Николай Степанович вскрикнул, как от удара током.

Золотая дверь

(Царское Село, 1896, июль)

В мундире сидел дядюшка тогда за столом или нет? Конечно же, нет, нелепо в парадном адмиральском мундире сидеть летним вечером на веранде, но вот ясно же помню, что - в мундире. Просто самое лицо у дядюшки было такое, что вне мундира не мыслилось, и любому сухопутному штафирке при первом же взгляде становилось ясно, что перед ним адмирал российского флота Львов, а не коллежский регистратор.

Уже подали чай с варениями, Марфуша несла пирог, когда появился новый гость, о.Никодим, окормлявший наш приход. Заходил он иногда и по делам, а чаще просто так, поиграть в шахматы или картишки с отцом, поговорить о политике и мироустройстве, попить чайку...

После необходимых приветствий священника усадили за стол, подали поместительную гарднеровскую чашку, единственную уцелевшую от огромного некогда сервиза, маменька собственноручно налила ему душистого чаю из особой жестянки с китайцами и фарфоровым павильоном.

Разговор был обо всём. Папенька и дядюшка в очередной раз попеняли о.Никодиму, что не пошёл он в судовые священники, - хоть бы мир поглядел, а о.Никодим отговаривался тем, что телом и в Москве не бывал, да и не надо, духом же Вселенную объемлет. Впрочем, на будущий год отправится он в паломничество в Святую Землю, там всё разом и посмотрит, ибо где и быть средоточию мира, как не в Иерусалиме? Потом вдруг неожиданно спохватились, что вот батюшка за столом есть, а лафитничка нету, и вынесли лафитничек, и налили. Настойка привела на ум и покойного государя - ему тоже попеняли, что себя не берёг, рано помер, вот уж при нём даже императоры заграничные не могли считать себя государями. Заодно выпили и здоровье ныне здравствующего, и чтобы царствование его продолжилось счастливее, чем началось. После перешли к графу Толстому.

- Артиллеристы все вольнодумцы, - сказал дядюшка. - Был бы штурман или капитан - был бы человек. Взять, к примеру, Станюковича. И писал не хуже. Боцман Безмайленко, когда "Максимку" в кубрике вслух читали, слезами обливался. А всё почему? Потому что флот. Под Богом ходим.

- То-то в вашем "Морском сборнике" одни социалисты печатаются, - ввернул о.Никодим.

- Что касается графа, - заметил папенька, - то помнится мне одна хорошая эпиграмма, перу покойного Некрасова, кажется, принадлежащая. По поводу романа "Анна Каренина"... - он покосился на меня, но прочёл-таки своим красивым медленным голосом:

Толстой, ты доказал с уменьем и талантом,

Что женщине не надобно "гулять"

Ни с камер-юнкером, ни с флигель-адъютантом,

Когда она жена и мать.

О.Никодим простёр перст:

- Вот! А per contra, не станет Толстого - и переведутся сочинители на Руси... Придётся читать всяких Лейкиных да Чехонте.

И выпили здоровье графа Толстого.

А потом вдруг незаметно перешли к разговору о грибах, о способах их выслеживания и собирания, и о том, что завтра с утра можно было бы и съездить поискать, да вот не соберётся ли дождь?

- Не будет дождя, - подал я голос впервые за вечер.

- Барометр, отроче, иное предвещает, - сказал о.Никодим. - Отчего же не будет?

- Не будет дождя, - повторил я упрямо. Очень хотелось вишнёвого варенья, но скрываемая мной дырка в зубе принуждала к воздержанию.

- Он у нас Надод Красноглазый, - выдал меня братец Дмитрий. - Предводитель папуасов. Вызывает духов и живым пескарям головы откусывает.

Я покраснел. Настоящий Надод, тот, что у Буссенара, живьём ел европейских глобтроттеров. Вот так Митя! Я же не кричу на всех углах, что сам-то он носит звание вождя зулусов Умслопогаса...

- Врёт он всё, - сказал я. - И не пескарь, а карась. Мы бы его и так, и так испекли.

- Николенька и вправду угадывает погоду, - вступилась маменька. - Вот прошлым летом не послушались мы его, поехали на ночь глядя в Поповку - прокляли всё. Такой дождь был, такой дождь...

- Барометр - железо, - веско сказал дядюшка. - Боцман с хорошим прострелом лучше любого барометра. Вот, рассказывал капитан Гедройц, как в бытность его старшим офицером на клипере "Лебедь" стояли они на Суматре, отдыхали и провиант брали для Камчатки. И был у них юнга-татарчонок. И вот вдруг этот юнга буквально бесится, ко всем бросается и кричит: уходить надо, уходить! Куда уходить, зачем - да и какое его татарское дело? А он одно: уходить надо, погибнем! Что делать? Доктор его пользует - без толку. Ну, посадили в канатный ящик. Так он оттуда выбрался, фонарь схватил - и в крюйт-камеру сумел забраться! Это где порох, - пояснил он маменьке. - И оттуда орёт: отдавайте якоря, а то взорву всех к своему татарскому богу! И - делать нечего - загрузку прекратили, якоря отдали, в море вышли. Думают - не двужильный же он, сморится когда-нибудь. И тут - ка-ак заревёт! Ка-ак даст-даст в небо! Огонь, дым, пепел! И - волна пошла... Все корабли, что в бухте остались, забросило на горы, в леса, в щепы разметало. И только "Лебедь" один - уцелел. Кракатау взорвался, вулкан.

- А что же с юнгой стало? - спросил о.Никодим.

- Ну, как что? За баловство с огнём линьками погладили, а за спасение судна... Ну, там много чего было. Сейчас он на "Владимире" боцманом ходит. Говорят, контора Ллойда его к себе переманивала, большие фунты сулила - не пошёл, татарин упрямый.

Разговор перешёл на славные подвиги: сперва флотские, потом общевойсковые, а потом и гражданские.

Сначала это было интересно, но с двунадесятого примера я начал почему-то злиться, и чем дальше, тем больше. Это было ещё хуже, чем зуб с дуплом.

Медицинские студенты, позволявшие прививать себе всяческие гнусные болезни, казались мне не героями, а идиотами. Поручик Буцефалов, спасший из-под огня полковую печать, тоже как-то не вдохновлял. Множество однообразных подвигов отдавания своего имущества погорельцам и прочим каликам перехожим, казались мне непростительным мотовством. А когда речь зашла о моём сверстнике, который, рискуя жизнью, спас из проруби тонущего поросенка, я не выдержал и сказал, что и сам могу в любой момент совершить такое, что обо мне будут говорить все.

- Котёнку голову откусит! - обрадовался Дмитрий, но маменька дала ему подзатыльника. История с загрызенным карасем донимала её куда больше, чем меня. Карась и карась.

На следующий день я надел галоши, взял тяжёлые портновские ножницы и залез через забор на нашу электрическую станцию. Царское Село погрузилось в первородный мрак. Назавтра обо мне действительно говорили все.

Напряжение тогда было не в пример сегодняшнему - вольт пятьдесят...

8

- Вы болван, Штюбинг!

     "Подвиг разведчика"

Как и четыре дня назад, сидели на кухне Коминта, теперь уже втроём. Только внуки уже не баловались томагавками - поскольку девочка Ирочка острых предметов боялась, - а пытались приучить Гусара к несобачьей команде "Ап!"

- Из-под милиции мы выскользнули чудом, - заканчивал Николай Степанович повествование. - Каина этого, конечно, след простыл...

- У тебя, Степаныч, всё чудом, - сказал Коминт.

Илья молча потрогал шишку на темени, причинённую милицейской на излёте пулей. Вздохнул.

- И что ты теперь делать намерен? - продолжал Коминт.

- Сколько успел, покопался я в его каморке, - сказал Николай Степанович. - Тайничок там был один очень хитрый. И вот что в тайничке том я нашёл...

Он вынул большой никелированный брелок с непонятной эмблемой; к брелоку прикован был медный плоский ключ.

- От сейфа, - сказал Илья. - Абонементского. Сколько у меня таких перебывало... Где всё?

- Абонентный сейф... - поправил Коминт. - Очень похоже.

- Эмблему эту знаешь? - спросил Николай Степанович.

- Никогда подобным не интересовался. Да и зачем мне, посуди? Томагавки хранить? Или фамильные брильянты?

- Скальпы... Узнать сможешь?

- Ну, не сегодня уже. Завтра.

- Завтра... Завтра, брат - это долго. Напрягись: кто-нибудь сейчас - сможет? Делец какой-нибудь или налоговый...

- Да кто у нас тут такое может знать - народ цирковой, безденежный. А впрочем, постой! Администратор наш, Иона Измаилович - человек опытный, ещё с Гали Брежневой хахалем корешился, два раза сидел...

- Так и я Иону знаю! - восхитился Илья. - Я у Бориса с ним как раз и встречался. Смешной мужик...

- Ну, тесен мир, - сказал Николай Степанович. - Пошли к твоему Ионе. Во чрево китово.

Иона жил в соседнем подъезде и двумя этажами ниже. Дверь его, обитая по новому русскому обычаю железом, лишена была всяких глазков, звонков и ручек. Коминт начал стучать - и стучал долго.

- Ему бы о душе задуматься... - сказал Коминт, но тут в двери образовалось окошечко размером с половину почтовой открытки.

- Оборону держишь, - сказал Коминт неодобрительно. - Сунут вот тебе ствол в твою амбразуру...

- А это перископ, - похвалился невидимый Иона. - Чего пришёл, люди все добрые спят?

- С кем это сегодня люди добрые спят? - поинтересовался Коминт. - С Галкой-каучук?

- Тебе это всё равно не грозит, - сказал Иона. - Так что не надувайся. Ладно, заходи.

И дверь медленно начала открываться.

- Да вас тут больше одного? - удивился Иона, впуская компанию. Было Ионе явно за шесть десятков, и круглая его бритая насизо физиономия выражала недовольство - словно к римскому патрицию, только что погрязавшему в оргии, заявился грубый центурион с приказом от императора немедленно вскрыть себе вены в бассейне с лепестками роз.

- Это мы ещё учёную собаку не взяли, - сказал Илья. - Здорово, мудило!

- Вот те на те, хрен в томате! А мне Вадик Сочинский звонил - мол, повторил ты в мирное время подвиг Сергея Лазо. Я ему не поверил. Засунешь тебя в печку, как же. Отметить бы надо воскрешение...

- Отметим, как уж не отметить. А чего вдруг решили, что меня... того?

- Да кости, говорят, твои в кочегарке нашли...

- А, это хорошо. Ты только всё равно не болтай, что я был у тебя. Найдётся ещё какой неверующий...

- Постой, Илья. Есть у нас, уважаемый Иона Измаилович, вопрос к вам как к эксперту, - вежливо сказал Николай Степанович. - Не могли бы вы по этому вот ключу определить, где именно находится замочек под него?

- По мужику определить, где его баба... - проворчал Иона, беря ключ и вертя перед глазами. - Хороша задачка... - Он вынул из кармана халата очки, прищурился. - А вы сами-то пытались определить? Или сразу ко мне ломанулись? Нет, я смеюсь с этих людей! Вот же, на торце этой хренотени великим, могучим и свободным написано: "КАКОБАНКЪ".

- Твою мать! - сказал Коминт. - Зря человека с бабы сняли.

- Ты знаешь, где это? - спросил Николай Степанович.

- Я знаю, - сказал Иона. - Нагрели они нас однажды, тружеников арены. Из-за них в Стокгольме белые тигры чуть с голоду не сдохли. Но там крыша - только на танке приезжать...

- Командир, - прошептал, склоняясь к самому уху Николая Степановича, Илья. - Может, зря они жить остались? Стукнут кому-нибудь, со зла или по случаю...

- Вам бы всё резать, - вздохнул Николай Степанович. - Не бойся, боец: утром помнить ничего не будут. Поудивляются немного, почему столько рюмок на столе, а потом успокоятся.

- Да? - недоверчиво сказал Илья. - А всё же ножичком надёжнее.

- А книжку "Как избавиться от трупа" ты читал?

- Что? - обрадовался Илья. - Уже такие книжки продают?

- Вот на том лотке, от которого вы меня оттащили, такая лежала.

- С ума сдуреть...

Банк взяли сразу после открытия. Служитель враз признал в Николае Степановиче владельца ключа и проводил его в хранилище. Вернулся Николай Степанович обескураженный.

- Пусто? - ахнул Коминт.

Николай Степанович отдал ему кейс.

- Значит, не пусто, - Коминт взвесил кейс на руке.

- Считай, что пусто. Деньги и бумаги, больше ничего. Пошли домой, разбираться будем.

Дома их встретила коминтова Ашхен. Она пыталась выглядеть грозной, но ничего у неё не получалось: улыбку было не сдержать.

- И где вы шляетесь по всей ночи, добро бы молодые были...

- Да мы... вот тут...

- На поправку пошла ваша Лидочка, Николай Степанович, - сказала Ашхен, засияв. - Доктора прямо-таки изумляются.

- Это хорошо, - сказал Николай Степанович. - Это просто замечательно... - мыслями он был далеко. - Я позвоню от вас домой?

- Степаныч... - сказал Коминт укоризненно.

Дома всё было по-прежнему. Доктор не обнадёживал, но и не пугал. Что ж... Николай Степанович предполагал, что его кровь попридержит порчу дней на десять-пятнадцать.

Неделя уже прошла.

- Доктор, я лечу в Штаты за новым препаратом. Мне подсказали в Москве, что есть такой - пока ещё неофициальный. Прошу вас, продержитесь до моего возвращения.

- Да мы и так делаем всё... - голос доктора был не слишком уверенный.

- Дайте мне номер счёта вашей больницы, я переведу деньги. На кровь, на всё. И не валяйте дурака, я знаю, что у вас даже зелёнки нет... Или лучше не на больницу?

Потом, закончив разговор, повернулся к компании.

- Я в Штаты не полечу, - сразу предупредил Илья. - Меня там каждая собака знает. На трапе возьмут...

- Всю жизнь приходится врать, - грустно сказал Николай Степанович. - В юности врал, чтобы понравиться девушкам. Теперь вру, чтобы понравиться сам не знаю кому... В Штатах нам делать нечего, Илья. Хотя... Что-то ведь происходит, правда? Что-то меняется...

Что-то действительно менялось, медленно, непонятно и неотвратимо. Первый звоночек - в понимании Николая Степановича - раздался в тридцатом, когда при переходе из рума московского в рум провиденский пропал Яков Вильгельмович, пропал с ценнейшим грузом, и миссию его пришлось продублировать Гумилёву на памятном пароходе "Кэт оф Чешир"...

Когда я был влюблён...

(Атлантика, 1930, апрель)

Вечерами мне казалось, что я плыву на чумном корабле. В ресторане нас собиралась едва ли десятая часть, самые стойкие бойцы. Коньяк, лучшее средство от морской болезни, мистеру Атсону наливали во фляжку, которую носил с собой в те годы каждый уважающий себя американский мужчина, и он пил прямо из фляжки, чтобы не расплёскивать. Капитан уже объявил, что плавание наше продлится не шестнадцать, а все восемнадцать дней. Для мучеников это был удар.

И день, когда с утра прекратился ветер, а к вечеру улеглось и волнение, стал настоящим праздником жизни.

Ну, разве что не жгли на палубе костры и не плясали голые на черепах. Всё остальное - было.

Фон Штернберг не отпускал Марлен от себя ни на шаг. Она озиралась, я старался держаться неприметно. Яков Саулович ждал в каюте...

"...до сих пор мы смотрели на поэтов, товарищи, как на безобидных чудаков и малоопасных маньяков. Но исследования товарища Брюсова доказали, что в так называемых стихах может содержаться сильнейший заряд психической энергии, и всё дело лишь в том, против кого или за кого этот заряд направлен. Разрушение стен Иерихона осуществлено было не звуком труб, как пытаются убедить нас попы и раввины, а чтением стихов безвестной до того времени поэтессы Раав, вынужденной зарабатывать себе на жизнь торговлей собственным телом. Стихи эти сохранились и до нашего времени, товарищи. Как оружие громадной разрушительной силы, хранятся они в спецхране. Именно это имел в виду товарищ Сталин, когда говорил, что нет таких крепостей, которых не взяли бы большевики. Единственно, что останавливает нас и не позволяет использовать это умение незамедлительно, - полная утрата звуковых значений языка, на котором стихи записаны. Мы пока ещё не знаем, как это должно звучать, но мы узнаем, мы непременно узнаем.

И это только один из примеров, товарищи. В нашей стране ведутся широким фронтом разработки в этом направлении. Воспитываются и обучаются основам стихосложения лучшие представители рабочего класса и беднейшего крестьянства. Красная магия слова работает на Республику Советов, товарищи! Достижения наши значительны. Так, наш сотрудник Яков Блюмкин, впоследствии впавший в ревизионизм, провёл большую работу по привлечению очень способного, но запутавшегося в идиотизме деревенской жизни Сергея Есенина к сотрудничеству в деле изъятия церковных ценностей для нужд Республики. Мы опасались мятежей на почве мракобесия - но стоило Есенину написать и опубликовать строчку про то, как он выплёвывает изо рта тело несуществующего боженьки, как бунты относительно легко были подавлены. К сожалению, на Блюмкина впоследствии повлияло чрезмерное увлечение тибетской теософической теорией и практикой, а Есенин, оставшись без куратора, перестал понимать значимость социалистических преобразований и, хуже того, попытался действовать самостоятельно, без должной теоретической подготовки. Выполняя злую волю кулачества и стоящих за ним эсеров, он собирался магическим путём вызвать у делегатов Четырнадцатого Съезда партии массовый приступ жесточайшей депрессии, для чего покинул Москву, поселился в гостинице "Англетер" и собственной кровью начертал упаднические строки. Но город был уже предусмотрительно переименован в Ленинград, и Есенин, говоря языком военным, подорвался на собственной мине. Имя Ильича послужило своеобразным защитным куполом, и заклинания ударили рикошетом по самому апологету кулачества. Тем не менее его стихи повлекли за собой множественные самоубийства по стране - а ведь это могли быть наши с вами товарищи, товарищи.

Были и такие стихотворцы, товарищи, которые с первого дня Советской власти приняли её в штыки и вредили ей всем, чем только могли. Прибывший из стран Антанты со специальным заданием белогвардеец Гумилёв достаточно хорошо знал силу поэтического слова и даже не скрывал своего знания, продекларировав его в отдельных стихотворениях. Пользуясь нашей мягкотелостью, он в течение всей гражданской войны и интервенции - вплоть до Кронштадтского мятежа - вёл с помощью своих иезуитских триолетов и пэонов неприкрытую вражескую агитацию, а затем начал формировать группу поэтов-террористов, обучать их особым, неприемлемым для советских людей способам стихосложения, готовя захват власти буржуазией и социал-предателями. Нам удалось раздавить это змеиное гнездо - и всё равно, товарищи, яд этих змей попал в здоровую кровь народа, и матерщинная частушка, сложенная царицынским грузчиком Кузьмой Лукиным и, по сути, представлявшая собою так называемый некростих, явилась причиной болезни, а впоследствии и смерти нашего любимого Ильича... Гумилёва мы наказали. (Голос из зала: Говорят, его потом на трамвае видали, ехал! - Кто это сказал? Вы, товарищ Фалусов? Довольно стыдно работнику вашего масштаба повторять белогвардейские бабьи выдумки!..)"

В трамвае я действительно ездил, и неоднократно, осваиваясь со своей новой личностью. Документы были безупречны, и опасаться серьёзных неприятностей не приходилось. Все знакомые, которым мне случалось попасться на глаза, в страхе отворачивались. Винить их за это не приходилось... Лишь Зенкевич, наивный навсегда, смотрел на меня в трамвае полчаса огромными глазами - и даже попытался протолкаться, но не смог.

"...Но есть среди наших поэтов, товарищи, и те, кем мы можем по праву гордиться..."

Да уж, точно. Такие были.

Санскрит всегда утомлял меня, а тем более - советский санскрит. Я вышел на палубу. Пассажиры ещё спали, только из зачехлённой шлюпки доносился тихий смех. Кому-то надоело в каюте... "Хочу у зеркала", - дразнил в своё время московский насмешник Архангельский молоденькую Марину Цветаеву.

Вот кого я хотел бы увидеть...

Прага. Почему-то всех манит именно Прага... Златна уличка... Только с Ярославом нам уже не встретиться, как уговаривались, в трактире "У Чаши". Все, кого я знал и любил, уходили с какой-то жуткой неотвратимостью...

Звук моторов гидроплана застал меня врасплох. Долгие дни шторма мы обходились без свежей земляники. Боже мой, как мы только выжили... Самолёт снизился почти до самой воды и, сильно кренясь, дважды облетел наше судно. Потом - дал красную ракету. Гудок парохода проревел, по палубе прошла дрожь, мы стали сбрасывать скорость.

Прочертив издали к нам пенную стрелу, гидроплан закачался на воде. Потом случилось нечто странное: не дожидаясь, как обычно, когда к нему подойдёт шлюпка, он вновь взревел моторами, развернулся и начал разбег. Там, где он стоял, осталась маленькая оранжевая лодочка с сидящим в ней человеком.

Я испытал укол беспокойства.

Заскрипели тали. Пошла вниз шлюпка.

Это был не наш гидроплан. Происходило неожиданное, а неожиданного мне сейчас хотелось меньше всего.

И, как ни удивительно, оказалось, что я не одинок!

Были пассажиры, наблюдавшие прибытие гостя в чёрном макинтоше. И, что гораздо хуже, - слышавшие о таковом. Пока мы с мистером Атсоном сидели вдвоём, дожидаясь наших французов, он прошептал мне:

- Знаете, Ник, я сразу понял, что вы человек военный. А я человек деловой, и поэтому у меня есть враги. Я очень хорошо заплачу вам, если вы будете приглядывать за моей спиной.

- Билл, - сказал я, - ни о каких деньгах не может быть и речи. Однако - услуга за услугу, идёт? Я буду присматривать за вашей спиной, а вы - за моей.

Он захохотал, и мы ударили по рукам.

Тут подошли французы. Мадам Луиза взяла быка за рога сразу (общение с мистером Атсоном пошло ей на пользу):

- Молодые люди, - сказала она голосом старого ангела, - у нас с Пьером слишком запутанные наследственные дела. Не согласитесь ли вы принять на хранение некоторые документы, за которыми давно идёт охота?

- А почему бы не положить их в капитанский сейф? - спросил я. - И вообще, может быть, я современный Арсен Люпен?

- Вы ребёнок, Ник, - сказал Билл. - Этот парень начнёт потрошить капитанский сейф в первую очередь!

- Вздор, - сказала мадам Луиза. - Уж проходимцев-то я вижу за милю. Вы типичный... как это по-русски... Ах, да - "невольник чести".

Как ни странно, мы согласились принять на хранение "некоторые документы".

После завтрака меня остановил Пётр Демьянович.

- Господин капитан, - начал он сурово.

- Всего лишь поручик, - сказал я, - и то с некоторой натяжкой, ибо именоваться прапорщиком неприлично моим летам...

- Это вам только кажется, - сказал он уверенно. - У вас чётко выраженная аура капитана.

И тут я вспомнил, что действительно был произведён в капитаны, только не русской, а абиссинской армии - чуть ли не двадцать лет назад.

- Возможно, вы правы. В любом случае я дворянин и всегда готов помочь соотечественнику.

- Вы слышали когда-нибудь о таком Гурджиеве?

О Гурджиеве я более чем слышал... И о том, что его учеником недолгое время был нынешний российский диктатор, - тоже знал.

- Это какой-то мистагог... или я ошибаюсь?

- Это страшный человек. Он не останавливается ни перед чем. А я слишком много знаю о его деятельности... Он требовал от своих учеников полного подчинения - вот на этом-то мы с ним и разошлись...

- Вы хотите, чтобы я присмотрел за вашей спиной?

- Совершенно верно. Кажется, вы эмпат. Вы не пробовали развивать свои способности?

- Я не эмпат. Просто вы третий, кто просит меня о подобной услуге. Кстати, кто-нибудь видел этого нового пассажира вблизи?

- В том-то и дело, что - никто! Понимаете, его видели все - и в то же время никто. Это посланник Гурджиева, я вас уверяю! Это его почерк!

- Хорошо, Пётр Демьянович. Я сделаю всё, чтобы вас не коснулась беда.

У двери каюты меня ожидал камердинер греческого принца - унылый, носатый и совершенно бледный.

- Я знаю, что вы сотрудник Сюртэ, - сказал он без предисловий. - Ваш профессиональный долг - предотвратить покушение на наследника престола. Анархист с бомбой - на борту судна. Мы знаем это из самых достоверных источников.

- Я уже занимаюсь этим вопросом, - сказал я. - Его высочество не должен покидать своей каюты ни под каким предлогом. Стюардов обыскивать до белья. Все блюда пробовать лично и делать получасовую выдержку. Самое главное - ни грамма чёрной икры. От большевиков можно ждать чего угодно.

- Есть! - камердинер отдал честь на английский манер и убыл.

Едва я закрыл дверь, как в неё забарабанили. Это был фон Штернберг.

- Марлен мне всё рассказала, - часто задышал он. - Я знаю, что вы боевик Общерусского Воинского Союза. За мной гонятся. Настигли уже здесь. Понимаете, этот пидор Рем...

- Брат Ромула?

- Да нет! Эрнст Рем, фюрер СА. Он - пидор.

- Ничего не понимаю. Я-то здесь при чем?

- А вы не пидор! Марлен мне всё рассказала.

- А вы?

- А я тоже не хотел. Вот он меня и преследует...

- И я должен приглядывать за вашей... э-э... спиной?

- Марлен мне всё рассказала...

Короче, я пообещал, и он удалился, оглядываясь.

Следом за ним пожаловали оба репортёра - немец и американец.

- Мы знаем, что вы пресс-секретарь Муссолини и везёте в Штаты проект секретного соглашения о разделе Абиссинии, - безапелляционно объявил немец. - Мы никому об этом не расскажем. Но должна же существовать журналистская солидарность! В конце концов, мы с вами в одной лодке, и именно нам, а не этому внезапно подлетевшему выскочке из "Дейли мэйл" вы должны продать свои воспоминания о счастливых мгновениях с божественной Марлен...

- Друзья мои, - сказал я и положил им руки на плечи. - Коллеги!.. - и с немалой силой свёл их лбами.

На звук выглянул из своей каюты мистер Атсон, удовлетворённо заурчал и предложил мне для закрепления успеха бейсбольную биту. От биты я отказался, зато поднял с пола "лейку" с "кодаком", но плёнку засвечивать не стал, просто помудрил немного над кассетами и вставил их обратно. Не знаю, что там выйдет на снимках, но честь Марлен должна быть сохранена.

Обед и файв-о-клок отравлены были взаимной подозрительностью. Новый пассажир не объявлялся. Капитан от комментариев отказывался, но заверял всех, что нашей безопасности ничто не угрожает.

Хотел бы я в это верить...

Об исчезновении мадам Луизы мы узнали за ужином.

9

- Вы сказали "фуй"? - крикнул Сэм ему вслед. - Я много раз видел это слово в книгах, но никогда его не слыхал.

     Дж. Б. Пристли

Итак, во взятом сейфе, помимо ста тысяч долларов, найдены были очень интересные бумаги...

- Нет, ребята, это всё выше моего понимания, - сказал Коминт и откинулся на спинку стула. - Дебет, кредит... Надо Надьку мою позвать. Она зверюга по этим делам. Кто бы мог подумать, что первыми людьми сделаются бухгалтеры...

И Коминт завертел шепелявый диск довоенного телефона.

Надежда, мать индейская, приехала через полчаса, прелестная, как всегда, и в шубе из соболей, наглядно подтверждавшей слова Коминта.

- Привет, папуля, - чмокнула Коминта в щечку. - Что, Николай Степанович, дело своё решили открыть?

- Дело моё давно закрыто, - сказал Николай Степанович, улыбаясь. - Хорошеешь, Надежда.

- Хорошей не хорошей, а с двумя присосками никто не возьмёт, - сурово ответила Надежда. - Да и на фиг. Что тут у вас?

- У нас тут вот, - и Николай Степанович разложил перед нею листы.

Пока она сидела над бумагами, мужчины вернулись на кухню, поставили чайник, покурили, отразили с немалыми потерями набег индейцев, узнали от Ашхен все омерзительные подробности отставки Чубайса, погадали, какая же актёрская сволочь пойдёт кривляться на юбилей Жириновского, а потом, послушав выпуск новостей, постановили сообща, что понятие "предупредительный выстрел в голову" должно стать правовым...

Вернулась Надежда - с бумагами и очень серьёзная.

- Николай Степанович, - напряжённо сказала она. - Наша семья обязана вам многим. Может быть, всем. Но у меня двое детей, у Таськи сын, и родители уже не молоденькие. Я не хочу знать, чем вы занимаетесь. Но я хочу, чтобы нашего дома это никак не касалось.

- Иди сюда, - сказал Коминт. - Пригнись... - и влепил ей такого леща, что задрожали стёкла. - Не смей, поняла? Если бы не он, была бы ты блядь детдомовская, а не...

- Ты не понимаешь, папа, - сказала она так, как будто ничего не произошло. - Ты просто ничего не понимаешь. Это же... Вы все ничего не понимаете. Идёт совсем другая жизнь, и вы, дорогие мои люди, в этой жизни, уж простите, никто...

- Надя, - сказал Николай Степанович, - я не сомневаюсь, что это очень опасно. И очень важно. И для меня, и... для многих других. Но я, старый дурак, не могу понять, что здесь написано, а учиться мне некогда.

- Что вы хотите с этим делать? Публиковать, разоблачать?..

- Ни Боже мой, - сказал Николай Степанович. - Только для собственного употребления.

- Хорошо... Если в двух словах - то это документы на продажу за рубеж золота и платины. Нелегальную продажу. Десятками тонн.

- Нормально, - сказал Илья.

- Точно, что нелегальную? - спросил Николай Степанович.

- Точнее некуда, - Надежда помрачнела. - Золота этого никогда не добывали...

- Надежда! - Николай Степанович просиял. - Вот это я и хотел услышать - не представляешь как! Ещё раз, извини за занудство: это абсолютно точно?

- Если то, что здесь написано...

- Ясно. А вычислить, кому принадлежат эти бумаги, ты способна?

- А тут и вычислять ничего не надо. Куделин Виктор Игнатьевич, директор горнохимического комбината "Полиметалл". Ой, не связывайтесь с этим, Николай Степанович... Министров запросто взрывают...

- Я, к счастью, не министр, - сказал Николай Степанович. - У меня другая квалификация.

Промедление смерти

(Киев, 1921, сентябрь)

Яков Вильгельмович держал квартирку на Подоле. Хозяйка была настоящая ведьма, но готовила божественно и лишних слов всуе не произносила. Первые дни пребывания мы просто и бесстыдно отъедались...

Так безнадёжный путник, набредя нечаянно на сокровенный оазис, падает без сил - а для него уже расстилают ковры в шатре и запекают цельного барана в цельном верблюде. В баране тоже, помнится, кого-то запекали, не то фазана, не то акрид, уже точно и не скажу. И названия этого блюда не припомню. Вот шейха помню хорошо, а его младшую жену - ещё лучше...

Здесь вместо акрид были пампушки с чесноком к борщу, вместо верблюдов - гречаныки, а баран был кабанчиком, только кусками. Яков Вильгельмович с неожиданной для его лет прожорливостью убирал всё, что ни подавали. Изредка он выслушивал доклады хозяйки, которая была с ним необыкновенно почтительна, а на меня глядела, как дворецкий Одиссея на женихов, разоряющих дом.

Околоток был глухой, разбойничий, поэтому жилось нам спокойно. Чекисты редко заглядывали сюда даже днём, да и то лишь за самогоном. Яков Вильгельмович и самогон убирал аккуратно, а на мой вопрос, не могут ли ему повредить такие количества, ответствовал, что пивал в своё время Кубок Большого Орла - и вот ничего, жив остался.

К тому времени я уже уверился во многом и не сомневался, что Кубок Большого Орла Яков Вильгельмович действительно пивал.

Поскольку был он не Вильгельмович, а Вилимович, и фамилия его подлинная была Брюс. Джеймс Уильям Брюс. Соратник Петра Великого и автор знаменитого Брюсова календаря...

Сам он в свой календарь, впрочем, не заглядывал и прогностам своим не верил.

Не знаю, почему, но я открытия эти воспринял с лёгкостью. Мир стал яснее.

- ...Что же касаемо долгоживучести, то и вас не минет сие, вьюнош. Ежели, конечно, решитесь. Окончательно и бесповоротно. Поелику учение, вас ожидающее, требует от персоны, его воспринимающей, сил, натурой не предувиденных. А кроме того, слишком ценен дар, подобный вашему, чтобы вверять его телу слабому и уязвимому.

- Так мне и присягу придётся приносить?

- Всеконечно. И покрепче Государевой будет присяга. Не смертью караемо отступничество, не обольщайтесь. И Тот, кому присягнёте вы, от престола своего не отречётся.

- И что же - меня пуля не будет брать? Яд?

- Ну, ежели кирасу носить вздумаете, то и пуля не возьмёт. Нет, ранить вас можно будет, но очень редкая рана окажется смертельной для вас. И переносить их вы будете без гнилой горячки и прочих приятностей. Да что далеко за примером ходить? Григория Ефимовича Распутина вы ведь помните?

- Как? И он тоже?..

- Куда же без него. Незаменимый был столп, да смел слишком. Он ведь, надо вам знать, ещё с Аввакумом Петровым начинал, постарше меня был летами - а не уберёгся малости самой, пустяка... жаль. Прошляпили, проглядели, да ведь и отвлекающий манёвр окаянные масонишки недурно продумали. И вот вам, пожалуйста: где Россия? В три дни не стало.

- С площадей всё это, наверное, иначе виделось.

- А что можно увидеть с площадей? Что в окошко выставят, то и видать. Хоть корону, хоть афедрон. И вот, сами располагайте...

- Получается, вся Россия на Распутине держалась?

- То-то вот, что получается. Всю ношу на одного коня взвалили. Он вёз, вёз да и пал. Эх, архистратиги... Переиграли нас людишки мелкие, подлые, от кого и беды не ждали... крысы. Пей, вюьнош, то эссенция хлебная, сок земельный содержащая...

Я единственно из вежливости пригубил подкрашенную свёклой сивуху.

- Пей, пей, там пить не придётся, долго бутылочки родной не увидишь...

- Век бы я её не видел.

- Это ты зря. На тверёзого в Руси спокон веку с опаской смотрят... Пётр Алексеич как говорил? Троим не верь: бабе не верь, султану не верь, непьющему не верь. Уяснил диспозицион?

Я, содрогаясь, уяснил до дна.

- Вот и любо, вот и молодец, - сказала внезапно ведьма, внося дымящуюся мису с варениками.

- Смятана иде? - зыркнул на неё Яков Вилимович.

Я представил себе, что прежний Яков Вильгельмович повёл бы себя так в салоне стервы-элитэ Гиппиус, и захохотал.

С Киевом у меня связаны яркие, но мучительные воспоминания. Здесь я впервые просил руки Аннушки и получил, как говорят в здешних местах, гарбуза. И кто мешал мне на этом успокоиться?.. Покойный Антон Павлович говорил, что детей надо пороть, дабы не становились писателями; а чтобы не становились поэтами, их надо вообще убивать, добавлю я от себя. Ох, эти черноволосые девочки с полтавских хуторов...

До сих пор щемило сердце. Хотя и венчались мы здесь же, под Киевом...

По вечерам над Днепром по-прежнему звенели песни, причём хамскую строевую "Винтовочка, бей-бей, буржуев не жалей!" перекрывала многоголосая "Мисяць на нэби, зиронькы сяють..." Как страшно: насколько малороссийская речь чудесна, восхитительна и медова в песнях и стихах - настолько же отвратительна она в декретах и на митингах. Впрочем, то же самое можно сказать и о русской речи...

Пуст был Киев, пуст и пустынен. Не люди, а тени населяли его дома. Тени бродили по улицам, иногда даже деловито. Лишь вокзалы - жили, потому что человеку российскому свойственно искать некий земной рай, Беловодье, царство пресвитера Иоанна, да только в эти края ещё не проложили железных дорог, хотя билеты туда господа большевики раздают в огромных количествах и совершенно бесплатно...

Однажды показалось, что мелькнул среди теней мимолётный петербуржский знакомец, объявивший себя ни с того ни с сего розенкрейцером. Читал лекции, принимал в орден, служил, вольно или невольно, подсадной уточкой чекистам...

- Вот вам, вьюнош, пример дурнаго пустовыразительства, - заметил Яков Вилимович. - И многие из них - вот такие. Уже и инспирировать не надобно, сами возникают, как черви в навозе... - он засмеялся негромко.

Я посмотрел вслед молодому человеку. Его уже не было видно среди сонмища призраков.

Зато о другом молодом человеке, с которым мы разминулись перед отъездом из Москвы в кривых привокзальных улочках, блондине с робким пронзительным взглядом, в очень старом коричневом пиджаке и с фанерным чемоданом на ремне, Яков Вилимович, помнится, сказал:

- Вот идёт Мастер. Он ещё не знает, что он Мастер, - и, полагаю, никогда не узнает...

И я тогда запомнил его. Встреча наша состоялась много позже.

Шестое чувство

(Москва, 1928, август)

Тем летом я жил в Москве, как белый человек в далёкой заморской колонии. У меня был заграничный паспорт на имя Фридриха-Марии фон Виланда, и числился я крупным специалистом по древним языкам. Пригласило меня, прикрывшись Академией наук, ведомство незабвенного Якова Сауловича Агранова - как впоследствии выяснилось, на свою бдительную голову. Мои наставники просчитали степень риска и сошлись во мнении, что такой выдающейся возможностью нельзя пренебречь и что второй раз звёзды так удачно не сойдутся.

Мало было вероятности, что меня узнают, но всё же пришлось прибегнуть к дополнительным мерам: изменить цвет глаз с помощью примитивного, ещё Раймонду Луллию известного устройства, которое много лет спустя окрестят "контактной линзой". Я намеренно употребляю единственное число, поскольку именно одну из этих проклятых линз я ненароком раздавил... К тому же я сильно хромал: весной какой-то идиот из "Интеллиндженс Сервис" устроил засаду в лондонском доме доктора Ди, где я, не меньший идиот, пытался отыскать знаменитое зеркало, выточенное из антрацита.

Яков Вилимович выбранил меня, но потом смилостивился и даже одолжил одну из своих тростей, украшенную набалдашником в виде собачьей головы.

Это была лучшая операция Пятого Рима после октябрьской катастрофы. Мне удалось втюхать (или впарить, что одно и то же) господам гэпэушникам, "красным магам", слегка искажённый перевод "Некрономикона". Чуть-чуть искажённый, на самую малость. Ту самую, что в восьмом веке сгубила опытнейшего арабского некроманта, султана Халида. Они ещё долго тряслись над этим источающим зло текстом, как Скупой Рыцарь над своими сундуками, но в конце тридцать шестого всё-таки издали: малым тиражом для служебного пользования...

В планы гэпэушников входило, разумеется, и моё непременное устранение. Но в мои-то планы оно никак не входило! И опер, который должен был толкнуть меня под грузовой трамвай, оказался столь неуклюж, что угодил под него сам. Оперу почудилось, что под ногами у него весенний лёд. Был жаркий душный вечер укороченного августовского дня.

Толпа зевак, кровавые отблески зари на стёклах трамвая, огромная луна над крышами... Я тихо удалялся от места события.

На скамейке под липами сидел, уложив ногу на ногу, худощавый, очень усталый человек в безукоризненном светлом костюме. В нынешней России так одевались либо знатные иностранцы вроде меня, либо очень известные артисты. У власть имущих стиль был совершенно иной.

- Добрый вечер, - сказал я ему и приподнял шляпу.

- Добрый вечер, - согласился он. - Вы не знаете, что за шум и крики в той стороне? Уж не война ли началась с применением лучей смерти?

- Человеку голову отрезали, - ответил я.

- Что вы говорите. И кто же? - в голосе его послышалось пробуждение интереса.

- Девушка, - сказал я. - Красивая. Комсомолка, наверное. У вас теперь чуть что, сразу комсомолки. Коренастенькие такие, крепенькие.

- Да, у нас теперь так, - вздохнул худощавый.

- Позволите быть вашим соседом? - спросил я.

- Пожалуйста... - он кивнул рассеяно.

- Я вижу, у вас неприятности, - сказал я.

- Неприятности? - задумался он. - Как ни странно, у меня всё хорошо. Подозрительно хорошо. Должно быть, это меня беспокоит... Как поликратов перстень.

- Очень знакомое чувство. "Бегу, чтоб здесь не пасть с тобою... Сказал и разлучился с ним". Но я не из пугливых. Вы, вероятно, поэт?

Он посмотрел на меня.

- Поэт? Что вы, милостивый государь. Разве есть нынче поэты? Поэт сегодня - это Демьян Бедный, Михаил Голодный, Павел Беспощадный...

- Иван Приблудный, - продолжил я.

- Не знаю такого. Впрочем, тех я тоже не знаю. Так, слышал...

- И слава Богу! - вскричал я. - И никогда не читайте! Под страхом сожжения - не читайте!

(Не знал я тогда и не мог, конечно, знать о скорой и страшной смерти этого человека, Ивана-Якова Овчаренко-Приблудного, иначе никогда бы не упомянул в таком ироническом тоне. Писал плохие стихи под Есенина, хулиганил - а умер геройски. Чёрт его знает, что важнее для поэта...)

- Вы, вероятно, издалека? - спросил он грустно.

- О, да, - сказал я. - Издалека. Без сомнения, издалека.

- И как вам нравится Москва?

- Трудно сказать, - ответил я. - Она мне никогда не нравилась. Проклятье лежит на Москве, возросла она и окрепла у Орды за пазухой на предательстве, на крови и разорении других русских городов... И всё же: могу ли я вам помочь?

- Разве что одолжите папироской...

Я извлёк свой серебряный абиссинский трофей, щёлкнул крышкой.

- Что вы предпочитаете?

Он посмотрел на меня диковато и взял первую папиросу с краю.

Мы некоторое время в молчании дымили.

- Не мог ли я встречать вас раньше? - спросил наконец я. - Скажем, в двадцать первом. Осенью?

- Осенью... Осенью я только что приехал в Москву.

- Всё сходится, - сказал я. - Брюс был прав.

- Да? - удивился он. - А в календаре написано: дождь и смятение народов.

- День ещё не кончился, - сказал я. - Может быть, к ночи соберётся.

- А смятение? - спросил он.

- А разве нет? - я посмотрел на него. - Впрочем, вы просто не знаете...

- Стараюсь не читать газет, - сказал он. - Напорешься ещё ненароком на театральную рецензию... какие отвратительные слова придуманы: "булгаковщина", "гумилёвщина", "пильняковщина"...

- Даже "гумилёвщина"? - восхитился я.

- Представьте себе! Вполне достаточно употребить экзотическое имя или упомянуть экзотическую страну, чтобы заслужить этот ярлык. И носить его до тех пор, покуда не напишешь какую-нибудь "Оптимистическую песнь козлов" о прекрасной комиссарше, обворожившей балтийских анархистов... Носится тут один молодой драматург с такой идеей, или, как они говорят, "задумкой"...

- И что же, обижаются люди? На ярлыки-то?

- Кто обижается, а кто и перековывается...

- А вы, как я понимаю, перековываться не желаете.

Он помолчал, потом кивнул:

- Совершенно верно понимать изволите...

- Не Михаила ли Афанасьевича перед собой вижу? - спросил я больше для проформы.

- Ваш покорный слуга, - снова кивнул он. - С кем имею честь?

- Фридрих-Мария фон Виланд, - отрекомендовался я. - Лингвист. Счастлив познакомиться с великим мастером Слова.

- Странно вы сказали... Как я понимаю, вы из рижских немцев? - спросил он. - Очень чисто говорите... И для чего большевикам лингвиста выписывать понадобилось, они же неграмотные все...

- Вот и понадобилось, что неграмотные. И насчёт рижского немца угадать изволили. Батюшка мой, даром что фон, держит бирхалле в Майоренгофе. Будете в тех краях, милости просим. Там тихо. Там даже чайки какие-то молчаливые.

- Вряд ли я буду в тех краях, - вздохнул он. - Разве что много севернее...

Настало время мне задуматься. Была не была, попробую.

- Хотите уехать вместе со мной?

Он вздрогнул. Посмотрел на меня. С недоверием, даже со страхом. Я понимал, что не провокатора во мне он опасается и не провокатора видит - а если и провокатора, то совсем иного рода...

- Уехать? - сказал он тихо.

- Да. В Берлин.

- К-когда?

Я посмотрел на "Лонжин".

- Через четыре часа.

- Часа? - в голосе его что-то зазвенело. - Часа? Боже мой, это невозможно... это немыслимо, немыслимо...

- Почему же?

- Не знаю. Но... - он замолчал и молчал очень долго.

- Женщины? Или вы боитесь, что не сможете там писать? - перебил я его молчание.

- Наверное. Не знаю. Что-то... вот здесь, - он показал на горло. - Я только-только начал чувствовать дом...

- Вы счастливый человек, - сказал я.

- Вы так считаете? - он горько усмехнулся. - Я плачу за это боязнью площадей...

- Даже пустых?

- Пустых - тем более... Что? - вдруг насторожился он, приподнял голову, прищурился слепо. - Идёт гроза.

Я потрогал ладонью воздух. В самом деле, накатывался очень быстро, тихо, неотвратимо - как умелый враг - грозовой заряд.

- Будет град, - сказал я. - Нам лучше укрыться.

- Не соблаговолите ли быть моим гостем? - предложил он, вставая. - Я живу поблизости. Жена будет рада.

- Не смею отказываться.

- И не потомок ли вы преславнаго немецкого романтика? - спросил он уже на ходу.

- Вряд ли, - сказал я. - У романтиков, как правило, детей не бывает.

9

А между тем рассудком нищи

Змеем пожирались вместо пищи.

     Велимир Хлебников

- Ах, чёрт побери... - Николай Степанович отложил "вечёрку" и огляделся растерянно. - Плохо дело, господа.

- Что, что? - вскинулся Илья. - Зелёный нырнул?

- Нет. Что - зелёный... Великий умер.

- Кастро?!

- Нашёл великого... Ладно, Илья, это мои дела. Похоже, что придётся нам задержаться здесь ещё.

- А я что? Кликуха у него такая: Великий. Не я придумал. Его все деловые латиносы Грандиозой кличут, такими делами шутя ворочает, нам и не снилось...

Но Николай Степанович его уже не слышал.

"Вечёрка" с определённым сожалением сообщала, что на восемьдесят седьмом году жизни безвременно и скоропостижно скончался генерал-майор медицинской службы Семён Павлович Великий, профессор, членкор и так далее, отпевание в два часа в Елоховской церкви. Как все бульварные газеты, "вечёрка" слегка приврала, хотя на этот раз просто по незнанию, а не по злому умыслу: Семён Павлович скончался не на восемьдесят седьмом, а на двести пятнадцатом году. Он был единственным рыцарем из всего Пятого Рима, кто никогда не пользовался псевдонимами, понимая это профанацией и дурновкусием. Имя дал ему отец, пусть незаконный, но зато - государь-император Павел Петрович; матерью же была тогдашняя фаворитка Павла Софья Чарторыйская. И менять имя даже на время, даже во имя неких высших интересов, Великий отказывался наотрез.

Официально мичман Семён Великий считался пропавшим без вести в тысяча восьмисотом году в районе Антильских островов во время страшного шторма. Шторм там действительно был, но сам Великий находился к тому времени уже совсем в другом месте...

Долгие годы он провёл в учениках, а затем и помощниках у знаменитого унгана ле Пелетье на острове Гаити (собственно, именно поэтому он впоследствии и пошёл по медицинской части) и в деле унгана весьма преуспел; и именно там на него обратил внимание знаменитый некроном барон Рудольф фон Зеботтендорф (вошедший в гаитянский инфернальный фольклор под несколько искажённым именем Барон Суббота), сдружился с ним, вывез его в Европу и представил нужным людям. Семён Павлович сравнительно быстро разобрался в положении вещей, послал всяческих рыцарей и розенкрейцеров в известном всякому русскому человеку направлении - и стал искать свой особый путь. В этих поисках он неизбежно наткнулся на Якова Вилимовича, поскольку все дороги в те годы вели в Пятый Рим...

( "Кстати, а почему именно Пятый?" - спросил в своё время Николай Степанович у Брюса.

"Так ведь Четвёртому-то не быти", - доходчиво объяснил Брюс.)

После исчезновения Брюса именно Великий остался в Московском капитуле Ордена за старшего. К нему и бросился было Николай Степанович по возвращении из Заира - тогда, в памятном шестьдесят восьмом. Следовало что-то предпринимать в связи с необычными находками...

И Великий его не узнал.

То есть не так: он, конечно, узнал своего старого доброго знакомца, путешественника и пациента, но - не младшего собрата по Ордену. Будто сквозь симпатическое стекло смотрел он на Николая Степановича, радостно хлопотал по холостяцкому своему жилищу, с притворным ужасом воспринял ещё недавно привычное обращение "mon prince" и абсолютно не мог понять, чего же от него хочет дорогой гость...

Это было по-настоящему страшно.

Это было даже страшнее - поскольку неожиданно, - чем потом, позже, когда Николай Степанович осознал до конца, что остался один.

И сейчас, на панихиде, стоя с непокрытой головой рядом с людьми, которых он знал многие десятилетия не только по именам и фамилиям, но и по тайным делам и почётным титулам, он оставался один. Рыцари славного Пятого Рима, великие и малые таинники, постарели, обрюзгли, утратили былой блеск глаз - потому что забыли, что полагается им жить долго и бурно. Забыли они и способ, каковым это достигается...

В шестьдесят девятом, оправившись немного от первоначального потрясения, Николай Степанович уединился, придумав какой-то смехотворный предлог, с маршалом Ордена Фархадом, в миру - дворником Гильметдиновым, а в прошлом - великим полководцем Михаилом Скопиным-Шуйским, в его дворницкой. За непритязательной беседой о злых нравах москвичей, протекающей под аккомпанемент легко льющегося пива, Николай Степанович ввёл коллегу в состояние глубочайшего гипноза (что в нормальных условиях явилось бы грубейшим, непростительным нарушением субординации) - и там, в недрах чужого тёмного сознания, встретил умирающего рыцаря...

Между Числом и Словом

(Москва, 1969, апрель)

Я давно не делал ничего подобного (и если честно, не делал никогда по-настоящему, только на Мадагаскаре во время учения) - и поэтому чувствовал себя выжатым, как подсолнечный жмых. Нужно было тихо посидеть и перевести дыхание. К тому же единственное - и слава Богу, что тусклое, замызганное - окошечко длинной, как подзорная труба, дворницкой выходило на кошмарно-красную глухую торцевую стену какого-то дома, где кирпичами выложены были профили трёх большевистских кабиров. Будь Фархад в своей подлинной сущности, он просто не смог бы здесь жить. А так - мог...

Говорят, что можно жить и в дерьме. Но лучше тогда уж не жить вовсе...

- Просыпайся, воевода, - сказал я. - Враги подходят.

Он поднял на меня закрытые глаза.

- А, это ты, диперан. Живой. А я вот, видишь, не очень. Васька Шуйский не сумел меня отравить, а эти - сумели... Одначе куда Шуйскому до них...

Голос его был медленный и скрипучий.

- Что случилось, Михаил Васильевич?

- Чёрный дождь пролился, летейский дождь...

- Чёрный дождь?

- Ты не знаешь... это хорошо, что не знаешь... Летейский дождь. Драконий яд. Драконий яд зелёный... с водой смешать, по ветру развеять, на кого Бог пошлёт... Как же ты уцелел?

- Не знаю, воевода.

- Должно, заговорённый ты. А может...

- Что?

- Али не было тебя в Руси? Над Русью да окрест дождь шёл...

- Не было, воевода. Ты разве не помнишь? Отправили меня в Африку, в древний разрушенный город.

- Вот... драконье логовище... боги пауков.

- Что сделать для тебя, воевода?

- Что можно сделать... ничего... помрёт воевода. Помрёт насовсем. А басурманин метлой ещё помашет, помашет...

- Помочь тебе - чем? Ксериону дать?

- Ксерион - для тела, не для духа, нет... Они мне дух подкоренили. Всем нам - дух... всем...

- И что же - никого?..

- Может, Брюс, колдун хитрожопый, где-то обретается - да вот ты живой вернулся. Восстанавливай Орден, диперан. Слово моё тебе такое: возрождай Орден. Ибо близок час... Зверь на пороге... Зверь встаёт...

- Средства нет, воевода. От всего меня отрезало.

- Ищи. Думай. Не бывает так, чтобы... Задумано было - иначе... Всё, отпускай меня, диперан. Дай одному побыть. Не в силах больше...

- Священника?

- Живого татарина отпевать? - усмехнулся комтур. - Сами себе мы теперь и священники, и гробовщики, в живых домовинах лежим...

- Ответь, воевода, если знаешь: кто это сделал?

- Знаю. Ответить не могу. Заклятие наложено. Такие это твари... богомерзкие... Ну, да и тебя они - нет, не оставят в покое... объявятся сами. Готовься ко всему, таинник. В любую минуту...

- Подскажи хоть что-нибудь!

- Георгия ищи... первого... Был он у меня, а теперь - незнамо где... забыл.

10

Вахтёр захлопнул книгу. Он так никогда и не узнал, какой остроумный выход нашла Анна Каренина из создавшегося положения...

     "Воспоминания майора Пронина"

Места ни на Ваганьковском, ни на Новодевичьем для сына Павла Первого, разумеется, не нашлось, хоронили аж на Кунцевском, продуваемом всеми ветрами, голом и неустроенном. Из церкви туда поехали не все. Пятый Рим, правда, был почти в полном составе. Беспамятный Пятый Рим, жалкая кучка нищих пенсионеров... Мороз стоял под двадцать, ветер сипло свистал в редких сосенках.

Что-то говорили над гробом: о заслугах, о сотнях и тысячах спасённых... В принципе, конечно, в Ордене не поощрялись занятия медициной, ибо слишком велико, почти неодолимо было искушение для врача: применить запрещённые знания. Бывало, к этому всё-таки прибегали - с разного рода последствиями. Семён Павлович сам повинился как-то, что в Северном Казахстане поднял на ноги одного безнадёжного ракового больного из бывших зэков. Капитул обдумал это сообщение, проследил судьбу зэка - и решил, что в данном случае применение ксериона оказалось правомерным...

Сейчас Николай Степанович сам себе был и капитул, и судия, и при необходимости - палач. Так уж распорядилась судьба.

На крышку гроба начали кидать схваченные морозом комья рыжей земли, когда взгляд его случайно зацепился за другой взгляд, колючий и внимательный. Николай Степанович выпрямился. Шагах в пяти стоял странный молодой человек в длиннополой кавалерийской шинели и с пушистыми волосами до плеч. Высокий лоб его перехватывала синяя тесьма, на которой вышит был серебром коптский крест. Этакий поздний хиппи, неуверенно подумал Николай Степанович. Что бы ему здесь делать? Вряд ли это благодарный пациент, поскольку Великий уже давно не практиковал. Внук? Да вроде бы не было у него внуков... и не похож, не павловская кровь... Юноша отвернулся и стал старательно смотреть в сторону.

В автобусе, которым возвращались в город, юноши уже не было.

Они успели улететь первым послеполуночным рейсом. Круг упрямо замыкался, и это почему-то тревожило. Самолёт, потёртая "тушка", был не заполнен, и они с комфортом расположились вчетвером на целом ряду в хвосте. Стюардессы, поначалу встретившие Гусара злобным ворчанием, к середине рейса уже обнимались с ним и скормили ему все куриные косточки. Расставание не обошлось без слёз.

Их встречали. Разумеется, не Николая Степановича, не Коминта и даже не Гусара. Встречали Илью - поскольку спокон веков цыганская почта работает быстрее и надёжнее государственных средств связи, включая спутниковые. Подогнан был к самому трапу джип 'чероки', в котором места хватило для всех. Однако от торжественной встречи на Бугаче Николай Степанович вынужден был отказаться, хотя гулять с цыганами в принципе любил. Ограничились буквально пятью минутами объятий, ритуальной чашей шампанского и взаимными представлениями...

В квартире было пусто и холодно. Житель террариума сидел молчком, лишь хмуро помаргивал. Илья с непривычки от террариума попятился, а Гусар напротив: сел рядом и стал с тварью переглядываться.

Первым делом Николай Степанович дозвонился до известного ему старообрядческого начётчика Севастьянова и, представившись охотником Гробовым (реально существующим), рассказал о найденной в тайге сгоревшей староверской деревне. Севастьянов ахнул, потому что деда Прокопьича знал хорошо...

Сорок минут всего потребовалось Николаю Степановичу, чтобы выяснить: директор Куделин отнюдь не пребывает в своём "ящике", а весь сегодняшний день отдаёт конференции по экологической безопасности - что, если вспомнить о профиле его комбината, звучало несколько комично и цинично. Совещание проходило в Доме учёных - буквально под окнами квартиры Тихоновых...

Круг замыкался так плотно!..

- Сам в руки идёт, - удивлённо сказал Илья.

- А не сын ли это полковника Куделина... - мечтательно сказал Коминт с давно забытым выражением.

- Да хоть бы сам Серго Берия! - раздражённо сказал Николай Степанович. - И думать не смей. Всё, до утра - спать! Отбой.

- А я и не думаю, - Коминт обиделся. - Я просто так думаю: не полковника ли это Куделина сын?

На конференции в который раз дебатировался один и тот же бесконечный вопрос: совместима ли безопасность экологическая с безопасностью государственной? Коминт слушал вполуха, а больше озирался - незаметно для окружающих. Николай Степанович подал с места несколько дельных и точных реплик. Наконец на трибуну вышел директор Куделин.

Директорствовал он не так уж давно, поэтому не успел приобрести должной начальственной окаменелости в лице и даже пошутил раза два-три по ходу выступления. Правда, шутки выходили у него тяжеловесные, поскольку и в самом Куделине было пудов пятнадцать. Передовые технологии, говорил он в ряду прочего, позволят нам очень скоро любые отходы превращать в чистое золото! ("Передовые технологии одиннадцатого столетия", - негромко прокомментировал Николай Степанович, и Куделин сбился, будто услышал, хотя услышать, конечно, не мог.)

Куделину очень сдержанно похлопали, и он возвратился на своё место в президиуме. А на трибуне воздвигся "зелёный" экстремист Рожнов и попёр.

Ох, как он пёр!..

- А казачок-то засланный, - сказал, щурясь с видом знатока, Коминт.

- Вполне возможно. Он тут недавно самосожжением занимался, - похвастался земляком Николай Степанович.

- И что же? - Коминт удивлённо поднял брови.

- Доказал на деле, что асбестовые костюмы - надёжная защита от огня.

- Вот мудило...

Наконец объявили перерыв на лёгкие коктейли и бутерброды.

Николай Степанович поймал Куделина за локоток:

- На два слова, коллега...

- Ваши замечания... - начал Куделин, но Николай Степанович, понизив голос, назвал две фамилии, и лицо Куделина побелело.

- Вот таким образом, - сказал Николай Степанович, усмехаясь одними губами. - Давайте отойдём в сторонку.

Они уединились за пыльным фикусом.

- Очень коротко, - сказал Николай Степанович. - У меня в руках все документы, которые вы неосторожно доверили Каину. Я готов вернуть их вам. Хоть сейчас. Но на определённых условиях.

- Николай Степанович, - поражённо сказал Куделин. - Вы-то каким боком ко всем этим... - он поискал слово, - делам?.. От кого другого, но от вас - не ожидал... благороднейший, можно сказать, человек...

- Ваши первые начали, - сказал Николай Степанович.

- Какие - наши? Ничего не понимаю...

- Вряд ли вы не понимаете, но это сейчас неважно. Короче, так. Я вам верну всю папку - в обмен на пять граммов ксериона.

- На... что?

- Ну, как он у вас там называется... То, что вы в Евпатории получаете?

- Катализатор Фламеля...

- Вот. Его-то мне и надо пять граммов.

- И - всё?

- И всё. Более я не напомню о своём существовании.

- Но - на что вам это? Вы же не сумеете им воспользоваться. Возьмите готовым золотом - или долларами, так удобнее...

- Я сам знаю, что мне удобнее.

- Господи... я даже не представляю... Откуда вам всё стало известно?

- Связываетесь со всякой шпаной, а потом удивляетесь, - сказал Николай Степанович. - Конспираторы хреновы. Думали бы прежде... Вот ляжет вам на хребет длань Союза Девяти - тут-то вы и почувствуете разницу ...

Куделин сглотнул.

- Мне надо позвонить...

- Гвоздю? Ай-я-яй, доктор наук... до чего вы докатились, милейший. Можете представить себе Менделеева, работающего в паре с Сонькой Золотой Ручкой или там с "червонными валетами"? А до Гвоздя вы не дозвонитесь, туда ещё долго телефон будут тянуть. Закажите лучше спиритический сеанс...

- Я знаю, - вдруг совершенно спокойно сказал Куделин. - И позвонить мне нужно было не ему. Впрочем... всё это пустяки. Всё пустяки в сравнении с мировой революцией... - он хихикнул. - Катализатор, говорите? Фламеля... Да. Их есть у меня. Папка с собой?

- С собой.

- Чейндж?

- Пять граммов.

- Взято.

- И человечек, которому вы хотели позвонить. Цены растут, господин директор.

- Не боитесь?

- Давно уже.

- И что вам в музее своём не сиделось... - Куделин вынул кожаную сигарницу, расстегнул. Из газырей торчали головки серебряных футляров. - Вот, семь граммов. Берите, чёрт с вами. - Он протянул один футляр Николаю Степановичу. Тот отвинтил крышку, понюхал, сунул в карман.

- Человечка, - напомнил он.

- Сейчас... - Куделин открыл блокнот, из карманчика на обложке вынул зелёную визитную карточку, Николай Степанович прочёл имя и удивился. - Представьте себе, - развёл руками Куделин. - Тоже, казалось бы, благороднейший человек...

- Да уж... - Николай Степанович вернул визитку. - О времена...

Из-за полы пиджака он извлёк большой почтовый конверт:

- Проверьте, всё ли на месте. Я не копировал, даю слово.

Куделин поднял бровь.

- Много ли нынче стоит слово?..

- Больше, чем вы сможете заплатить, - холодно сказал Николай Степанович. - И вообще, пан директор, не хотите ли добрый совет?

- М?

- Вам выгоднее числить меня среди союзников. Ибо Каин, к сожалению, жив и здоров.

- Да? - с сомнением посмотрел на него Куделин.

Николай Степанович кивнул:

- И если он даст знать о себе, дайте знать мне. Я попытаюсь вас спасти. Кстати, вы ещё не пытались сами синтезировать катализатор?

- Нет ещё. Пока не возникало необходимости. Хотя мысль - возникала.

- Лучше всё-таки не пытайтесь. А то вознесёте всех нас, грешных, до срока.

- Почему вы так уверены?

- Ну, господин директор! Отчего же, по-вашему, Атлантида-то погибла?

- Ах, вы и это знаете?

- Разумеется. Ибо вы с огнём пока только играете, а я от него прикуриваю. Добрый совет номер два - хотите?

- Слушайте, а не...

- Попытайтесь тихо-тихо выползти из этого дела. Вы мне чем-то симпатичны, и очень не хочется погребать вас под обломками. И скажите своим доверенным - пусть не болтают. Или хотя бы болтают поменьше. Непозволительно широк ваш круг. Я бы сузил...

В вестибюле его нагнал Коминт.

- Нормально, командир. Вытащил телефон. Поменжевался. Засунул обратно.

- С головой человек, - сказал Николай Степанович. - Глядишь, пригодится.

- И не сын он, - сказал Коминт. - Полковника Альфредом звали...

Цыганский чёрный "мерседес" ждал на стоянке, Илья издали махал рукой, а прекрасная брюнетка, облокотясь на крышу машины, смотрела призывно и презрительно. Возвращение былых богинь, с каким-то суеверным испугом подумал Николай Степанович, глядя на неё и мимо неё...

- Эт-то что за театр "Ромэн"? - возмутился Коминт.

- Ребята! Товарищ командир! Я нашёл-то кого!.. - Илья бросился навстречу. - Это Светлана - внучка той ведьмы!.. Которая твоих, командир!.. Так она - может снять, понимаешь? Может порчу снять!

Николай Степанович устало похлопал Илью по плечу.

- Давай уж для начала моим средством попробуем. Зря, что ли, гонялись...

Они рухнули в машину, и Илья сказал мрачно:

- В больницу, Иван.

Когда я был влюблён...

(Атлантика, 1930, канун Вальпургиевой ночи)

После второго завтрака всех нас, подозреваемых, пригласили в музыкальный салон. Там уже сидели судовой детектив мистер Огилви, пассажирский помощник и полузнакомая пассажирка-англичанка с круглым личиком в обрамлении легкомысленных кудряшек.

- Итак, господа, позвольте вам представить мисс Агату Кристи, - начал детектив. - Наш капитан поручил ей провести небольшое расследование недавнего инцидента...

- Позвольте! - возмутился мистер Атсон. - Да я вам и не кашляну ни разу без моего адвоката!..

- Кашлять вас никто не просит, а вот ответить на пару вопросов придётся. Мы находимся на территории Великобритании, и здесь действуют законы Соединённого Королевства.

- Чёрт бы вас побрал! Да кто она такая?

- Мисс Кристи - крупнейший в мире специалист в делах такого рода, - мягко сказал помощник. - Или вы предпочли бы видеть перед собою старого свирепого бульдога в парике?

- Я предпочёл бы выпить пива, - грубо сказал Атсон и отвернулся.

- Стюард, пива! - скомандовал помощник.

- И всё же, - сказал Пётр Демьянович, - нам бы хотелось чуть подробнее узнать, почему такое поручение дано этой леди...

- Позвольте, я сама скажу, - мисс Кристи села очень прямо. - Со времён войны и до настоящего времени я весьма подробно - в теории и на практике - изучаю криминалистику и криминологию - и смею думать, что достигла известных результатов, - голос у неё был, как у аптекарши, привыкшей насыпать яд в стеклянные пузырьки.

- Добавлю от себя, - сказал Огилви, вставая, - что преклоняюсь перед талантом мисс Кристи.

- Хорошо, - сказал я. - Может быть, это и к лучшему.

- Что к лучшему, что? - задёргался фон Штернберг. - Разве вы не понимаете, что нас провоцируют?

- Успокойтесь, Зеппи, - сказала Марлен холодно. Очередная шляпка сидела на её прелестной головке под таким крутым углом, что левой половины лица не было видно вовсе. - У вас полное алиби, поскольку ни одна женщина не сможет похвастаться, что страдала от неразделённой любви к вам.

- Я попрошу вас!.. - взвился возможный вдовец, виконт дю Трамбле.

Возник стюард с бокалами пива на подносе.

Мы разобрали бокалы и расселись широким полукругом на мягких гнутых зелёных стульях от Чиппендейла.

- Вот, вот они! - визгливым до неприличия голосом закричал виконт, уставив на нас с Атсоном два указательных перста.

- Все уже в курсе, мистер дю Трамбле, - сказал Огилви. - Сядьте, пожалуйста. Прошу вас, доктор.

- Доктор, - проворчал Атсон. - Значит, жди клистира.

- Итак, - сказала мисс Кристи, - мсье дю Трамбле утверждает, что незадолго до внезапного таинственного исчезновения своей дорогой супруги передал этим указанным им джентльменам на сохранение пакет с документами, среди которых находилось и завещание мадам Луизы, написанное ею собственноручно. Получив этот пакет обратно и незамедлительно проверив сохранность документов, он обнаружил, что в завещание внесены изменения. Видимых следов вскрытия пакета нет, однако... - она медленно обвела нас холодным изучающим взглядом, - криминалистам известны случаи извлечения документов даже без вскрытия конверта...

Атсон подался вперёд. Ему очень хотелось узнать, как это делается.

- Конверт был у меня, - сказал я. - Никто к нему не прикасался.

- А в чью пользу изменено завещание? - спросил Пётр Демьянович.

- Mon Dieu! - снова взвился дю Трамбле. - Вы хотите сказать!..

- В завещание внесены такие грубые и бессмысленные поправки, - холодно сказал Огилви, осаживая несчастного виконта взглядом, - что оно становится попросту недействительным.

- Но ведь пока не найдено тело...

- Вот! - подняла палец мисс Агата. - Вот в этом-то всё и дело. Леди и джентльмены, давайте условимся: я задаю вопросы, вы на них отвечаете. Или не отвечаете. Мистер Карак... Караз... - она посмотрела на меня.

- Карамазов, - подсказал я. По всем документам я сейчас был Карамазов, и папа у меня был Карамазов, и мама Карамазова, и никого это не удивляло. Какая ещё у русского может быть фамилия?

- Мистер Карамазов, где вы находились двадцать седьмого апреля в восемь часов вечера? - спрашивая это, она смотрела не на меня, а на какой-то листок с записями.

- По-моему... - я посмотрел на Атсона. - Мы ужинали. Разве не так?

- Да, мы ужинали, - подтвердил Атсон. - А лягу... в смысле, вот этого парня, - он показал на дю Трамбле, - там не было.

- Разумеется, - сказала мисс Агата. - Его там и не могло быть. Мистер Карамазов, а в вашей каюте в это время кто-нибудь оставался?

- А кто мог оставаться в моей каюте? - изумился я.

- Ну... горничная, - неуверенно высказала догадку мисс Агата.

- А что, кто-то видел, как она выходила?

- В том-то и дело, что нет. Это и настораживает больше всего. Ведь в это время никто не видел и мадам Луизы... Фрау Дитрих, что вы скажете на это?

- Я не обязана следить за нравственностью обслуживающего персонала, - поджала губки Марлен. - Это дело старшего стюарда.

- Да, не обязана, - склочным голосом подтвердил фон Штернберг.

- Где вы хранили конверт, мистер Карамазов? - продолжала мисс Агата.

- Носил с собой, - сказал я.

На самом деле я его, конечно, с собой не носил. Конверт лежал там же, где и мой груз, и никто не в силах был отыскать его. Хотя... меня вдруг взяли сомнения. На всякий замок находится ключ, и если подменили завещание, то и груз тогда... Да нет, не может быть. Я бы почувствовал.

- Помните ли вы своих родителей, мистер Карамазов?

- Что? - я не сразу среагировал на такой поворот. - Разумеется, помню.

- А вы, мистер Атсон?

- Увы, леди, я типичная приютская крыса, - Атсон громко вздохнул и взял ещё пива. - Мы у себя в Америке не покупаем себе шикарные родословные.

- Да, в Америке это не требуется, - согласилась мисс Кристи. - А вот в Европе без этого не сделаешь и шага. Особенно на континенте. Не так ли, фрау Дитрих?

- Не имею представления, - фыркнула Марлен. - Я никогда не скрывала своего мещанского происхождения.

- Но кое-что могли скрывать и от вас, - мисс Агата наклонила голову. - Продолжим наш интересный разговор. Мсье дю Трамбле, сколько лет вы состояли в браке с мадам Луизой?

Раздался странный звук. Все посмотрели на француза.

- Как бы сказать... Это наше свадебное путешествие... - он зарделся.

- Formidable! - произнёс кто-то.

- Как я понимаю, титул ваш, - сказала мисс Агата. - А состояние...

- Кстати! - прогудел Атсон. - А велико ли наследство?

- Достаточно. Велико. - раздельно и веско произнёс Огилви. - Чтобы. Негодяю. Пойти. На всё.

- Это интересно... - сказал Атсон и задумался.

Мисс Агата между тем отвлеклась от нас и начала донимать примерно такими же вопросами остальную дюжину подозреваемых: высокого китайца в европейском платье и с тонким интеллигентным лицом, братьев-итальянцев, бравого французского генерала, дирижёра из Вены, молодую польскую графиню (где были мои глаза?!), одноглазого немецкого лётчика по имени Эрнст, аса Великой войны, пожилую английскую чету (путешествовавшую в соседней с дю Трамбле каюте), стюардов, бармена, поварёнка...

Мы с Атсоном отошли в угол, поближе к пиву.

- Сознайтесь, Ник, - сказал он мне, - это вы пришили бабку. Это же ваш национальный обычай.

- Билл, - сказал я, - неужели вы хотите меня обидеть?

- Так я же не в осуждение! - он даже, кажется, слегка растерялся. - Просто, когда мы с ребятами лежали на матрацах, один наш колледж-бой читал вслух русскую книжку. Про вашего колледж-боя. Как он ловко управился с одной старой стервой. Но вот - не знают жизни ваши писатели. Где же это видано, чтобы бабушка давала капусту в рост, а в прихожей у неё не дежурила пара хороших ребят с машинками?

- Вы совершенно правы, Билл. Эти писатели никогда ничего не знают.

- Так это всё-таки вы? - он погрозил мне пальцем.

- Я предпочитаю дам помоложе.

Он почему-то захохотал. Пиво тут же попало ему не в то горло.

- А всё-таки, - продолжал Атсон, отфыркавшись, - возьмите-ка всё на себя, Ник. Присяжные вас оправдают, а если нет, мы выцарапаем вас из любой тюрьмы. Гонорар можете назвать сами. Уж очень мне не хочется светиться у нью-йоркских копов.

- И сколько же дают нынче за незаконный забой скота? - спросил я.

- Столько, сколько сможешь унести, - помрачнел он. - До некрасивого деревянного стула включительно.

Я присвистнул.

- И это вам всерьёз угрожает?

Он кивнул:

- Да. Им нужен только повод.

- Знаете что, Билл... Как говорят в России, у вас своя свадьба, у нас своя...

- Вы, похоже, весёлый народ. У нас то же самое говорят о похоронах.

- Так вот. Ваш вариант для меня не подходит: время. Я не имею права терять ни дня. Но если уж очень подопрёт, то держитесь поближе ко мне. Я выведу вас с парохода незаметно.

- Да? - он посмотрел недоверчиво. - Не ходили ли вы в учениках у Гудини?

- Нет, - сказал я. - У нас были общие учителя, и я учился классом старше.

- Я сразу понял, что вы не простой парень, Ник, - сказал он. - Но что же наш хич-хайкер?

- Кто? - переспросил я.

- Парень, который упал с неба. Почему его здесь нет?

- Об этом мы спросим мисс Агату.

- Интересно, для чего этой болонке понадобились наши родители?

- Вы же сирота.

- Ник! - он жарко зашептал мне на ухо. - Я ей соврал. Да только я скорее сдамся копам, чем мой папаша узнает, что я вляпался в такой скандал!..

- Кто же он? Рокфеллер?

- Если бы Рокфеллер... Папаша мой - квакерский церковный староста, и у него самый большой кулак между Миссисипи и Миссури.

- Сочувствую вам, Билл. А вот меня в детстве ни разу не наказывали.

- Врёте вы, Ник, - сказал он и отвернулся. - А зачем врёте...

- Мистер Карамазов! - голос Агаты ввинтился в ухо, как мелкий буравчик. - Подойдите ко мне, пожалуйста.

Я подчинился.

- Вы жили в тысяча девятьсот седьмом году в Париже?

Я-то жил, а вот жил ли Карамазов...

- Да, - ответил я на всякий случай.

- На улице Мари-Роз?

- Нет, - сказал я. - На бульваре Сен-Жермен.

- Но на улице Мари-Роз вы всё-таки бывали?

- Не помню, - честно сказал я. - Может, и бывал. Столько лет прошло.

- Вот именно, - многозначительно сказала Агата, поднимая палец.

- Значит, мы ищем человека с улицы Мари-Роз?

- Допустим. Что вы о нём знаете?

- Ну... Недавно, например, я видел его в гробу.

- В чьём?

- Трудно сказать.

- Понятно... Скажите, мистер Карамазов, не просыпаетесь ли вы по ночам?

- Только если меня долго и тщательно будить.

- Ваша каюта по левому борту?

- Да, коль скоро у неё нечётный номер.

- Номер можно было и поменять... - сказала Агата раздумчиво. - Спасибо, мистер Карамазов, вы нам очень помогли. Профессор, теперь у меня вопрос к вам: вы курите?

- Да, - чуть удивлённо отозвался Пётр Демьянович.

- Русские сигареты с длинным мундштуком?..

Пётр Демьянович принялся рассказывать про свои табачные пристрастия, а я тем временем перенёс внимание на китайца. Он страшно нервничал, что никак не вязалось с пресловутой восточной невозмутимостью. Даже воздух, казалось, вздрагивал, касаясь его лица.

- Ник, вы так пристально уставились на этого чарли, будто он ваш давно потерянный брат-близнец, - сказал негромко Атсон.

- А вдруг так оно и есть? - сказал я. - Вот вы бы удивились, если бы выяснилось, что он - ваш брат?

- Я-то? - он хмыкнул и задумался. - Нет, нипочём. Потому что у моего папаши не только кулак самый большой между Миссисипи и Миссури...

Но тут настала его очередь идти к доске.

- Мистер Атсон, не помните ли вы, легко ли вам давался в начальной школе французский язык?

- Мэм, - честно сказал Атсон, - если бы в нашей долбаной школе кто-нибудь, выжив из последних остатков своего быстро высыхающего от ветров и виски ума, задумал преподавать французский язык, его бы тут же обмазали смолой, вываляли в перьях и на шесте вынесли из города. Так что я не могу достойно ответить на ваш вопрос. Может быть, и легко.

- Отлично, - сказала Агата. - Так я и думала. А вот помните ли вы бой между Джеком Дэмпси по прозвищу "Кувалда" и Филом Маккузо в тысяча девятьсот двадцать третьем году, в феврале?

- Ещё бы! Проклятый макаронник обошёлся мне в две тысячи зелёных.

- Вы знали, что Джек накануне говорил, что это его последний бой и он намерен завязывать с этим долбаным боксом?

- Нет, конечно, - вздохнул Атсон. - Если б знал - поставил бы на него, что ли?

- Не факт, - сказала Агата. - Если он вам за эту ставку выкладывал десять тысяч...

- Откуда вы знаете? - Атсон вдруг набычился.

- Я профессионал, - сказала она. - А профессионалу нужно лишь дать немного поработать своим серым клеточкам...

- Тихарям, что ли?

- Дорогой мистер Атсон, - Агата наклонилась чуть вперёд. - У нас с вами вот здесь, - она дотронулась до лба, - по семнадцати миллиардов очень маленьких тихарей. Серых клеточек. Когда я их пускаю по следу...

- Понял, - сказал Атсон и обмяк.

- Ещё один вопрос: верите ли вы в то, что именно Сэм "Вонючка" Бьюкеннен замочил Голландца?

- Не знаю, мэм, что там всякие брехуны пишут в своих грязных бумажках, которые и на подтирку-то срамно использовать, и что копы чикагские вякают, а только вот вам моё слово - слабо ему.

- Слабо?

- Слабо, мэм.

- Спасибо, мистер Атсон, вы очень помогли нам. Мистер Чен, когда вы вчера гадали по "Книге перемен", какие триграммы выпали последними?..

Вопрос поверг китайца в полный ужас.

- Попался чарли, - выдохнул Атсон. - Слушайте, Ник, она что - ведьма?

- Может быть, - сказал я. - Может быть, и ведьма...

В углу Пётр Демьянович нервно курил.

Мы взяли ещё по бокалу пива с неоскудевающего подноса.

- Если предположить, что Вселенная имеет форму бублика, - затравлено сказал Пётр Демьянович, - то мы, хотим того или нет, становимся способны получать любые ответы на любые, даже ещё незаданные, вопросы...

Атсон был близок к обмороку.

- Фраернуться хотел, - сказал он горько и безнадёжно. - Купил самый дорогой билет. Думал, тихая компания соберётся. Без стрельбы. Да. Как же. Вот фраернулся-то...

- Леди и джентльмены, прошу внимания! - Агата постучала карандашом по бокалу. - Итак, в результате обследования места происшествия, анализа так называемого завещания и бесед с вами мне удалось составить полную картину преступления. Но начать мне придётся издалека. Готовы ли вы слушать? Прекрасно... Итак: та особа, которую мы знаем сегодня как виконтессу Луизу дю Трамбле, начинала свою блистательную карьеру на подмостках кабаре "Мулен-Руж" как Катрин Лануа. В возрасте тринадцати лет она убежала из кабаре с немолодым русским моряком и родила ему в России сына Николаса. Не выдержав, однако, северных холодов, она снова бежала, оставив безутешного моряка с младенцем. Это, кстати, безоговорочно подтверждают и триграмммы мистера Чена. В родной Франции она не задержалась, путь её лежал дальше, в Новый Свет. Там она некоторое время работала на ферме в штате Айова, и хозяин фермы уделял ей, скажем так, несколько повышенное внимание. Излишне повторять, что она бежала, оставив безутешного отца с младенцем Уильямом на руках...

Моё запястье сдавили железные пальцы Атсона. Боже мой, мне и самому вдруг стало не по себе.

- ...Прибыв в Рим, она смутила покой старого князя Поццо ди Борго и наградила его близнецами...

- Бастардо... - зашипели друг на друга братцы-итальянцы. - Басссстардо...

- ...лежал в Германию. Мальчик Эрнст, сын известного промышленника, и девочка Марлен...

Я уже понял, чем всё это кончится, и начал нашаривать за собой кресло. Ах, Агата, ах, белокурая бестия!..

- ...в Россию под чужим именем. Вот я почему спрашивала вас об улице Мари-Роз, Николас...

- Да-да, конечно, - хрипло отозвался я. В ушах пульсировала кровь.

- ...и далее - в иезуитскую миссию в Кантоне. Там путь её надолго...

- Вы куда, Ник? - вздрогнул Атсон. - Не вздумайте только...

- ...составила завещание, в котором все означенные суммы, драгоценности и земельные владения отходили к новоиспечённому супругу. Как нам удалось выяснить, супругом этим является...

- Билл, - тихо сказал я. - Крепитесь. Сейчас вы услышите по-настоящему сногсшибательную новость.

- Что же из этого следует, леди и джентльмены? - голос Агаты вдруг взлетел и затрепетал. Рояль в углу отозвался низким гудением. - Из этого однозначно и неопровержимо следует, что один из вас вечером двадцать седьмого апреля злодейски убил и выбросил за борт вашу родную мать!

- Вашу мать... - эхом откликнулся я.

Китаец тонко взвизгнул и повалился на ковёр.

11

Они будут подобны змею Апопу в утро Нового года.

     Папирус Картье

По вполне понятной причине встречу Старого Нового года пришлось перенести на два дня...

Зато - какая это была встреча! Уже не только Гаврилов с банджо, но и Илья с гитарой посрамляли магнитофон; уже не только рыжая пассия, но и чёрная Светлана кого-то напоминали мучительно, кого-то из той, прошлой жизни... Было что праздновать, ох, было! Аня и Стёпка сидели на именинных местах, ещё бледные, ещё с жутковатым блеском в глазах, но уже по-настоящему здоровые - что никак не могло уложиться в голове бородатого доктора, которого тоже пригласили на это семейное торжество. И вряд ли кто из гостей мог видеть и понимать, что для хозяина и кое-кого ещё - ничто не кончилось. Деловито бродил по квартире Гусар, обнюхивая углы, прислушиваясь под дверью. Илья выглядывал за портьеру: по двору время от времени проезжал знакомый "чероки". В кармане пиджака Ильи тихо потрескивала рация. Коминт сидел так, чтобы постоянно видеть входную дверь и кухонное окно...

Как обычно бывает, часа через три общее веселье распалось на кружки общения по интересам. Доктор и Стёпка склонились над террариумом: Тихонов-младший объяснял эскулапу жизненные принципы тварюги. Главное, что мусор не надо выносить, хвастался он, и крысы ни за что не заведутся. Доктор непроизвольно жался и выступал в защиту крыс, говоря, что крысы - они как-то привычнее, домашнее, уютнее... Гаврилов разъяснял Илье шаманов и их большое народнохозяйственное значение. Рыжая, которая неожиданно для своей масти оказалась на поверку отличным человеком (узнав о беде, дневала и ночевала в больнице, сдавала кровь и покупала деликатесы), делилась с Аннушкой и Лидочкой своими матримониальными намерениями относительно Гаврилова; Аннушка выражала сомнения: гавриловы в неволе не размножаются... Цыганки Светланы женщины неосознанно сторонились - хотя, по официальной версии, именно она и сняла порчу.

- Так что с бабкой-то делать будем, дочерь шатров? - негромко спросил Николай Степанович. - Вдруг её опять нам поперёк дорожки поставят?

- Нет, - уверенно сказала цыганка и покачала головой. - Нет, конечно. Эти заугольники два раза одну ловушку не налаживают. И человека одного второй раз не используют. Брезгуют, должно быть. Бабка моя им своё отработала. По крайней мере, против вас - точно.

- Интересно... - Николай Степанович взялся за подбородок. - Такие, значит, принципиальные... А что ты ещё о них знаешь?

- Слышала много, а что из того истина - только одному Богу ведомо... да и то вряд ли. Вот уж их Он точно не создавал. И они Его в грош не ставят...

- Разве только они?

- Ах, Николай Степанович, добрый вы человек... С обычной меркой подходите. Не годится здесь людская обычная мерка. Я ведь сколько себя помню, их боялась. Никто специально не пугал, не говорил даже. Из молчания всё узнала. Потом уже только сама спрашивать начала. Не одобряли интереса моего. Что тут сказать? Раз уж барон у них в шестёрках ходил... Старики по-разному говорят. Одни полагают, это из-за них нас немцы изводили; другие наоборот: мол, спасали они нас от немцев. Не знаю, может, и те правы, и другие...

- Это секта, что ли?

- Если бы секта... Мнится мне, что и не люди они вовсе. Помню, маленькая была, и был какой-то праздник. Свадьба чья, что ли?.. Точно, свадьба. Дом большой, гостей много. Мы по всем комнатам носимся, лимонад пьём, конфетами заедаем. Гости песни поют, гитары, скрипки... И вдруг - стихли. Как придавило. А он, говорят, даже в дом не зашёл, в сенях с бабкой разбирался. Вся свадьба, конечно, коню под хвост. Разошлись, как оплёванные. И молодым после того - тоже счастья не стало...

- Убить их можно? - спросил Коминт деловито.

- Кто же знает? В Испании, говорят, попробовал один цыган...

- Понятно, - усмехнулся Коминт невесело.

- Ай, да что вам может быть понятно? Вы при Советах привыкли в страхе жить - а цыган никогда так не жил! А тут - хуже, хуже! За душу берут, и коготь всегда - в тебе!

- За душу берут... - задумчиво повторил Николай Степанович. - Ну, за душу-то при умении не только они могли взять...

- Вы так ничего и не поняли, - горько сказала Светлана. - Вот уже и по темечку вас стукнули, а вы всё равно ничего не поняли. И продолбят темечко, а вы не поймёте...

- Ну так объясни.

- Да я же объясняю. Не люди они. Не люди. Нелюди. Настоящие, не из сказок.

- Бесы? - осведомился Коминт.

- Нет. Бесы - они по Божьему попущению, а эти - сами по себе.

- Светлана, - попросил Николай Степанович, - ну, расскажите нам, что вы знаете. Что бабка знает. Чего мы не знаем. Вы же образованная женщина...

- Толку мне в том образовании... Ай, да слушайте же. Только психбригаду не вызывайте... - она засмеялась глухо. - В начале времён дело было, ещё до тех пор, когда Бог создал глину...

Бог ещё не создал глину, и вся земля была камнем в давние времена. Каменные деревья росли на каменных холмах, каменные цветы распускались на скалах. И - каменные звери гуляли в каменных лесах. Гулко и холодно было на земле в те давние времена. И жил колдовской зверь Сор, наделённый злым умом, рождённый от чёрной жабы, вышедшей из жёлтого моря яда...

Дети чёрной жабы

Бог ещё не создал глину, и вся земля была камнем. Каменные деревья росли на каменных холмах, каменные цветы распускались в гротах и каменные звери гуляли и охотились в каменных лесах. Гулко и холодно было на Земле. И жил колдовской зверь Сор, наделённый злым умом, и братья его: Шар, Ассарт, Хобб, Дево, Йрт и Фтах. Рождены они были от чёрной жабы, вышедшей в незапамятные времена из жёлтого моря яда и совокупившейся с чёрным каменным великаном, оставленным Богом на берегу этого моря, дабы никто не мог покуситься на жёлтый яд...

Сор имел хвост и был колдовской зверь, и хитрость его, коварство и злоба не знали предела. Шар был как огромная каменная черепаха и был самый сильный среди них всех. Ассарт умел рыть ходы до огненного ада и ледяного ада, и рыл он так быстро, что земля не успевала вскрикнуть. Дево ползал на брюхе, потому что не имел ног, но знал ход звёзд и лун на все времена. Хобб был самый маленький из братьев, зато умел делать так, что находился в тысяче мест сразу. Йрт, одноглазый, однорукий и одноногий, владел настоящим огнём. Фтах же, похожий на огромную голову, мог сделать новый мир, такой же, как прежде, или другой. И они стали рядить, кто из них главный.

- Пусть будет главным Сор, - говорил Шар. - Потому что я самый сильный, я могу взвалить на себя весь мир, а он всё равно сильнее меня.

- Пусть будет главным Дево, - говорил Фтах. - Потому что я могу сделать новый мир, но только Дево знает место, куда его можно поместить.

- Пусть главным будет Сор, - говорил Хобб. - Потому что я могу быть в тысяче мест сразу, но Сор всегда знает, где я на самом деле.

- Пусть главным будет Дево, - говорил Йрт. - Потому что я владею настоящим огнём, но только Дево знает, когда его можно пускать в ход.

- А мне всё равно, - сказал Ассарт. - Я могу вырыть ход до ледяного ада и огненного ада, спрячусь там и буду ждать, когда вы позовёте меня выйти.

И они начали воевать.

Тысячу лет воевали они, и начал одолевать Дево. Тогда Шар взвалил на себя весь мир и уронил его, и мир раскололся на множество осколков. Но Фтах создал новый мир, и они продолжали воевать. И воевали ещё тысячу лет, и стал одолевать Сор. И тогда Йрт призвал с небес настоящий огонь. Все звёзды вытянули свои лучи, и каждый луч искал Сора. Но Сор велел Хоббу сделать тысячу маленьких Хоббов и каждого Хобба превратил в поддельного Сора, а сам скрылся в ходах, сделанных Ассартом. Звёзды поняли, что их обманули, и обратили настоящий огонь на всех, кого видели на земле, и испепелили остальных братьев. Лишь Дево, тяжко израненный, успел заползти под землю прежде, чем рухнуло небо.

Бог видел всё это, но молчал. Когда же земля остыла, он пустил на неё муравья. Муравей потрогал землю, вернулся к Богу и сказал, что от настоящего огня земля стала мягкая и ноздреватая, покрытая прахом, и в ней уже живут черви. Бог потрогал землю рукой и послал дождь, чтобы смочить прах и напоить червей. Так образовалась глина. И Бог брал глину с червями и лепил деревья, зверей и птиц. От дождей деревья росли так быстро, что стали подпирать небо и лопаться от его тяжести, и из трещин вышли пауки. Они посмотрели вокруг и сказали: это всё наше. И стали расставлять сети и ловить в них зверей и птиц. Тогда Бог рассердился и создал человека, и дал ему копьё и огонь, чтобы тот мог убивать пауков. И назвал его Цаган, что значит Белый. Потому что сделал его Бог из белой глины, самой красивой и прочной. Прошёл год, и Цаган явился к Богу и попросил его создать лошадь и женщину. Лошадь - чтобы догонять пауков, а женщину - чтобы поддерживать огонь и готовить человеку пищу. Бог видел, что человек хорошо справляется, и потому дал ему не только лошадь и женщину, но и собаку.

Тем временем в ходах, прорытых Ассартом, встретились Сор и Дево. Они не могли выйти под небо, потому что глина залепила все выходы, а Ассарт не желал слушаться их. И тогда они решили помириться и вдвоём обидеть Бога. Они долго думали и наконец совокупились и отложили десять тысяч яиц, из которых стали выходить звери, похожие на людей. Только головы и лица их были чёрные. Звери стали копать глину и выходить на поверхность, и дождь не отмывал черноту с их лиц. Поэтому Цаганы находили их и убивали. И тогда хитрый колдовской зверь Сор сделал так, что люди стали видеть всё чёрное белым, а белое чёрным. И люди перестали понимать, где перед ними люди, а где подземные звери, и убили много своих мужчин... Люди-звери занимали их дома и брали себе женщин и лошадей. Тогда опять пришёл Цаган к Богу и попросил помощи. Но Бог разозлился на него и прогнал, потому что звери-люди лучше, чем Цаганы, убивали пауков. И Цаган взял своих лошадей, женщин и собак и отправился туда, где нет людей-зверей...

- Да, - сказал Николай Степанович, дослушав. - Теперь, по крайней мере, понятно, почему цыгане не сидят на одном месте...

Он потянулся к бутылке и вдруг обнаружил, что шампанское, как ни парадоксально это звучит, - кончилось.

- О, Господи, - сказал Коминт. - Дожили...

Он похлопал себя по бумажнику, сказал: сейчас, - накинул куртку и шагнул за дверь. Гусар белой тенью метнулся следом.

- Ну, вот, - сказал смущённо Гаврилов. - Самого, можно сказать, почтенного - за винищем отправили...

- Это ничего... - Николай Степанович подошёл к окну, посмотрел на улицу: было светло от фонарей и свежевыпавшего снега. Киоск на углу призывно мерцал ёлочной гирляндой. - А тебя пошли - опять пацаны поколотят и бутылки отберут.

- Вином должен обеспечивать хозяин, - обиженно сказал Гаврилов.

- Так мы и обеспечиваем...

- Николай Степанович, - Светлана подошла и встала рядом. Духи у неё были необыкновенные. - Можно я вашу ладошку погляжу?

- Нет.

- Вам неинтересно?

- Как сказать.... Мне-то, может быть, и интересно - да боюсь, тебе скучно станет.

- Вы меня интригуете.

- Эх, - вздохнул Николай Степанович, - не привык я отказывать женщинам... Но - чтобы без обмороков и криков. И - главное - никому. Идёт?

- Идёт... - чуть растерянно сказала цыганка.

Через пять минут, отпустив его руку, она произнесла тихо:

- Да уж, о таком и захочешь, да не расскажешь...

- И что меня ждёт?

Она помолчала.

- Война, Николай Степанович...

Громко ударил дверной звонок. Гаврилов шагнул было к двери, но Николай Степанович отстранил его: сам.

За дверью стояли Коминт с бутылками и очень задумчивый Гусар.

- Итальянская мутотень, - с отвращением сказал артист Донателло. - И больше ничего. И как вы живёте?..

- Озверели вы там, в вашей Москве, - сказала Аннушка, принимая покупку.

- Ну, нельзя же это пить! - воскликнул Коминт. - Но пьём... - добавил он с сожалением. - А что делать?

Делать в такой ситуации и вправду было нечего.

- Чего вы такие смурные пришли? - спросил Илья.

- Да вот даже и не знаю, - Коминт повесил куртку, пригладил волосы. - Вроде бы всё нормально. Только вот ряженые какие-то непонятные по двору шляются...

- Какие могут быть ряженые? Праздники вроде бы позавчера кончились.

- Так вот и я о том же... И вообще... ну, не знаю даже, как сказать...

- Да скажи хоть как-нибудь, - потребовал Николай Степанович.

- Ну, вот представь себе: выходишь ты на арену - и под прожектором оказываешься. И сейчас: вышел, никакого прожектора, понятно, нет - а всё точно так же. И эти, чтоб им пропасть, клоуны...

- Что они хоть делали-то?

- Да - ничего. Стояли, водку пили. В общем, что-то нечисто. Копчиком чую. Копчик битый у меня...

- Ладно, ребята. Бдительности не ослабляем, хоть и туман. Рядовым - песни петь и веселиться, - скомандовал Николай Степанович.

И тут на кухне закричали...

В одну секунду все влетели туда, сметая табуретки. Аннушка на четвереньках стояла на столе, непостижимым образом уместившись среди гор посуды. Гусар молча давил кого-то в углу.

- Крыыыыы... - выдохнула Аннушка, подбородком указывая в ту сторону.

Гусар сделал шаг назад и коротким движением головы швырнул под ноги соратникам большую чёрную крысу. Та задрожала и вытянулась.

Николай Степанович принял Аннушку со стола, осторожно поставил на пол. Рыжая и Светлана тут же увели её в комнату - прореветься.

- А ты говорил - крыс не водится, - сказал доктор Стёпке.

- Проляпс, - развёл руками Стёпка.

- Враги подбросили, - сказал Коминт.

Он присел над трупиком. Потом встал, посмотрел на всех.

- А ведь и правда - враги. Глянь-ка, Степаныч...

Крыса была размером с небольшую кошку, хвост имела короткий, зато - огромные резцы, торчащие изо рта, как клыки вампира, и - аккуратные розовые ручки вместо передних лап...

- Мутант, - с испугом сказал доктор. - Довыеживались...

- Илья, - сказал Николай Степанович. - На два слова...

И, отведя его чуть в сторону, спросил:

- По Аргентине не скучаешь?

Когда я был влюблён...

(Атлантика, 1930, Вальпургиева ночь)

Я лежал и домучивал аграновский доклад. Тяжёлым же слогом изъяснялся Яков Саулович... Да, господа гэпэушники знали много, очень много, непозволительно много. Но, на наше счастье, из ясных и очевидных фактов соорудили для себя совершенно кадаврическую картину мироздания. Они станут ею пользоваться в своих деяниях, и поначалу, как это водится, у них всё будет получаться; потом пойдут сбои, потом - наступит крах... Но до полного краха никто из них, нынешних, уже не доживёт.

...Мы должны, товарищи, с особым тщанием и бдительностью оберегать товарища Сталина не столько потому, что он наследник и продолжатель дела нашего великого вождя Ленина - мы знаем, что у товарища Ленина было немало достойных наследников и продолжателей, - сколько потому, что именно в нём, в Иосифе Виссарионовиче, воплощена на сегодняшний день, не побоюсь этого слова, мировая душа. Это не та душа, о которой толкуют нам мракобесы. Нет, товарищи, это истинная душа! Подлинная душа мирового пролетариата! Наш товарищ Сталин - есть Майтрейя Будды, истинное его воплощение на земле. Всемирно-историческая миссия народов бывшей Российской империи - служить претворению Будды. Но прежде всего - это наша с вами миссия, товарищи Рабоче-Крестьянская инспекция!

(Голос из зала: "Опять с боженькой заигрываете! Хватит с нас Луначарского с Богдановым!" - "Будда выше всех и всяческих богов, товарищи. Буддизм есть материализм и эмпириокритицизм в высшей своей стадии!")

А теперь, товарищи, я скажу вам то, что вы обязаны будете забыть немедленно за порогом этого зала. Настоящим отцом товарища Сталина является не сапожник Бесо Джугашвили, а великий русский путешественник и первооткрыватель Азии Николай Михайлович Пржевальский. Достаточно нам взглянуть на портреты этих великих деятелей, чтобы все вопросы отпали сами собой.

(Тот же голос из зала: "А пойдёт ли это на пользу пролетариату?" - "Я скажу тяжёлую вещь, товарищи. Не всё то, чем владеет пролетариат, идёт ему на пользу. Именно поэтому ему и необходимы вожди. Явные и тайные. Вы, например. Без вождей уже давно бы всё рухнуло в угаре нэпа, в бездумности и максимализме военного коммунизма".)

Как известно, товарищ Пржевальский открыл и учредил центр Азии. В этом центре он обнаружил тщательно законспирированную группу тувинских шаманов. Напрасно английская разведка по наущению всяческих Ллойд-Джорджей и Чемберленов ищет в Гималаях пресловутую Шамбалу. Шамбала вот уже восемь лет находится под нашей непосредственной опекой. И недалёк тот день, когда мы присоединим её к СССР на правах республики! (Аплодисменты.) Освободив этот оплот шаманизма, товарищ Пржевальский потребовал, чтобы следующее воплощение Будды состоялось в России. Мало того, он настоял, чтобы этим воплощением стал его будущий ребёнок. Для производства на свет этого ребёнка была использована по возвращении из экспедиции служанка товарища Пржевальского Кетеван Джугашвили...

Я словно бы услышал за спиной яростный итальянский шёпот: "Басссстардо!.."

Яков Саулович добросовестно заблуждался - равно как и Николай Михайлович. Во-первых, оба высокомерно не различали шаманизм и ламаизм; во-вторых, тувинские шаманы были настолько крепко обижены первооткрывателем Азии, что их молитвами во младенце воплотился отнюдь не Будда, но владыка Царства мёртвых Эрлик. И, наконец, Шамбала находилась никак не в Туве, а на своём обычном месте, в чём Якову Сауловичу, вполне вероятно, и предстоит убедиться в ближайшем будущем...

В полночь удары корабельного колокола оповестили нас о начале карнавала. От траура молчаливо отказались: пусть мёртвые хоронят своих мертвецов. Я вынул из шкафа заранее взятый в костюмерной наряд Калиостро (представляю, как хохотал бы сеньор Бальзамо, увидев его!), переоделся, натянул перед зеркалом шёлковую полумаску. Почему-то стало грустно.

Столы в ресторане были составлены вдоль стен, и на них громоздились живописные горы разнообразных фруктов, маленьких бутербродов и прочих милых пустячков; стюарды, похожие на быстрых чёрно-белых птиц, скользили, разнося напитки. Я оказался в компании с высоким бокалом, содержащим нечто полосатое, с соломинкой и ломтиком лимона, оседлавшим кромку бокала, как мальчишка соседский забор.

Атсон с костюмом не мудрил: просто надвинул стетсон на лоб и перевязал нижнюю часть лица клетчатым платком. Теперь он внимательно присматривался к коктейлю, не решаясь что-либо предпринять.

- Хотите, я прострелю вам платок? - предложил я. - В дырку можно будет вставить соломинку.

- Я бы лучше вставил соломинку этой чёртовой англичанке, - сказал Атсон. - Представляете, Ник, я уже всерьёз раскатал губу на наследство.

- Ещё не всё потеряно, - обнадёжил его я. - Тело так и не нашли.

- И не найдут никогда... Эх, если бы мы жили по американским законам... Представляете, богатый дядюшка пролежит всего каких-то два года на дне реки Гудзон в безвестной отлучке - и вот к вам заявляются адвокаты, страховые агенты, прилипалы...

- Не забывайте, Билл, что первенец я.

- Ну, это дело поправимое, - он легкомысленно махнул рукой. - Я же говорю: по американским законам.

- А-а, - я всё понял.

И тут оркестр наш заиграл!

Я смотрел, как идёт Марлен. Перед нею все исчезали.

- Простите, Билл, - сказал я и пошёл ей навстречу.

На балу она была пейзанка в крахмальном чепчике. Мы встретились в центре зала, потому что не могли не встретиться. Я сразу повёл её. Она была необыкновенно гибкая и точная.

- Ты задержишься в Америке? - спросила она.

- Если всё будет хорошо - то нет, - сказал я.

- Тогда я помолюсь, чтобы всё было плохо.

- Вряд ли эту молитву услышат... Тебе не перекричать толпу.

- Я постараюсь перекричать.

- Господи, Марлен... В твоём распоряжении будет вся голливудская конюшня. Как только ты увидишь живого Дугласа Фербенкса, ты мгновенно забудешь уродливую музейную крысу.

- Не лги женщине. Ты такая же музейная крыса, как я - непорочная дева-кармелитка.

- А даже если и так? Что тогда?

- Не знаю. Только чувствую, что если ты мне скажешь сейчас: брось всё, иди со мной - брошу и пойду. Как будто бы... как за вечной молодостью. Ты понимаешь?

Боже, подумал я, от этих женщин ничего невозможно скрыть...

- Я не скажу так, Марлен. Не могу. Не имею права.

- Значит, я всё поняла правильно...

Мы дотанцевали в молчании. Потом она гордо улыбнулась мне и сменила партнёра.

С сомнением в сердце я вышел покурить. Океан был тих. Из-под шлюпочного брезента палубой ниже опять слышалась какая-то возня. Облокотясь о леер, стояла шумерская царица и курила сигару.

- Вы не танцуете, ваше величество? - спросил я.

- Отчего же, - сказала царица рассеянно. - Танцую... Просто сейчас я думаю, кто должен стать следующей жертвой. Представляете: пассажиры парохода гибнут один за другим, все друг друга подозревают, ведут безрезультатное расследование...

- Но мы уже почти приплыли, - сказал я.

- Это не факт, - сказала она. - Взрыв в машинном отделении, поломка винта...

- Топор, подсунутый под компас, - подсказал я. - Надёжнее уж взять остров. Что-то вроде Святой Елены...

- Убийство Наполеона, - вкусно произнесла она. - М-м... Неплохо, неплохо. Да только не нам, англичанам, об этом писать... Николас, вы в юности не сочиняли стихи?

- Ещё как, - честно сказал я.

- А потом всё прошло?

- Можно сказать, что прошло.

- Вот и я... Ах, чёрт, чёрт, чёрт! Как бы я хотела написать русский роман, типичный роскошный русский роман, в котором ничего не происходит - и всё гибнет, гибнет...

- Да. "Они пили чай и говорили о пустяках, а в это время рушились их судьбы..."

- Именно так, Николас! Это гениально. Вот это - гениально...

- Скажите, Агата, а зачем вы затеяли тот Nichtgescheitgeschehnis вокруг несчастной мадам Луизы?

- Ах. Было так скучно, что я поняла: если не устрою чего-то подобного, то взаправду кого-нибудь отравлю. Но вы же не обиделись?

- Какие могут быть обиды между поэтами? А кстати, где действительно мадам Луиза?

Агата повернулась ко мне. Глазки её озорно светились.

- По моему знаку зададите мне этот же вопрос - но громко. Хорошо?

- Ну...

Она поманила меня за собой и быстро пошла к трапу. Мы спустились на следующую палубу, прошли немного к корме и остановились напротив шлюпки, издававшей звуки. Агата махнула мне рукой.

- А где же действительно мадам Луиза?! - громко, как на сомалийском базаре, закричал я.

- Эта старая французская мымра? - в тон мне закричала Агата. - Да её отсутствия не заметил даже её собственный муженек!

Шлюпка накренилась. Агата схватила меня за руку, и мы, как нашкодившие гимназисты, бросились к ресторану. Мы ещё не добежали, когда оркестр скомкал и оборвал мелодию...

- Вот вам и следующий, - сказал я.

В зале загорались люстры, публика устремлялась к центру зала, где немец-репортёр размахивал, как знаменем, мокрым снимком.

- Маньяк! - кричал кто-то. - На корабле маньяк!

Таща за собой Агату, я протолкался к немцу. На снимке было несколько пассажиров, в том числе мадам Луиза; они весело улыбались, освещённые солнцем, а за их спинами на белой надстройке лежала тень: скособоченный силуэт человека с занесённым над головой пожарным топором...

Все стихли. Пассажирский помощник начал, заикаясь и путаясь, говорить что-то успокаивающее, но его прервал резкий властный голос:

- Какая блядь назвала меня старой мымрой?!

Агата тихо ойкнула и спряталась за мою спину.

В дверях стоял пьяный и растерзанный греческий принц с тусклым огнём в глазах, а на шее его висела, как очень большой и мятый галстук, мадам Луиза...

И вот здесь, господа, уже не в первый раз меня восхитили англичане. Ведь что бы сделали русские? Побили бы сначала принца, а потом бедняжку Агату. Или наоборот: сначала Агату, а потом принца. И долго бы потом мучились от осознания подлости бытия. Что бы сделали гордые французы? Часть их попортила бы прическу мадам, а оратор-аматёр часа два без перерыва обличал бы гнусный порок, - меж тем как вторая часть тихонечко бы увлекла мадам в более надёжное место. Что бы сделали немцы? Засадили бы парочку в разные - подчёркиваю, разные! - канатные ящики, а прочую публику разогнали по каютам. Чем исчерпали бы вопрос навсегда. На мой же особый взгляд, единственные, кто в этом деле заслуживал мордобоя, были телохранители принца, которые, мерзавцы, всё знали, но помалкивали. Хотя, опять же - служба... Англичане же, пожилая чета, просвещённые мореплаватели, бросились к виконтессе и принцу, как к потерпевшим кораблекрушение, словно шлюпка та не качалась над палубой, а долгое время была игрушкою волн и стихий.

"Потерпевших" стали отпаивать кофием, укутали пледами, потихоньку увели прочь с глаз. Виконт дю Трамбле даже не подошёл к счастливо обретённой супруге, а продолжал демонстративно оказывать знаки внимания польской графине. Оркестр вновь заиграл, инцидент обрёл, наконец, своё естественное завершение, участники расследования вздохнули и слегка расслабились, и даже Пётр Демьянович пригласил на тур вальса даму в красном домино.

- Похоже, Ник, что нам придётся богатеть старыми проверенными способами, - сказал Атсон. Дырку в платке он всё-таки провертел.

- Была у собаки хатка, - сказал я по-русски и перевёл ему дословно.

Марлен танцевала с обоими братьями-итальянцами одновременно. Оркестр специально для них играл тарантеллу. Это надо было видеть.

- А знаете, Ник, кто был тот парень с гидроплана? Я тут пошептался с командой. Сын нашего судовладельца.

- И всего-то? - спросил я.

- В том и дело, что не всего-то! Он псих, он сдвинулся на вашей Марлен. Вбил себе в башку, что должен добиться её внимания... Папаша, понятно, ни в чём ему не отказывает. Его, правда, посадили под замок...

Стоило Атсону это произнести, как на кухне, слышимые даже сквозь звуки оркестра, обрушились котлы и кастрюли. Я обернулся. Из проёма двери, соединяющей кухню с рестораном, вырвался человек в белом трико, белом колпаке и с набелённым лицом. Этакий Пьеро. Он дикими глазами обвёл публику и бросился к танцующим, оставляя на паркете мучные следы.

В руке Пьеро прыгал огромный старинный пистолет.

Бравые итальянцы брызнули в стороны. Оркестр взвизгнул и стих. Лётчик Эрнст и фон Штернберг рванулись было вперёд, но на них повисли какие-то девушки. Пассажирский помощник стал медленно и осторожно приближаться к Пьеро.

- Стойте, Джордж! - крикнул Пьеро. - Не подходите! Я здесь, где должен быть! Или я застрелю вас, а потом себя!

- Ну и на здоровье, - хмыкнул Атсон.

Наступила полная тишина. Марлен стояла перед ним, прямая и бледная.

- Вы мой смысл быть, - заговорил, упав на колени, Пьеро. - Без вас я не мыслю ни огня, ни тьмы, ни ветра. Там, где мы никогда не сойдёмся, нет неба, земли и воды. Нет даже мрака. Я вижу единственный путь избавиться от кошмара, худшего, чем смерть, - это принять смерть от вашего взгляда. Я умру здесь сейчас перед вами, и нет высшего счастья, нет большего блаженства...

М-да. В какой-то мере я мог понять юношу: сам в его годы резал себе вены и травился цианистым калием (не помогло) - но никогда не делал этого на людях... Кроме того, речь шла о Марлен.

Между тем юноша бледный со взором горящим поднёс огромный свой пистолет к голове, подержал, опустил. Ткнул в грудь. Пистолет не помещался... Это живо напомнило мне унизительнейший эпизод месячной давности - и я решился. Даже не то чтобы решился... просто не выдержал. Не вынес.

Низость - применить гримуар против непосвящённого. Я же - применил. Надеюсь, никто ничего не понял.

В полном молчании я пересёк зал, подошёл к Пьеро и вынул из его дёргающейся руки пистолет, тяжёлый дуэльный пистолет с серебряной насечкой и гербом герцогов Мальборо на рукоятке. Пьеро, не заметив потери, продолжал подносить руку то к виску, то к груди...

Потом его увели.

Дуэль и смерть Маяковского

(Москва, 1930, 11 апреля)

Звонок буркнул в недрах квартиры, тут же торопливо забухали шаги. Цепочка звякнула, дверь распахнулась...

Хозяин, несомненно, ожидал увидеть кого-то другого. Вернее - другую. Мужчинам не дарят таких улыбок.

- Ну, здравствуй, Владимир, - сказал я. - Или не рад?

Улыбка сменилась багровым взглядом быка, впервые попавшего на арену.

- Гху... - сказал он, подавившись внезапно моей фамилией. - Николай? Так ты?..

- Чудесное спасение августейшего семейства во время крушения на станции Борки, - сказал я. - Помнишь такую картинку?

- Да, - он, как ни странно, уже взял себя в руки. Будто каждый день к нему заявлялись в гости давным-давно расстрелянные знакомцы. - Заходи. Только, извини...

Он говорил в нос, и глаза его слезились.

- Я не займу тебя долго...

Н-да... Жил Маяковский скудно. Я уже слышал об этом, но действительность превзошла ожидание. Комната его напоминала скорее просторную канцелярскую папку, чем жилье. Шведское бюро светлого дерева, девичья кушетка под байковым одеялом, этажерка с журналами и газетами...

- Не ценит советская власть своего рапсода, - сказал я. - Вон Горький...

- Николай, - выговорил он слишком ровным голосом. - Скажи лучше мне сразу: ты эмигрант?

- Внутренний, Владимир. Внутренний. Это не преследуется.

- Много ты знаешь... Ну - живёшь ты под своей фамилией?

- Как когда. Сейчас я то ли Овсов, то ли Седлов... что-то такое лошадиное.

- Шутишь, да? Ты уже раз дошутился...

- И что рассказывают?

- Много всякой ерунды... Давно было, не помню. Но почему ты живой? Телеграмма Горького успела вовремя?

- Да нет, опоздала, как и следовало ожидать. Просто плохо стреляют господа чекисты, - я засмеялся. - Злато туманит им очи...

- Ты говори, да не заговаривайся, - нервно сказал он.

- Не поверишь, но чистая правда. А что ты так нервничаешь? У тебя как, прямой провод на Лубянку? - сказал я. - К Якову Сауловичу? Или так надеешься докричаться - благо, рядом?

Воздух, что ли, рядом с Маяковским был такой: хотелось спорить, скандалить, обличать... Но я твёрдо решил быть добрым. Добрым. Во что бы то ни стало - только добрым.

- Что тебе нужно, Николай, говори быстрее. Ко мне сейчас придут...

- Так я и говорю, Володя. У Максима Горького - особняк Рябушинского. У Алёшки Толстого - целое поместье. У Серафимовича...

- Что тебе от меня надо? Выкладывай.

- Мне? От тебя? Владимир, подумай сам... Ничего. Что с тебя можно взять? Вот ты смотришь на меня и думаешь, а не чекистская ли я провокация. Я прав? И даже душу свою ты мне уступить не сможешь...

Он вдруг стал серым и мягким. В один миг.

- Так вот ты кто... - и зачем-то зашарил по карманам. - А я думал - и вправду Николай. С того света...

- Вот и ошиблись, товарищ красный безбожник. И сейчас ошибаетесь, и тогда ошибались. Семнадцать лет тому. Я - тот самый, подлинный. Живой. И ты, Владимир - тот самый. И, чтобы ты знал: ничего существенного не произошло в ночь с тридцать первого марта на первое апреля достославного тринадцатого года. С которым любят всё сравнивать, чтобы уяснить, каковы же ваши достижения.

Он, сгорбившись, пошёл к окну. Остановился. Уставился на что-то за стеклом. Мне вдруг показалось, что он сейчас сделает что-то дикое, резкое, безумное: высадит окно и закричит, или бросится на меня, или...

- У меня папиросы кончились, - сказал он, не оборачиваясь. - Хотел сбегать, а тут ты...

- Будешь "Житан"?

- Давай... Так что значит - ошибался?

- Володя, - сказал я проникновенно. - Не верти вола, как вы тут выражаетесь. Договор подписывал? Подписывал. Кровью? Кровью. На семнадцать лет? На семнадцать. Срок выходит? Выходит...

- Кто ты? Откуда ты всё это знаешь?

- Бурлюк проболтался. Кстати, самое подходящее имя для беса - Бурлюк. Что-то в этом есть гоголевское. Впрочем, Брик - тоже неплохое имя. Для беса. Пацюк, Басаврюк, Бурлюк, Брик...

- Николай, прошу тебя, не верь сплетникам... Эта сопля Кирсанов...

- Не имею сомнительной чести знать.

- Ну и не стоит... Так что Бурлюк? Расскажи.

И я рассказал - красочно, со всеми подробностями - как великий насмешник и редкий негодяй Давид Бурлюк ради Дня дурака решил разыграть юного поэта. Был нанят спившийся актёр-трагик. Было немного фосфора, немного серы, много кокаина. Был, наконец, мальчишка, страшно талантливый, страшно мнительный, страшно неуверенный в себе. Неимоверно честолюбивый. Сознающий свою слабость в сравнении с вершителями дум тех лет... и одновременно - ощущающий тонким нервом, что они ему в подмётки не годятся, никто они против него и ничто... В обмен на душу мальчишке была обещана мировая поэтическая слава - в течение семнадцати долгих-долгих лет. А потом, когда срок истечёт...

- Но ведь есть, есть, есть слава! - кричал он, бегая по комнате. - Ты не можешь этого отрицать! А ты мёртвый! И стихи твои мёртвые! Изысканный жираф! Брабантские манжеты! Царица Содома!

- Я, конечно, не претендую на титул "живее всех живых", - сказал я, пуская колечко, - но всё же некоторым образом...

- Вот именно, что некоторым! Образом! Образом - вдумайся в это! Образом! Ты навсегда останешься поэтом для недоучившихся гимназистов!

- Пусть так. Но - заметь - гимназистов, а не рабфаковцев. Рабфак. Американцев приводит в телячий восторг это слово. Однако, Володя, я зашёл не за этим...

- Да. Ты зашёл. Я совсем забыл... - он вновь зашарил по карманам. - Тебе, наверное, деньги нужны... Я тут приготовил для фининспектора, но он может и подождать...

- Деньги? Смешно. Нет, повторяю, мне от тебя не нужно ничего. Просто... я хочу вернуть тебя в поэты.

Я действительно хотел - очень хотел - именно этого. Пять лет я беспрерывно теребил своё руководство: раз уж Есенина - Есенина! - не смогли сберечь, раз Блоку позволили умереть от стыда - то давайте хоть этого, неразумного, спасём! И всё время встречал не то чтобы непонимание, а - недоумение. Разве же это поэт? - говорил Брюс. Вот Василий Кириллович Тредиаковский - то был поэт... И только после Чёрной Пятницы на нью-йоркской бирже, вызванной, как многие наши полагали, работами Маяковского, он задумался. И наверное дождался бы я официального разрешения, а то и поддержки в деле освобождения Маяковского от чёрной зависимости - да тут Яков Вилимович таинственно исчез.

И началось в Пятом Риме нестроение. Не то чтобы мы "зачали рядиться, кому пригоже на великом княжении быти", а всё-таки как-то растерялись и не слишком важные дела отложили на потом. Но при этом в делах текущих от нас потребовалось самостоятельности гораздо более противу прежнего. Каковую я и вознамерился проявить...

Он посмотрел на меня свысока, по-верблюжьи.

- Что ты хочешь сказать этим? Что я не поэт?

- Внутри себя? Или вовне? Внутри - разумеется, поэт. Замученный, с кляпом во рту... но ещё живой. Вовне - сочинитель инкантаментумов и красных гримуаров.

- Что? - вздрогнув, спросил он.

- Помнишь эти слова? Да, всё это оттуда, оттуда. Спроси у своего друга Агранова. Хотя нет. Лучше держись от него подальше, если сумеешь. Он занялся такими делами, что очень скоро свернёт себе шею. И вообще, Владимир, что-то твоя брезгливость чересчур избирательна. Ты хоть знаешь, что вёз в своей сумке товарищ человек Нетте?

- И знать не хочу!

- Очень страшную вещь вёз товарищ Нетте, совершенно нечеловеческую. Едва успели перехватить.

- Так вот ты, оказывается, кто, - он прищурился. - Белогвардеец. Недобитая контра. Я тебя сам сейчас...

- Браунинг под подушкой, - подсказал я, вытягивая ноги. - Чёрт, опять каблуки стоптались...

- Ты думаешь, я шучу? - пропыхтел он, не двигаясь с места. - Ты думаешь, я ваньку валяю? - он вытащил большой клетчатый платок и трубно высморкался, а платок с отвращением бросил в жестяную уличную урну, стоящую в углу.

- Да нет, конечно, - сказал я. - Вот над тобой пошутили - это было.

- Ты хочешь сказать... - он вдруг потемнел лицом. - Что это и вправду... была шутка?

Я хотел напомнить ему о некоторых хрестоматийных особенностях изысканного жирафа, но не стал.

- Да. Это была дурацкая шутка. Столичных скотов над глупым провинциальным мальчишкой. Эксперимент in anima vili.

- И все эти годы...

- Все эти годы. Ты совершено прав.

- И можно было...

- Можно. Но ты предпочёл благую часть. Мало того, ты действительно продавал свой дар - и предавал людей. Друзей. Ну, что тебе сделал Булгаков? Чем он перед тобой провинился? Тем, что его "Турбины" на сто голов выше твоей неудобьсказуемой "Бани"? Где ты пинаешь изгнанного товарища Троцкого? "Падающего - толкни" - это, вроде бы, не ваша идеология...

- Боже мой... - простонал он и закрыл глаза. - Двадцать лет...

- "Бога нет, царя не надо, губернатора убьём", - сказал я. - Не ты ли это сочинение сочинил?

- Что? Нет. Не помню...

- Владимир, - сказал я, - возьми себя в руки. Всё ещё можно переиграть.

Не знаю, как уж это у меня получилось, но и фраза сама, и интонация - вдруг оказались аннушкиными. "Николай, нам нужно объясниться..." И тут я впервые почувствовал, что эта моя затея добром не кончится.

Он выцарапал из портсигара ещё одну житанину и очень твёрдыми жёлтыми пальцами поднёс к ней спичку.

- Поздно, - сказал он. - Уже всё произошло. Всё произошло, Николай, ничего не вычеркнуть. Поэтому - поздно. Сгорело. Всё сгорело, что было. Осталось только железо... В Политехническом меня освистали, слышал?

- Да. Потому и пришёл. Вырастил ты на свою голову племя читателей...

- Позлорадствовать хочешь?

- Нет. Просто поговорить. Тебе же надо, наконец, с кем-то поговорить. Кто понимает, но не завидует и не презирает.

Он бросил недокуренную папиросу в урну, встал у окна, опершись вытянутыми руками о подоконник, и с трудом произнёс, не оборачиваясь:

- Откуда ты вообще взялся? Откуда ты пришёл? И - зачем? Зачем?..

- Да чёрт возьми! Я пришёл, потому что ты поэт, продавший душу дьяволу! За вселенскую славу! За - пыль! Понимаешь? За какую-то пыль! Ты ведь ничего другого не хочешь.

- Слава - не пыль. Слава - это как любовь...

- Ну и просил бы любви!

- Так, значит, дьявол был? Значит, ты мне врёшь? Про Бурлюка - врёшь?

- Был дьявол! В тебе самом! Да он больше нигде и не водится, кроме как в человеках! И - вот ещё...

Я уже некоторое время чувствовал себя, как при начале инфлуэнции: что-то стесняло дыхание, и то ли холод, то ли жар - не разобрать - охватывал плечи и спину. Заныла лондонская рана. И - будто тонкая-тонкая игла начинала пробираться меж рёбер...

Я огляделся. Как загнанный леопард. Да, вот оно: на стене висел фотографический портрет Непогребенного. Как имя его препятствовало моему проживанию в Петербурге, так и лицо сейчас - раздражало, мешало сосредоточиться, мешало понять собеседника, услышать его.

Он меня и подавно не слышал...

Портрет был наговоренный, как бывают намоленные иконы (Господи, милостив буди мне, грешному, за такое сравнение), и вытащить из-под чёрной ауры, словно раненого из-под обстрела, я Маяковского должен был - но не мог: меня прижимало к земле. И слова выходили из уст уже не совсем мои...

И тогда я - затмение! - поднялся, шагнул к портрету и повернул его лицом к стене. Лучше бы я потерпел...

Перевёрнутая пентаграмма была нанесена на обратную сторону портрета какой-то бурой краской.

Маяковский вскрикнул, как от внезапного пореза, подбежал ко мне и ударил ладонью по лицу...

Мне следовало переломить себя и уйти, но проклятая пентаграмма подняла со дна души такое, о чём я давно забыл. С чем - был уверен - распростился, как с прыщами.

Того, что мы наговорили друг другу, вспоминать не хочется. Самое скверное, что всё это было правдой. И он говорил правду, и я. И правды этой хватило бы на десяток дуэлей.

- ...по капле выдавливал из себя поэта, - закончил я последнюю филиппику.

- Всё, - просипел Маяковский. - К барьеру...

- К барьеру? Изволите смеяться? Я боевой офицер, а вы, сударь, самое большее - баловались с браунингом в гэпэушном тире. Впрочем, один вид дуэли нам всё-таки подходит. Американская дуэль. Без секундантов. Она же "русская рулетка". Слыхали?

- Слыхал, - сказал он. - Не пугай.

- Итак... - я извлёк из кармана свой укороченный наган. - Оставляем один патрон... - я вытолкнул из барабана остальные, закрыл шторку. - Как я понимаю, первый выстрел мой.

- Но...

- Совершенно верно. Обменяемся предсмертными письмами. Полчаса вам хватит?

И мы написали по предсмертной записке. Текст его послания хорошо известен, а мой... мой, пожалуй, не интересен никому. У покойников плохо получаются предсмертные записки. Излишняя высокопарность и всё такое...

Потом - я прокрутил барабан и поднёс револьвер к виску. Плевать мне было в тот момент и на Пятый Рим, и на долг перед человечеством, и на всё. Я снова был самим собой, и это особенным образом отлилось в маленьком зелёном револьвере, моём пальце на крючке и в виске, ждущем пулю. На миг весь мир стал как бы ледяной... Но, наверное, я был слишком нужен Пятому Риму, потому что курок звонко щёлкнул.

- Прошу, милостивый государь, - я протянул наган Маяковскому. Голос мой был совсем мне не знаком.

Он взял. Посмотрел, будто видел впервые. Потом посмотрел на меня. Тоже - будто видел впервые...

- Извиниться бы перед Мишей Яншиным, - сказал он. - Не успел...

Он поднёс револьвер к виску, зажмурился - и долго сидел так. Потом, морщась, отвёл брезгливо руку.

- А можно - в сердце?

А хоть в жопу, хотел сказать я, но сдержался. Поднялся молча и пошёл к двери. Я был настолько противен сам себе, что выстрела в спину ждал, как избавления. И настолько мерзок, что ведь - действительно ждал выстрела в спину...

Но избавления не пришло.

Ни тогда, ни после...

Когда я был влюблён...

(Вашингтон, 1930, 3 мая)

- По описи должно быть четыре тысячи восемьсот девяносто три гранулы, - сказал мистер Д., секретарь президента Рузвельта, тощий еврей неопределённого возраста. - А здесь четыре тысячи восемьсот девяносто две. Как это понимать?

- У большевиков это называется "утруска", - сказал я. - Наверное, какая-нибудь корабельная крыса станет бессмертной. Много ли малютке надо?

Он посмотрел на меня пристально, но больше ничего не сказал.

Он секретарствовал при всех президентах Соединённых Штатов. Подчёркиваю: при всех президентах. Подчёркиваю ещё раз: при всех. И всегда его имя начиналось с буквы "Д". Американское крыло Пятого Рима носило собственное название, совершенно дурацкое: "Гугеноты свободы". После исчезновения Брюса между ними и метрополией возникла некоторая напряжённость. Мы не то чтобы подозревали их в чём-то, но - не могли исключить и самых диких вариантов; равно как и они не то чтобы подозревали в чём-то нас, но - не могли исключить. Никто ничего прямо не говорил, однако что-то этакое подразумевалось само собой.

Яков Вилимович должен был доставить сюда точно такой же груз. Вот уж кого никакая Марлен не сумела бы заставить и на йоту отойти от им же установленных правил. И зёрен он бы привёз ровно столько, сколько было по описи. И тем не менее...

- Вам брать обратный билет на пароход? - спросил мистер Д.

- Нет, я убуду обычным путём, - сказал я, хотя мне страшно не хотелось спускаться в рум, из которого не вышел Брюс.

- Значит, железнодорожный билет до Провиденса, штат Род-Айленд...

Часть вторая

1

У городских ворот иногда можно заметить ангела с мечом.

     Рамиро де Пинедо

Здравствуй, Коленька!

Наконец мы пришли в себя и как-то отдышались. Почти сутки в самолёте - я даже не думала, что это так тяжело. Буэнос-Айрес - очень красивый город, но я его видела, как в тумане. Стёпка, и тот оказался крепче меня. Он потерялся было, но через час его привели цыгане. Как они любят Илью, ты не представляешь! Илья решил, что безопаснее всего нам будет ехать с ними. На меня надели десять юбок, повязали голову красным платком - можешь себе представить меня в красном платке? С ними мы и доехали до Нуэва-Уэски. Уэска, как я узнала, вовсе не испанское слово, а искажённое белорусское "вёска", что значит "деревня". Все тут считают, что я твоя дочь, а Стёпка, соответственно, внук. Я никого не пытаюсь разубедить. Здешний алькальд, дон Фелипе, а по-здешнему - дзед Пилип, очень обрадовался, что я могу преподавать русский язык, потому что жители здешние объясняются на странном наречии, состоящем из русских, белорусских и псевдо-испанских слов. Так что с будущей недели я приступаю к работе.

Места здесь красивые дивно! Холмистая степь, поля. Сады такие, что нам и не снилось. Второй урожай черешни, Стёпка живёт на дереве. Река неширокая и холодная: горы близко. Их даже видно в хорошую погоду. Через речку немецкая деревня, к ним мост. У моста сидят индейцы, торгуют. Я уже не удержалась и купила себе совершенно безумное пончо. Мне всё кажётся, что я сплю. Когда читала Борхеса, было такое же ощущение и такие же картины возникали перед глазами.

Живут люди очень богато и обособленно. Отношения их с государством ограничиваются только уплатой налогов да тем, что парней здешних призывают служить в конную полицию, но в городе из них мало кто остаётся. И ещё: возле церкви памятник стоит троим местным ребятам, погибшим на Мальвинах. Ушли добровольцами. И генерал, приезжавший на открытие, сказал, что если бы все так сражались, то за Аргентиной остались бы не только Мальвинские, но и Британские острова. Так что за нас не беспокойся, всякого чужого здесь сразу увидят, побьют и выпроводят. Оружия в деревне очень много, и деды постоянно проводят учения. Боюсь, что и Стёпке на день рождения кто-нибудь подарит пистолет.

На престольные праздники в церкви обязательно служат молебен за здравие болярина Николая. Из-за этих праздников, кстати, уже десятый год не могут закончить маленькую ГЭС на реке. Её затеялись сооружать совместно с немцами, а праздники не совпадают, поэтому то бауэры пьют, то сябры. Но это так, повод для шуток. Как было бы славно, если бы бросил ты свои опасные дела и приехал к нам, и зажили бы мы здесь хорошо и свободно. Увидел бы своими глазами, как плывут в настоящей пироге двое почти голых индейцев и распевают: "Ты ж мая, ты ж мая пирапёлачка"...

Но я понимаю, что ты был бы не ты, если бы прислушался к моим словам. Не подумай, это не в обиду, просто ты - такой. Знай, что тебя здесь любят.

Дон Фелипе очень привязался к Стёпке, даром что у самого внучат две дюжины. Да и Стёпка к нему привязался, каждый вечер бегает, истории слушает. Хозяйка наша, донья Сидориха, говорит, что дон Фелипе в одиночку (правда, с пулемётом) положил под деревней целый "эскадрон смерти", который во время какой-то там диктатуры послали сюда искать коммунистов. А коммунист в деревне действительно есть, но один. Бывший разжалованный комиссар отряда, дон Монастирчук. У него на стене портрет Че Гевары висит. Они даже где-то встречались в своё время.

Всё здесь смешалось, Коленька, и иногда я просто не верю себе. Лежу, темно, Стёпка сопит, цикады надрываются, пахнет не по-нашему... Может быть, прав был Лао Цзы?

Жду, очень жду, очень хочу тебя увидеть. Скорее бы.

                                          Твоя Аня

___________

Папка, тут классно!

___________

Товарищ командир, задание выполнено. Жду дальнейших указаний. Агафонов"

Николай Степанович положил письмо в бумажник, бумажник же спрятал в карман.

- Спасибо, дочерь шатров, - улыбнулся цыганке. - Хорошая весть хороша вдвойне, когда её приносит красивая вестница. Как наша бабка?

- Вот об этом я и хотела просить, - сказала Светлана. - Хочет говорить с вами. Только...

- Что?

- Чтобы вы сами к ней пришли. С подарком.

- А велик ли должен быть подарок?

- Это вы уже сами решите...

- Ой, не темни. Чего хочет бабка?

- Не помирать хочет.

- Ага...

Николай Степанович задумался. В конце концов, шесть граммов "катализатора Фламеля" у него ещё оставались. Правда, все шесть были как бы предназначены уже кому-то, расписаны были... хотя и не обещаны. С другой стороны, бабка могла дать бесценные сведения... Не хочет помирать... Как будто кто-то хочет...

- Хорошо, - решился он. - Поехали.

По дымному следу

(Из рассказов дона Фелипе)

- Мать моя женщина, как вспоминать начинаю, так очко и по сю пору играет. Взяли нас в парашютисты в тридцать пятом, Осоавиахим, бортюхи драные, так бы всех без парашютов и покидал бы вниз... Я-то коренной москвич, а они откуда попало. В основном из деревни. В четыре утра встаем, в пять на поле, в шесть прыгаем, в восемь на завод. А ты думал! Ещё срок тогда за опоздание не придумали, чинга их мадре, а остальное уже всё было. И вот мы, молодые дубы, надрывались... да и не только дубы, девки тоже скакали с небес, как лягвы в ведьмин день. Сколько их поубивалось - страх. Да которые и не поубивались, от тех тоже толку мало было... да. Вот. А потом отобрали из нас, скакунов, полторы сотни. Энкаведе отобрало. Ну, с моей-то пролетарской анкетой вопросов не было.

И - стали готовить отдельно. На Кавказ увезли, в Боржом. Раньше вода такая была... И вот после этой их подготовочки осталось нас из полутора сотен всего-то шесть десятков. Остальные кто побился, кто помёрз. Потому что без привычки...

Так вот нас готовили, не в пример... Потом вернулись в Москву, в Монино. Там лагерь наш был. Ещё две группы туда же прикатили: их отдельно от нас натаскивали. Короче, собралось нас двести гавриков. И вот в тридцать шестом уже, в начале года, приезжает к нам товарищ Агранов, большой руки чекист, сперва рассказывает про дружбу свою с Маяковским, декламирует поэму "Хорошо!", а уж потом и начинает проводить настоящую политграмоту.

Высоко в горах, говорит товарищ Агранов, живут и трудятся махатмы (мы их тут же "мохнатыми" прозвали). С Лениным они крепко дружили, письма ему писали. Дескать, правильно, Ильич, сделали, что церквы порушили, что в алтарях насрали, что богато людей поубивали. Одобряли ленинскую политику. А теперь их англичане начали в оборот брать. И вот должны мы их освободить от колониального гнёта...

Сладко так заливал товарищ Агранов - заслушаешься. Сам такой видный, образованный. Вам бы, говорит, товарищи курсанты, Упанишады надо бы законспектировать, да классовый враг времени не оставляет.

А ещё товарищ Чкалов к нам зачастил. Сам. Валерий Палыч. Ну, от этого мы как на седьмом небе себя чувствовали. Это всё равно как бы к вам в школу Гагарин пришёл. Ага, слышал про Гагарина... А Чкалов всё про самолёты рассказывал. Как полетим да как возвращаться будем. Сложное это дело было в те времена. Вертолётов ещё товарищ Миль не придумал, потому что на воле ходил. Вот посадили бы его в шарашку, как всех порядочных конструкторов...

Короче, гоняли нас до стотысячного пота. Как выбрасываться на малой высоте будем, да как охрану махатмовскую класть методически, да как быстро аэродром снежный наводить... Всю зиму нас гоняли, до апреля. А в апреле, как раз в канун ленинских юбилеев, посадили нас в ТБ-3 по тридцати рыл на машину, и полетели мы в неизвестном направлении...

Выгрузили. Степь... ну, как скатерть натянутая. Изморозь. Снега нет. Денёк дали отдохнуть в юртах, баранинкой накормили. А потом - моторы, моторы... И садятся один за одним самолёты "РД", длиннокрылые такие, на них потом ещё Чкалов в Америку летал от греха подальше. И Байдуков. Тоже гусь был ещё тот. А за каждым самолётиком по два планёра. Эх...

Короче, ещё день прошёл, второй. Ждём погоду в Шамбале. Шамбала, сказал товарищ Агранов, это для древних народов всё равно что Москва сегодня. Уже баран в глотку не лезет. Цириков к нам прикомандировали монгольских, чтобы проводниками были. Хорошие ребята, заводные. К девкам, говорим, сводите? Отчего же, отвечают, можно и к девкам... А командир наш батальона, Сисой Сисоевич Хомчик, у нас там не как в армии было, ни званий, ни знаков, и даже на службе мы не числились, а продолжали вроде бы ударно трудиться на своих фабриках и заводах, и даже про некоторых из нас журналы и газеты писали: вот, мол, как по-стахановски уголёк рубать треба!.. - так вот, Сисой наш Сисоевич услышал про девок и аж затрясся: где?!! Ну, и пошли мы... не то чтобы всем батальоном, но кто побойчей. Только вышла нам полная каррамба страшная, потому трудности с переводом. Мы-то об одном просили цириков, а они совсем другое подумали...

А там - и погоду сделали в Шамбале. Прилетел собственной персоной товарищ Агранов, колдуна привёз. Пока он там кощуны разводил да руками махал, товарищ Агранов последний инструктаж провёл. Настоящих махатм, сказал он, всего девять, а остальные - подменные, агенты английского империализма. Отличать их легче лёгкого: выстрелить надо. Если упадёт - значит, агент. Если живой стоять останется, то брать его под локотки вежливо и в самолёт вести. Точка. Потом прочитал стихи-нескладушки про Арджуну - это вроде древнего Чапая был герой. Ну, при Арджуне ещё индийский бог Индра состоял, наподобие Фурманова. Следил за классовой бдительностью. Даст партийную установку и командует: "Мужайся, Арджуна!" За компанию и нам полагалось мужаться.

Выдали нам меховые новенькие комбинезоны, ещё ни разу не стираные, и маскхалаты белые, а поверх всего - на толстой цепи, чтоб не порвалась, свастики серебряные. Под расписку. Мы, конечно, комсомольцы, возмущаемся все, не хотим с фашистскими знаками в тыл английского империализма лететь... Но и тут товарищ Агранов глаза нам раскрыл: вы, говорит, посмотрите, головы бараньи, в какую сторону крючки у неё загнуты! Наша это свастика, хорошая, светлая. Её, говорит, сам Ильич думал одно время вместо пятиконечной звезды присобачить, да Троцкий помешал. Мы и бороды поотвесили...

Автоматы "томпсон" нам выдали ещё осенью, и освоили мы эту машинку гановую, как твою пищаль. Он только по виду мудрёный, "томпсон", а когда применишься к нему, так и ничего сложного. Знай дави. Потом на чердак слазишь, сам посмотришь... Вот. А ещё по паре гранат, по нагану и по ножу десантному, а это, брат, такая штука, что дорогого стоит. Ну а документов, конечно, иметь нам с собой не положено было.

И вот расселись мы: кто с парашютами - по "РД", кто так - по планёрам. И полетели в страну Памир, в тибетские Гималаи...

Как это в разных местах? Ах, на карте. Да кто ж тебе настоящие-то карты покажет? Это, брат, такое хитрое дело... Только в начале войны и сообразили...

В общем, долго летели. "РД" - он же трое суток в воздухе мог держаться. Трое не трое, а добрые сутки мы проваландались. Наконец, лампочка мигает, и товарищ Байдуков сам выходит: готовься, мол, ребята, скоро уже. А чего нам готовиться, уже всё спето. Поприседали, руками помахали, кровь разгоняя, а там и дверку нам отворили, и валенком по сраке наподдали - на счастье. И полетели мы в ледяную муть, как небесные птицы финисты.

И вышло-таки мне счастье от валенка: на полметра от меня отцепленный планёр прошёл, ещё бы чуть - и заломало бы меня крылом, раба божьего, ломом подпоясанного... А так - будто по пяткам шоркнуло, и всё. Мужайся, Арджуна!

Лечу. Качаюсь. Мужаюсь. И вдруг кончается мгла, и открывается мне крепость на скалах. Вот такой и показывали нам её на рисунках, которые Терих, наш тамошний разведчик, присылал. Ох, красивые были рисунки, ему бы не в шпионы, а в художники податься, цены бы не было...

И садятся туда, прямо во двор, гаврики со второй машины. А меня к стене сносит. Ну, подобрал стропы, чтоб не убиться, и ухнул в снег. С головой. Пока выбрался, пока то-сё...

В общем, картина мне открывается почти вся. Там, где поля, планера садятся один за одним, и вижу, что двух не хватает, а где они, лишь пилотам да ангелам ведомо. Самолётики наши гудят высоко, за дымкой не видать. А со стен - трассирующие пули...

Гранатой их, думаю... Нет, высоко, скатится оттуда - и по мне же, многогрешному. Ну, что делать? Лезу вдоль стенки, в снегу то по грудь, то по шею. И что ты думаешь: натыкаюсь я на решётку. И замок на ней вот такой, как бычьи яйца, и с той стороны. Тут и пригодилась граната...

Короче, забрался я внутрь. Там стрельба, кто-то в медный таз колотит, и носятся по двору этакие: бритые, босые и в красное завернуты. Но я же помню наставления товарища Агранова: дал очередь... Вроде бы махатм нету: все лежат. Я - перебежкой - дальше. На соединение с основными силами. И вот тут-то мне и помстилось впервые: вроде как мелькнул человек в нормальной шинели! Я ещё подумал: англичанин. Потом забыл сразу.

Короче, кончился бой, не начавшись. Красные кто лежит, кто попрятался. Монастырь-то огромный, особенно когда изнутри смотришь. Ну, открыли мы ворота, мост разводной опустили. Ждём подкрепления, чтобы прочёс начать, а сами стены сторожим. Тут, слышу, кричат: поймали, мохнатого поймали!

И правда: идут двое из моего взвода, Гулько и Осокин, и тащат за ноги человека не человека, медведя не медведя... в общем, что-то мохнатое. Хомчик как увидел - да как давай их материть! Людей, говорит, ловить нужно, а не зверьё поганое. А я смотрю: ну, не совсем зверьё. Руки-то у него, как у человека, и елда, Стёпка, - ну, Господа моли, чтобы у тебя такая же вымахала. Горя знать не будешь...

Цирики, как увидели этого мохнатого, за головы взялись и в снег сели: быть беде. Кричат, бедные: "Йети, йети!" И так и не поднялись потом до самого конца...

Короче, берём мы прочёсом этот монастырь. Красота, но разглядывать некогда. То, что поверху стоит, прошли за час. Пусто. Но подземелья там - я вам дам! На грузовике кататься можно и прятки устраивать для всей деревни - хрен кого найдёшь. Однако - ищем. И наступает вечер... Мы малость успокоились, костры развели, паёк достали...

Вечером, на самом на закате, немцы нам на голову и свалились.

Откуда они взялись, мы так и не узнали. Но не с самолётов, слышно было бы. А так: увидели и услышали только тогда, когда они нас убивать начали. Ох, резня была!.. Да ещё в темноте. Быстро в горах темнеет.

Но не рассчитали и они, да и было их поменьше нашего: неполная сотня. И вышло в результате, что и под самой горой они, и храм главный у них, а мы вдоль стен и в монашеских кельях. И в подземелье закрепились, хотя какой от этого толк, непонятно.

В общем, лежим и перестреливаемся. А мороз крепчает, и небо звёздное-звёздное, как и не наше вовсе... Раненых перевязываем, как умеем, - санинструкторов ни одного не осталось, все в пропавших планёрах были.

А потом: снова медный таз зазвучал, но уже будто из гроба. И трубы загудели. Храм светиться начал, слабо так, но заметно. И на верхушке его, где у наших церквей кресту быть полагается, красный огонь появился. И откуда ни возьмись, вышли десятка полтора мужиков в пёстрых халатах и страшных масках. Пляшут в раскачку и в барабанчики колотят. "Ом, мани!" - кричат. Да нет, не денег просили.

Немцы палить сразу прекратили, а мы чуток погодя. Стали мужики эти мертвецов прибирать в середину двора. Дело святое. Да и непонятно, с кем вперёд воевать. И вдруг как бы храп раздался. В подземелье нашем. Паренёк там стоял, охранял - вылетел, глаза белые и сам белый, рот открывает, а слов не слышно: онемел. Сисой Сисоевич, смотрю, нервничает. Озирается. И вдруг мертвецы, те, что в середине двора лежали кучей, зашевелились: и монахи, и немцы, и наши, побитые. И даже мохнатый тот, гляжу, поднимается. Поднялись... Крови нет, глаза закрытые...

Короче, не помню, как мы бежали, а помню только, что несётся рядом со мной парень, на футболиста похожий, на знаменитого, на этого... Франца Беккенбауэра... и повторяет: "Муттерхен, муттерхен, муттерхен..." И остановились мы далеко внизу, и аэродром наш несчастный перемахнули, а дальше просто некуда бежать было, потому что пропасть.

Остановились, оглянулись, смотрим. Стоит наш монастырь и светится - стрёмно так светится, как гнилушки на болоте. И всё сильнее этот его свет, будто раскаляется он изнутри. Вот и стены красными разводами пошли. А из-под земли - рёв. И нам уже хочется в пропасть сигать, потому что никакой мочи нет всё это терпеть и ждать, что же ещё с нами исделают. Потом - будто змеи огненные над монастырём встали. Глазами смотрят, медленно так: выбирают... Мы с немцами сидим чуть не в обнимку, потому что всем страшно. Ни до Сталина, ни до Гитлера не докричишься.

Не помню я больше ужаса такого. Вот не помню, и всё. Даже в партизанах... а там всякое было. Потом расскажу.

Но - как-то улеглось понемногу. Стены остыли, змеи сгинули куда-то, рёв затих. Не то чтобы совсем пропал, но - далёкий такой, как паровоз в морозной степи. Слышишь хорошо, а понимаешь, что далёкий. И тогда мы с немцами стали друг на друга поглядывать. Сначала удивлённо, а потом и нехорошо. И - сыпанули в разные стороны, как из теплушки после долгого перегона: мальчики направо, девочки налево... Залегли. И чего-то ждём. Первыми стрелять как-то неловко.

Вот... А потом смотрим: по ничейной полосе идёт кто-то в рост. В шинели до пят. И зелёной веткой машет. Ну, откуда там зелёная ветка взяться могла? Ничего не понимаем. А он сначала по-немецки, потом по-нашему кричит: господа, мол, нихт шиссен, командиров прошу ко мне...

Между Числом и Словом

(Гималаи, 1936, апрель)

- И как же, господа, вы намерены выбираться отсюда? - спросил я командиров.

Мы сидели втроём вокруг примуса в наспех вздёрнутой палатке. Снаружи доносились характерные звуки: пехота окапывалась. От главного неприятеля, от мороза. Снежные ямы позволят дотянуть до утра...

- Как пришли, - коротко сказал Отто Ран.

- А вы? - я посмотрел на Хомчика. - Будете ждать самолётов?

Он не ответил. Вояка он был смелый и решительный, только война оказалась не такой, а совсем чужой. Берёг своих "красных магов" товарищ Агранов, отыгрывался на русских мужиках: авось выкрутятся.

Самолёты не прилетят, это было ясно. Никто не сможет сесть в таком тумане.

- Я думаю, вы уже поняли, господа, что ваше пересечение здесь не было случайностью, - сказал я. - Рекомендую информировать ваше руководство единообразно, поскольку между собой они сношения имеют. Проще говоря, врите в лад. Предлагаю вариант: монастырь пуст и давным-давно необитаем. В самом начале боевого столкновения сошла лавина, разделившая ваши подразделения. Все потери списать на лавину. Кто был вашим противником, ни вы, ни вы не догадываетесь. Предположительно, англичане.

- Ничего не получится, - тоскливо сказал Хомчик. - Мои комсомольцы... - он махнул рукой.

- Равно как и мои, - сказал Ран. - Хоть и не комсомольцы.

- В принципе лавина могла прихлопнуть всех, - предложил я.

- Нет, - покачал головой Хомчик.

Ран вообще промолчал, глянув презрительно.

- Дело ваше, - сказал я. - Тогда примите мои поздравления: сегодня началась новая мировая война. Но ваши имена в историю не войдут.

Боюсь, что они не поняли и этого.

- Если вы доложите всё как есть, - попытался я вразумить их ещё раз, - вам просто не поверят. А именно: не поверят тому, что махатм не захватила противоборствующая сторона. Скажут, что вы запаниковали и отсиделись в сторонке.

Оба вскинулись. Вот это до них дошло моментально.

- Тогда... - медленно сказал Хомчик. - Тогда придётся повторить. Так, Отто? И поделим старичков. А начальство пусть разбирается, махатмы они или хрены пустоцветные...

- Нет там никаких старичков, - сказал я. - Монастырь уже тысячу лет как пуст. Можете сходить посмотреть. Это Шамбала, геноссен. Понимаете? Это Шамбала.

Оглушительно взвизгнул выстрел.

- Бляди, - сказал Хомчик и, опрокинув примус, выскочил из палатки. Отто поставил примус как надо и тоже выскочил. Пришлось выходить и мне.

Горящее облако луны висело над плечом. Туман светился. И сквозь это свечение шёл, проваливаясь в снег по колено, безголовый бурый великан. По нему стреляли со всех сторон, трассирующие пули впивались в мохнатое тело, взрывались и гасли. Очередью, выпущенной в упор, ему оторвало руку, и рука, мотаясь и суетясь, затрусила рядом с хозяином, как болонка.

- Пропустить! - крикнул я.

Меня не услышали, но поняли.

Чудовище - убитый днём йети - дошагало до края пропасти и пошло дальше. Рука замешкалась, как бы оглянулась, - но чей-то выстрел снёс в бездну и её.

- Вот так-то, - сказал кто-то из парашютистов.

Мы вернулись в палатку.

- Да, такому не поверят, - вздохнул Хомчик.

- Такому-то как раз поверят, - сказал Отто. - Такое-то они и сами... - он замолчал и уставился в огонёк примуса.

Русским он владел неплохо: три года в Академии Дзержинского... Я помнил его по фотографиям: филолог, писатель, функционер Туле, искатель приключений; много общего у нас с ним было. Кроме цели, пожалуй. Хотя... темна вода в облацех. С приходом Гитлера к власти Пятый Рим постановил прервать все контакты с Туле. Но продиктовано это было скорее политической конъюнктурой, нежели этическими соображениями. А следовательно, всё ещё могло перемениться.

- Бойцам давайте попытаемся внушить, что виденное ими было галлюцинацией, вызванной, допустим, новым боевым отравляющим газом, - предложил я. - Утром можно будет сводить их на развалины монастыря, пусть убедятся своими глазами.

- Вместе или порознь? - криво усмехнулся Ран. - Спасибо, Николас, но и это не выход. Зачем вы вообще связались с нами? Пустили бы всё на самотёк...

- Людей жалко, - сказал я. - Такое объяснение вас устроит?

- Кому нынче людей жалко, - сказал Хомчик. - Разве что попам-грабителям...

- Чувствую я, Николас, что намерены вы через нас протащить какую-то дезу, - сказал Ран. Он меня тоже, конечно, знал по ориентировкам.

- Да, - сказал я. - Но хочу напомнить, что именно в хорошей полноценной дезе и лежит ваше спасение. И если мы её сейчас здесь сообща не оформим, то, господа, помните, что домой вы вернётесь на верную смерть. Если не хуже... И если вернётесь...

- Зато семьям пенсия будет, а не лагерь, - сказал Хомчик.

- И вы в это верите? - я посмотрел на него недоумённо.

Он задумался.

И вот так к утру (было под сорок мороза) мы родили умную дезу. Которая устроила, как выяснилось впоследствии, и Ежова, и Гиммлера.

Поэтому Вторая мировая началась тремя годами позже. Правда, я не знаю до сих пор, был ли смысл так тянуть с этим делом... Раньше сядешь - раньше выйдешь.

Утром бойцы дружно сбегали на развалины и убедились, что да, всё ночное было мороком и кошмаром. Ран увёл своих ребят в подземелье. Я сказал ему: осторожнее, Отто, если пройти по этим ходам много-много миль, то можно попасть к пресловутому владыке Агартхи, Царю Мира. Там вам откроются все тайны, но дороги назад вы уже не найдёте. Не знаю, поверил ли он мне...

Чкалов посадил машину, ориентируясь по дымным кострам. Ни один пилот в мире не решился бы на такое. Остатки десанта, двадцать восемь человек, как раз и уместились в одном самолёте.

Они улетели, а я остался.

- Не боитесь, Николас, что я распоряжусь расстрелять вас? - спросил зачем-то Ран. Глазки его подозрительно блестели.

- Нет, - сказал я. - Во-первых, я старше вас на две ступени посвящения, и такое нарушение субординации не понравится фон Зеботтендорфу. Во-вторых, после драки кулаками не машут. А главное, без меня вам здесь не разобраться с направлением мировых линий. Не хотите же вы попасть в Антарктиду? Там хоть и весна... И вообще - какую дрянь вы нюхаете?

- Кокаин, - слегка растерялся он.

- Вас обманули. Кокаин белого цвета. Значит, так: передайте фон Зеботтендорфу, что русский перевод "Некрономикона" вот-вот выйдет из типографии.

- Но это же... - он изменился в лице.

- Вы совершенно правы.

2

У царя альбанского Тархетия, кровожадного деспота, случилось во дворце чудо: из средины очага поднялся мужской член и оставался так несколько дней.

     Плутарх

Ведьма жила бедно. Домик её, чёрный и приземистый снаружи, изнутри был нелеп и тесен. И лишь огромный серый ковёр, спускающийся от потолка, застилающий пол и подвёрнутый до середины противоположной стены, говорил о прежнем достатке.

Воздух внутри стоял смрадный и плотный, как протухший студень. Здесь и жить-то было тошно, а уж умирать - тем более.

Кроме ковра, в доме ничего не было. Старуха лежала, укрытая пёстрым тряпьём, на топчане, ножками которому служили кирпичные столбики. В углу у печки навалена была куча угля. Кошка - естественно, чёрная - бросилась к гостям в надежде выпросить еды.

- Соседка иногда помогает, - объяснила Светлана.

Гусар оглядел комнату, ничего подозрительного не обнаружил, как-то по-хорошему разобрался с кошкой и сел у порога.

- Собаку... убери... - прохрипела бабка, не открывая глаз.

- Это не совсем собака, - сказал Николай Степанович. - Пусть сидит. Я ему доверяю.

- Ну, смотри...

- Зачем звала, старая?

- Сам больно молодой, - отозвалась бабка.

- Уж какой есть.

- Прощения попросить хочу.

- Прощаю. Дальше что?

- Не от сердца прощаешь, от ума.

- Как могу. Сердцу, сама знаешь, не прикажешь.

- Ох, знаю... - бабка надолго замолчала.

- Бабуль, - позвала Светлана. - Говори уж всё.

- Скажу, скажу... Скажу тебе, Николай. А ты, Светка, выйди, не подслушивай. Рано тебе такое знать.

Светлана фыркнула и пошла прочь.

- Люб ты ей, однако... не спорть девке жизнь, а то не будет тебе удачи... Так о чём я? Да, знать ты хотел, что приключилось...

- Хотел.

- А не боишься?

- Устал бояться.

- Смотри... ещё не поздно...

- Поздно. Не оставят они меня в покое.

- Попросишь, поклонишься - оставят.

- Не поклонюсь.

- Это да. Такие не кланяются... вот все и вышли. Осталось... всего ничего. Раз так, слушай. Есть на земле племя. Всё, как у людей, а - не сродны они людям. И живут не русским обычаем и не цыганским, а вроде как подпольщики. Многое могут.

- Это я заметил.

- Пристали они к цыганам, как клещ к собаке. Сосут кровь, сосут, не насосались ещё. Через них нет нам никакой жизни... Ай, да что я жалуюсь, ты же дельного чего ждёшь...

- Да. Если знаешь.

- Буду говорить, а ты на ус мотай. А отчего и почему, поймёшь, может, и сам. Вот почему зеркала в доме с покойником завешивают? Потому что кто-то из них обязательно наведается в такой дом. Горе наше им очень полезно. А зеркал они не любят. Ой, не любят... Он, если в зеркало глянет, сам себя заворожить может...

- Так. Ещё что?

- Живут они очень долго. Очень долго. Тот, который меня... Он ещё то время помнит, когда у цыган цари были.

- Понял. Завораживать они могут, порчу насылать могут... что ещё?

- Из медных колец золотые делать.

- Не хитрая наука.

- Знают они, когда о них думают. И кто думает. И как.

- Они и узнали, что я о них подумал?

- Конечно.

- А детишки им на что нужны были?

- Не знаю. Только извечная это дань цыганская...

- Ладно. Что им от людей нужно?

- Непонятно мне это было, милый. Вот что всякому начальству от людей нужно? Чтобы слушались да помалкивали. Так и эти...

- Значит, в начальство рвутся?

- Не то чтобы прямо в начальство. Они всё за спинами маячат. Одного по телевизору даже видела в программе "Время".

- А распознать их можно?

- Трудно их распознать человеку. Гриб есть, его высушишь и покуришь - видеть их начинаешь. Правда, соображение теряешь при этом, не понимаешь ничего.

- Нет, это не годится. От водки, скажем, многие и чертей видят.

- Котята новорожденные, слепые, их чуют. Орать начинают.

- Поди разбери, от чего котёнок орёт... А собаки?

- Собак они обманывают. Но есть зверёк, который змей давит, вот тот - да, тот хитрый глаз имеет...

- Зверёк, который давит змей... - Николай Степанович задумался.

- Ещё так смешно чирикает, ровно как птица клест...

- Мангуста?

- Мангас-та. Так правильно. Сами-то они мангасами называются.

- Мангасы, значит... Запомню.

- А людей, которых себе служить заставляют, барканами зовут. Тоже запомни.

- Запомню.

- Верховный мангас в воде живёт. В море. Его имя Лу.

- Они что, не только на людей похожи?

- Они разные. Есть как люди, есть как крокодилы, только побольше.

- Понятно, - сказал Николай Степанович. - Ты мне скажи вот что: лекарство это бурое, которое я тебе сейчас дам, - оно откуда приходит?

- Мангасы делают.

- Точно?

- Да уж куда точнее.

- Плохо дело, - сказал Николай Степанович. - По кругу ходим. И как бы в этот круг прорваться... Давай уж, старая, раз так масть легла - приманивай своего.

- Приманить не смогу, нет у него больше ко мне интереса, а как найти, расскажу. Зовётся он в миру Сулейменовым Насруллой Абдухакимовичем и, когда прибывает, останавливается в крайкомовской гостинице, там ему всегда люкс приготовлен. Имя хоть и не русское, но не узбек он и не татарин. Седой, представительный. Лоб широкий, а над переносицей небольшая вмятинка. И вот здесь, под подбородком, кожа складчатая болтается. Манерой - начальник, и люди с ним высокие об ручку ходят. Вот он-то змей главный и есть.

- Змей? - переспросил Николай Степанович.

- Змей, воистину змей...

Когда-то крайкомовская, гостиница "Октябрьская" переживала нынче не лучшие времена. Нынешние высокие гости предпочитали останавливаться в загородной резиденции губернатора, а "новые русские" облюбовали для себя гостиницу поновее. Так что красные ковровые дорожки облысели, мебель порассохлась и попродавливалась, телевизоры не включались или не выключались, и даже форточки не открывались или не закрывались. Персонал, впрочем, держался старый, вышколенный, холуеватый.

Портрет Непогребенного, набранный разноцветным шпоном и висевший напротив стойки администратора, никто не трогал...

Вовчик и Тигран жили в двухместке наискосок от закрытого люкса. Время от времени кто-то из них выходил в город на связь. Связь осуществлялась через пиццерию.

- Командир, - нервно говорил Тигран, наклоняясь вперёд - грудью на столик. - Сколько нам ещё ждать? Неприлично же - два мужика в одном номере! Вторую неделю! Горничные хихикают. Особенно как зеркала туда притащили.

- А что же вы горняшек-то не... э-э... не разубедите?

- Так ведь приказа не было, - растерялся Тигран. - А то бы мигом. Зато я вчера Машу Распутину живьём увидел, только она носом закрутила и жить здесь отказалась...

- Ладно, перебьётесь без Маши, - сказал Николай Степанович. - Вы бы книжки читали, что ли.

- Понял, - сказал Тигран. - Какие?

- Библию.

- Понял, - повторил Тигран. - Разрешите идти?

- Идите...

Из Тиграна мог со временем получиться хороший агент, а вот Вовчика интересовали по жизни две вещи: деньги - и чтобы хохлы в Крыму не наглели. Почему-то в обоих случаях он делал ставку на Николая Степановича...

Вечером, часов в семь, раздался телефонный звонок. Голос Тиграна потребовал Ларису Ивановну. Но без подруг.

- Сожалею, милостивый государь, но по нашему номеру госпожа Лариса Ивановна не значится...

Николай Степанович положил трубку, кивнул Гусару, осмотрелся, как будто мог что-то забыть...

Но уже нельзя было ни остановиться, ни свернуть. Ревели загодя прогретые моторы танков и самолётов, командиры распечатывали осургученные конверты...

Должно быть, поэтому и капризная "Нива" завелась мгновенно.

Оставив машину во дворе напротив гостиницы, они направились в точку рандеву: кафе с многозначным названием "Стрелка". Вовчик сидел у стойки и что-то пил - явно безалкогольное, но для виду морщился.

- Хорошо вышли? - спросил Николай Степанович.

- Хорошо, - сказал Вовчик и бросил на стойку деньги. - Тигр даже кадку какую-то своротил с растением. Я гостиницу клоповником обозвал... В общем, приметили нас, как вы велели.

- Молодцы.

Тигран маячил на углу за газетным киоском. Отсюда вход в гостиницу был хорошо виден.

- Не выходил, - доложил он.

- Прекрасно, - сказал Николай Степанович. - Теперь держитесь за мной... да не зацепитесь там за что-нибудь.

- Что - действительно не увидят нас? - Тигран недоверчиво сморщил лоб.

- Увидят, но не обратят внимания.

- Потом научишь, командир?

- Будет время - научу...

Он накинул на свой маленький отряд "серую вуаль" и повёл его вперёд, в логово врага.

Часов в одиннадцать Гусар заворчал и встал, и тут же забеспокоился мангуст Рики, одолженный Николаем Степановичем в живом уголке стёпкиной школы якобы для вязки.

- Собирается куда-то, - сказал Тигран, захлопнул коробку с нардами и приоткрыл дверь. - На ночь глядя...

- Пошли, бойцы, - Николай Степанович отложил Библию и встал.

Ручка двери люкса шевельнулась, замок щёлкнул - и как бы случайно отряд вывалился в коридор, прямо навстречу выходящему седому представительному мужчине в сером партийном пальто и пыжиковой шапке.

- Сасэд, дарагой! - бросился к нему Тигран. - У меня празднык! Дочь не радылась, сын радылся! Пойдём выпьем! Ты ему имя прыдумаиш!

Седой брезгливо посмотрел на Тиграна и сделал движение, чтобы отстранить его с пути. В следующую секунду он уже лежал лицом вниз с заломленными руками и полотенцем во рту. Вовчик мгновенно связал ему запястья, накинул свободный конец верёвки на шею и закрепил петлей. (Вовчик вернулся из Афганистана с навсегда испорченной печенью и восточных людей не жаловал.)

Втроём они еле затащили жильца обратно в люкс.

- Ну, тяжёлый! Он что, из железа? Пожилой, а качок...

- Поковыряемся и узнаем, - сказал Николай Степанович.

Пленник замычал.

Его усадили в кресло, накрепко примотали скотчем: ноги к ножкам кресла, плечи - к спинке. Потом осторожно вынули изо рта полотенце.

- Что происходит? - страшным голосом прокаркал пленник. - Кто вы такие?

- Мы юные натуралисты, - сказал Николай Степанович. - Интересуемся рептилиями. В нашем живом уголке как раз не хватает...

- Я буду кричать, - сказал седой.

- Голубчик, - сказал Николай Степанович, - это же спецгостиница. Здесь же запроектированы такие стены, чтобы звуки оргий не проникали в коридор. Чтобы партийная тайна наружу не выходила.

- Деньги в зале, в кейсе под крышкой рояля.

- Какой оригинальный тайник! - восхитился Вовчик. - Никогда бы не догадался заглянуть под крышку рояля... Кстати, что такое рояль? Это на чём девок трахают?

- Сейчас сюда приедет милиция... - прохрипел седой. - И вам конец. Вас даже арестовывать не будут - пристрелят на месте...

- Не приедет, - сказал Николай Степанович. - И не пристрелят. Дежурный по городу предупреждён.

- Так вы от Олег Наумыча?

- Не по воле, но с попущения, - туманно изрёк Николай Степанович. - Там так обрадуются, вы себе даже не представляете. Время продаваться и время закладывать...

- Что вам надо? Говорите, я тороплюсь.

- А вот здесь вы ошибаетесь. Вам уже совершенно некуда торопиться. Одно могу сказать определённо: не деньги ваши нам нужны...

- Хотя и от них не откажемся, - торопливо сказал Вовчик.

- Молчи, - прошипел Тигран. - Командир говорит.

- А что тогда? Что?

- Вы меня узнаёте? - сказал Николай Степанович и продемонстрировал себя в профиль и анфас.

- Я? Вас? С какой стати? Мало ли шушеры...

- Да. Вы. Меня. Узнаёте?

- Н-не помню. Я должен знать?

- Вы в начале года приказали одной пожилой цыганской леди...

Седой дёрнулся. Кресло заскрипело.

- Не может быть... - прохрипел он. - Она же...

- Жива и здорова, - сказал Николай Степанович. - Равно как и я. Равно как и мои жена и ребёнок. Кусок оказался шире пасти. Голубчик мой, на ваше несчастье, в нашей стране существуют не только государственные организации. Никакой звонок, будь он даже из Кремля, вас не освободит. Надеяться вам не на что. Человек опять переиграл вас.

- Всё равно от меня вы ничего не узнаете.

- Да? Ну, это знакомо. "Но не твари с кровью горячей..." - и так далее. Ребята, несите трюмо.

- Н-нет... Что вы делаете? Не надо. Я...

- Спокойно, Герасим, я собака Баскервилей...

Трюмо встало перед креслом. Седой зажмурился.

- Поднимите ему веки, - скомандовал Николай Степанович. - Средство старое, проверенное. В детстве я мечтал стать красавцем и гипнотизировал себя перед зеркалом... Дамы считают, что помогло.

- Можно и спички вставить, - подсказал Тигран. - Какие веки плотные, всё равно что ногти...

Седой завизжал, заверещал, как от щекотки.

- Комсомолки тут не так голосили, - сказал Николай Степанович. - На роялях.

Вдруг визг оборвался. Седой сидел неподвижно, вонзив взгляд в отражение собственных зрачков.

Это почему-то было так страшно, что Вовчик попятился, а Тигран заозирался тревожно. Рики тихо чирикнул в углу.

- Итак, кто вы? - спросил Николай Степанович. Голос его мог бы показаться спокойным, если бы не преувеличенно чёткая фиксация каждого звука.

- Пятнадцатиголовый Атгар Жёлтый мангас.

- Кто стоит над вами?

- Двадцатипятиголовый Хотгор Чёрный мангас.

- Кто стоит над всеми мангасами?

- Верховный мангас Лу, Имеющий имя.

- Что делают мангасы?

- Живут на Земле.

- Зачем живут?

- Берегут Спящих.

- Что нужно мангасам от людей?

- Люди съедобны. Когда наступит Пробуждение, понадобится много еды. Люди собраны в городах, людей не придётся ловить по джунглям.

- Когда наступит Пробуждение?

- Когда мангас Лу, Имеющий имя, выйдет из моря.

- А когда он выйдет из моря?

- Когда все будут готовы встретить его.

- Сколько времени осталось ждать?

- Очень мало.

- День, месяц, год?

- Миг. Уже все сроки исполнены. Все имена названы. Осталось одно.

- Что - одно?

- Осталось одно имя.

- Какое?

- Неназванное. Неназываемое. Имя.

- Почему же оно не названо?

- Оно потеряно. Его ищут. Скоро найдут. Оно попало к людям, а люди слабы. Люди сами скажут его. Так было всегда.

- Почему мангас Лу не может выйти из моря сам? Почему Пробуждение не начинается прямо сейчас? Ведь имя - простой звук.

- Нет простых звуков. Имя открывает Врата Тьмы.

- Так это пароль?

- Это настолько же выше пароля, насколько Сор выше человека.

- Какой сор?

- Сор - тот, кто спит.

- Ах, вот как... Мангасы - слуги Соров?

- Мангасы - хранители Соров.

- Мангасы смертны?

- Да.

- Как долго они живут?

- Около тысячи лет.

- Сколько лет вам?

- Восемьсот. Скоро я уйду.

- Мангасы оставляют потомство?

- Мангасы бесплодны. Новые мангасы выходят из яиц, оставленных Сорами. Поколение за поколением.

- Интересно. И где же хранятся эти яйца?

- Под Чёрной Стражей.

- Что такое Чёрная Стража?

- Башня, поставленная над кладкой.

- Где они находятся?

- Это знают только Чёрные мангасы.

- Как зовут в миру Двадцатипятиголового Хотгора Чёрного мангаса?

- Дайна Сор.

- Даже не очень скрывается... Кто она, где живёт, чем занимается?

- Заведующая русской службой Кью-Ти-Ви. Москва, Новослободская, шестнадцать.

- Так... час от часу... Кто и зачем уничтожил деревню Предтеченку на реке Чуна?

- Искали гассара.

- Кто такие гассары?

- Дурные мангасы.

- Ага. Значит, есть и дурные мангасы?

- Есть. Мало. Не верят в Пробуждение. Умеют лгать, что Пробуждения не будет. Умеют лгать, что прежние Пробуждения не удавались. Учат людей не подчиняться правильным мангасам.

- И как? Нашли его... в деревне?..

- Нет. Его не оказалось там.

- Ошибочка, значит, вышла?

- Нет. Вместо гассара прибыли человек и ама. Человека ледяной мангас убил, а ама ушёл.

- Кто такой ама?

- Ама здесь. Ты его видишь.

Гусар заворчал.

- Это ты? - повернулся к нему Николай Степанович.

Гусар продолжал ворчать.

- Ты не любишь, когда тебя называют этим словом?

Пёс утвердительно кивнул.

- Извини, - сказал Николай Степанович. - Сам не стану и этому закажу. Продолжаем, любезный... Имя гассара.

- Стадвадцатиголовый Гассар Красный мангас.

- Имя в миру.

- Нам запрещено знать.

- Но мне-то не запрещено?

- Я не могу сказать.

- Да, брат мангас, придётся нам с тобой ленинские нормы следствия нарушать... Боли ты боишься?

- Не всякой боли.

- Ну, что же... будем пробовать. Вся ночь впереди.

Гусар вдруг сорвался с места, нырнул мордой под батарею и вытащил за шкирку Рики. Медленно подошёл к мангасу и бережно положил зверька к нему на колени...

Тонкий вой вырвался изо рта пленника.

- Не-е-е-е-е-т!.. Убе-е-е-е... лучше убе-е-е-е!..

- А на вид такая славная зверушка, - сказал Николай Степанович. - Дети, например, обожают... Так что: тебя убить - или его убрать?

- Убе... рите... убе... рите... убе...

- Имя.

- ...рите... убе...

- Имя гассара.

- Старое... знаю. Как сейчас...

- Говори старое.

- Фламель.

- Фламель?!

- Да. Убери... убийцу...

- Иди сюда, малыш. Дядя хороший, дядя теперь и сам всё скажет... - Николай Степанович вынул портсигар, достал папиросу, похлопал себя по карманам в поисках спичек. Тигран моментально протянул зажигалку. Пленник вдруг издал странный всхлип.

- Тоже покурить хочешь? - обернулся к нему Николай Степанович. - Подожди немного, отдохнёшь и ты... - и осёкся.

Лицо пленника переменилось. Взгляд, прежде заворожённо-панический, устремлённый в одну точку, угрожающе прояснялся. И что-то ненормальное, не сразу уловимое, происходило с глазами.

- Бельма - зелёные... - прошептал Вовчик за спиной. - Красавцем становится...

Теперь у пленника были настоящие змеиные глаза: без белков, с узкими вертикальными зрачками. Веки стали серыми и кожистыми, исчезли ресницы. С коротким треском лопнул скотч, удерживавший тело. Бывшего Насрулло Абдухакимовича выбросило из разлетевшегося в щепы кресла. Мощный тёмно-зелёный хвост швырнул Тиграна в угол. Распахнулась пасть, полная игловидных изогнутых зубов, и метнулась прямо в лицо Николаю Степановичу. И быть бы ему без лица, но Гусар успел прыгнуть и свалить командира за трюмо...

Схватка происходила в полном молчании. Ящер пытался разорвать верёвку, врезавшуюся в разбухшие лапы и петлей затягивающую горло, но добротный репшнур пока не поддавался натиску. Гусар вцепился клыками в дряблый кожистый мешок на шее, а мангуст, отчаянно вереща, атаковал откуда-то снизу. Ковёр летел клочьями. Шипастый хвост со свистом рассекал воздух, круша оставшуюся мебель. Тигран, чудом избежав второго удара, рыбкой бросился в прихожую, где по беспечности, связав пленника, оставили оружие. Николай Степанович едва успел увернуться от осколков зеркала. И тут остолбеневший Вовчик пришёл, наконец, в себя, схватил торшер и тяжёлой бронзовой подставкой с хрустом отоварил ящера по затылку...

Вернулся Тигран. Шёл он медленно и почему-то на цыпочках, двумя руками неловко сжимая кинжал. Склонившись над обмякшей тушей (серое пальто и костюм расселись по швам, в прорехах проступала бледно-зелёная морщинистая кожа, башмаки лопнули, обнажив четырёхпалые когтистые лапы), он несколько раз тупо ткнул кинжалом. Потом навалился на рукоять всем весом - и всё-таки проколол неподатливую шкуру.

- И ещё справа, - сказал Николай Степанович, обретя голос. - Там тоже может быть сердце...

Промедление смерти

(Мадагаскар, 1924, декабрь)

- Именем Творца, Вечного и Неназываемого, принимаю на душу свою часть ноши тех, чьей мышцей держится свод мироздания, и клянусь никогда, ни по доброй воле, ни по злому умышлению, не слагать с себя взятой тяготы. Клянусь чтить моих Учителей и Наставников, старших братьев и отцов, и повиноваться им во всём. Клянусь уважать равных мне и тех, кто ниже меня, любить их и учить всему, что превзошёл сам. Клянусь хранить тайну, доверенную мне, и не разглашать никому и никогда смысл Слов и Знаков, могущих изменить природу Мира. Клянусь гнать и преследовать зло во всех его воплощениях, и прежде всего в себе самом. И когда грянет последний бой, клянусь быть там, куда поставит меня воля Тех, кто старше меня, и быть стойким до конца...

Примерно так я перевёл то, что произносил нараспев следом за Учителем Рене. Позже я переложил эту клятву в стихи и включил в третью книгу "Начала" - в "Послушника".

Испытания перед посвящением, которых так страшились мои младшие братья, я преодолел сравнительно легко. Да и то сказать: человека, пережившего гражданскую войну в Петрограде, тьма, холод и голод ни удивить, ни сломать уже не смогут. А всяческие "искушения святого Антония", насылаемые безжалостными экзекуторами, мне иногда удавалось даже развеивать самостоятельно: уроки Брюса пошли впрок, да и природные способности у меня, как выяснилось, были изрядные. Старшие Учителя, в отличие от незабвенного моего директора гимназии Иннокентия Фёдоровича, никаких поблажек никому не давали и вообще старались никого не выделять, дабы не возбудить ни в ком зависти, легко могущей вывести новопосвящённых на чёрную тропу.

И вот мы, преодолев за сорок дней символический путь от рождения до смерти, как бы рождались вновь для иной жизни. В пещере не было никаких устрашающих изображений, зловещих факелов, человеческих черепов и прочего излюбленного профанами реквизита. По очереди мы выходили из подземелий предыдущей жизни на крошечную терраску. Напротив, отделённый пустым пространством, стоял вырубленный из белого камня постамент в виде древнего города, обвитого по стенам девятью кольцами тяжёлого змеиного тела. На стенах стояли Учителя и гости, все в белых одеждах, освещённые голубым газовым светом. Оставалось последнее, самое трудное для меня испытание: пройти к ним над разверзшейся внизу пустотой (были видны даже далёкие звёзды) по каменному мостику в две ладони шириной.

Я сотворил молитву Приснодеве и шагнул на мостик. Чего другого, а высоты я боялся всегда - и не упускал случая поиграть с этим страхом. Но здесь была даже не высота, здесь была Бездна... И вдруг - не знаю сам, почему, - я внезапно успокоился. Будто подо мной и не бездна вовсе, а тёплая неторопливая тропическая река, в которой отражаются южные созвездия...

Учителя свободно переходили с санскрита на латынь, на греческий, на еврейский, а временами обменивались между собой какими-то уже совершенно чуждыми людскому уху фонемами. Вот нас уже было пятеро перед ними, когда за спинами нашими раздались крики ужаса. Нельзя было оборачиваться, но я забыл об этом. Я - обернулся...

На самой середине мостика ещё махал руками, всё сильнее клонясь, самый пожилой из нашего выпуска - китайский художник Дэн. Вот последний отчаянный взмах, последняя попытка задержаться... Я был уже на мостике, когда его босые ноги расстались с камнем. Меня схватили за руки: кажется, я тоже начал падать.

Крошечная фигурка китайца пропала среди звёзд...

Меня держал мёртвой хваткой маленький индеец-кри по имени Вспорхнувший Дятел. Ему-то всякая высота была нипочём, недаром его племя нашло себя в многоэтажной Америке, навострившись мыть окна в небоскребах, монтировать мосты и чистить высотные зернохранилища.

Мы посмотрели друг на друга с великой скорбью. Надо же, в последний момент... Нам предстояло теперь то ли позорное отчисление, то ли прохождение курса сызнова. Более спокойные и уравновешенные наши соученики по-прежнему стояли на коленях, строго глядя перед собой. Они уже чувствовали себя перешедшими в иную категорию, подчинялись иным законам...

Ошиблись и мы, и они. Именно Дятел и я - двое из всего выпуска - были допущены к произнесению клятвы. Спокойных же ожидал выбор между отчислением и новым, несравненно более суровым и опасным, кругом испытаний. Мало кто сумеет пройти этот круг...

- Слава Творцу всего сущего, на этот раз перед нами стоят двое, - сказал Учитель Рене. - Бывали годы, когда вовсе не находилось достойного произнести клятву...

- Учитель, - спросил я, - а что с Дэном? Он погиб?

- Нет, - сказал Рене. - Он уже очнулся в своей любимой опиекурильне, и трубка в его руке всё ещё сохраняет тепло. Рядом лежит в столь же блаженном забытьи его друг актёр, и сизый дымок растекается в воздухе, и пахнет яблоками...

Я никогда не понимал таких вещей и даже не пытался понять. Так было, и всё.

- Но отчисленные - они же не дают клятвы молчания...

Учитель Рене тонко улыбнулся.

- При поступлении вы вручили нам не только свою жизнь, но и свою память...

И вот мы стояли перед теми, кто носил белые одежды, и повторяли за Рене:

-...и клянусь нарушить эту клятву, если этого потребуют от меня долг, совесть и милосердие, и быть готовым ответить за своё решение. Да канет Зло. Да славится Творец. Профан воздвигает башню, посвящённый складывает мозаику.

И на нас накинули белые одежды.

Потом началось торжество. Надо сказать, что застолье было аскетическое в самом подлинном смысле этого слова. Сравнить его можно было разве что с нашими пирушками в Доме Искусств в девятнадцатом: под чёрные ломтики с патокой и морковный чай...

В этом обществе, первоначально задуманном как чисто военный орден, более всего ценились прежние заслуги. Мы с Дятлом чувствовали себя двумя кадетами, внезапно попавшими на подписание Тильзитского мира. Или, скажем, на совет Александра Македонского с будущими диадохами. Или в ставку Иисуса Навина перед штурмом Иерихона...

Нас подвели к царю Ашоке, которого держали под руки два дюжих мальгаша из туземной прислуги. Глава Союза Девяти был маленький, щуплый, носатый, темнолицый и черноглазый. Доживи Александр Васильевич Суворов лет до ста сорока, он выглядел бы так же.

Царя посвятили более двух тысяч лет назад и уже в преклонном возрасте. Омолаживаться же великий миротворец наотрез отказался: станешь молодым, захочется воевать, объяснял он...

- Надеюсь на вашу помощь, юноши, - сказал он глуховатым, но ясным голосом. - Нас по-прежнему девятеро, а смертоубийственных творений человеческого ума с каждым годом становится всё больше и больше...

Союз Девяти уважали больше по традиции, но за реальную силу уже не принимали. Заслуги Союза в прошлом были огромны: именно благодаря их деятельности китайцы, придумавшие порох и державшие неисчислимый флот, не сумели ни завоевать Европу, ни открыть Америку, ни даже отлить парочку пушек. Удалось Союзу весьма и весьма отсрочить появление парового двигателя и боевых ядовитых газов. А секрет "греческого огня" (простой, как рецепт гречишных блинов) так и не был разгадан... Когда же Михайла Васильевич Ломоносов своим несокрушимым крестьянским умом вплотную подобрался к Мировому Эфиру и готов был вытрясти из него все тайны, Девятеро Неизвестных просто-напросто упразднили в природе само понятие флогистона, и разочарованный Ломоносов ворвался в Академию де Сиянс с криком: "Нет газу теплороду!" - по пути прибив до крови парочку заезжих умников...

Но с течением веков могущество и влияние Союза постепенно умалялись, и это не вина его была, а объективная истина. Тайный образ действий, закреплённый семипечатной клятвой непрямого вмешательства, не позволял расширять круг членов Союза - а военных конструкторов становилось всё больше и больше. И в Европе, и, тем более, в Новом Свете, практически Союзом не контролируемом. Им ещё удавалось что-то, но чем дальше, тем меньше - и бессистемнее.

Последняя война окончательно выбила стариков из колеи. Давно следовало влить в состав Девяти Неизвестных свежую кровь, однако этому препятствовали традиции... да и трудно спорить с людьми, самый младший из которых родился за два года до Христа.

Потом нас призвал тот, кого мы знали под именем инока Софрония, а русская история под несколькими иными именами, единственный уцелевший из трёх зиждителей Пятого Рима, ныне - номинальный глава Ордена. Даже здесь он носил чёрную рясу и чёрную скуфейку.

Он протянул руки для благословения. Правую ладонь пересекал тонкий белый шрам. Именно об эту хрупкую длань преломился дамасский клинок нойона Арапши, любимца Бату-хана.

- Служите Господу и миру, - просто сказал он. - Близок наш день.

За годы учения во мне зародилось, а по прошествии лет созрело и укрепилось ощущение, что Орден наш живёт и существует по законам затерявшегося в бескрайней степи форпоста. Мы ежедневно чистим ружья и точим клинки, обновляем запасы пороха и солонины, всё ждём неприятеля, но когда он появится, откуда, и кто он будет - узнаем только в решающий день. А мы всё равно тупо чистим ружья и выполняем полагающиеся артикулы... И по вечерам у котла с кулешом усатые ветераны рассказывают уже поседевшим новобранцам страшные сказки...

И что самое обидное - далёкие всадники, время от времени возникающие на горизонте, не обращают на нашу крепость никакого внимания.

3

Джейку нередко приходилось видеть фотографии трупов и, хотя ни одну из них он не мог рассматривать с удовольствием, некоторые были вовсе не так уж плохи.

     Джон Гришэм

- По-моему, я обоссался, - честно сказал Вовчик потом, уже в машине. - Немного, но всё равно обидно. Мы так не договаривались, Николай Степанович... Ну, думал я, что крутой мужик попадётся, покруче, может, и евпаторийских - но не до такой же степени... не с хвостом же... Какой-то парк юрского, мать его, периода...

- У меня вместо тела один синяк остался, - хмуро сказал Тигран. - Вовчик, ты Галке подтвердишь, что махаловка была, а не иное что...

- Галка мне с детства не верит, - вздохнул Вовчик.

- Зато теперь вы можете действительно купить танк, - сказал Николай Степанович, открывая кейс.

- Много? - спросил Тигран, отворачиваясь.

- Много.

- Это плохо...

- Почему же?

- Всегда плохо, когда много денег. Раздор начинается. Боюсь.

- Да брось, Тигр, какой раздор, о чём ты? - Вовчик удивился вполне натурально.

- Ты не видел, - сказал Тигран. - А я видел. Один армянин всего-то за пятнадцать косых родному брату голову отрезал и азербам принёс. Потом мы его... но уже потом. Командир, может... - он замолчал.

- Я понимаю, ребята, - сказал Николай Степанович. - Манёвры кончились, начинается война. Думайте.

- Не понимаю, какие проблемы? - фыркнул Вовчик. - Ну, будут деньги. Хорошо. Ну, не будет. Хотя они уже есть. Так ведь обходились же...

- В общем, предложение у меня такое, - сказал Николай Степанович. - Сейчас вы идёте в ресторан. Надираетесь. Берёте ящик шампанского с собой. Снимаете девок. Возвращаетесь шумно и весело. С песнями, с плясками, с бубнами звонкими. Дежурную в номер тащите. Там, наверное, уже паника. Если же нет... Короче, постарайтесь так сделать, чтобы на люкс приоткрытый она внимание обратила. А потом - скандальте, съезжайте, требуйте чего-нибудь несусветного.

И тут вдруг Вовчик забился, тонко подвывая. Не сразу стало понятно, что он зашёлся в хохоте.

- Ты чего? - спросил Тигран.

- Менты... менты над ящером стоят... я как представил... и героин у него в брюхе... о-ой, счас опять уссусь...

- Вылезь, отлей, - посоветовал Тигран.

Вовчик выпал из машины и, скривясь на бок, шагнул к тёмным кустам. Гусар приподнялся с сиденья и посмотрел ему вслед.

- Что там? - спросил Николай Степанович.

Гусар мотнул головой и снова лёг.

- Показалось, - понял Тигран.

- Вам надо расслабиться, - сказал Николай Степанович.

- А вам, командир?

- Боюсь, что нельзя. Тем более, нас не должны сегодня видеть вместе. Хотя всё это, конечно, чушь, но гусей дразнить не стоит.

- Таких гусей не то что дразнить, командир, - знать о них не хочется. Вам понятно было, о чём он говорил?

- Да. Сравнительно.

- Он кто? Из космоса?

- Нет. Коренной землянин. Кореннее нас. Для него мы - пришельцы незванные...

- Гады, - искренне сказал Тигран.

Гусар опять тревожно заворчал.

- Да что там Вовка копается, сколько в нём воды... - Тигран пригнул спинку переднего сиденья, полез наружу. - Вовка!

Николай Степанович вышел тоже, вытянул из-под приборной доски "узи".

Гусар молча пошёл в темноту.

Вовчик стоял в пяти шагах, за кустами, привалившись лицом к забору.

- Эй, боец, - тряхнул его за плечо Николай Степанович.

- Да, - слабым голосом отозвался Вовчик.

- Что с тобой?

- Нормально... уже всё... Уже прошло.

- Что было, Вовка? - рядом возник Тигран.

- Нет... это... Сковало меня, ребята... жуть какая-то. Как будто... не знаю. Не могу объяснить. Пойдёмте отсюда...

Они сели в машину и поехали куда глаза глядят. Минут через двадцать Николай Степанович высадил бойцов у ресторана "Приют Ермака". Последний приют Ермака, подумал он, глядя в спины бойцов, исключительно рыбные блюда...

- Ты их побереги, - сказал он Гусару. - Близко не подходи, а так, со стороны...

Гусар белой тенью ушёл во мрак.

Вернулся пёс под утро. Глухой стук в дверь совпал с телефонным звонком.

Николай Степанович открыл, прижимая трубку головой к плечу.

- Явился, бродяга, - сказал он. - Извините, я не вам... Тихонов слушает.

- Начальник уголовного розыска полковник Шапшелевич.

- Здравствуй, Олег Наумович. Что, опять нумизматика?

- Да нет, Николай Степанович, дело куда серьёзнее...

Так, подумал Николай Степанович. Или ребята влипли, или я влип. Н-ну...

- По телефону даже как-то и не объяснить... Ты же у нас специалист по всякой нечисти?

- Я? По нечисти? Я, скорее, по древним культам.

- Я не в том смысле. Настоящая нечисть, в натуре. Я же твоего проглота помню...

- И... что? Он у меня как сидел, так и сидит. Срок мотает.

- Машинку я к тебе подошлю. Тут есть на что посмотреть.

- Да у меня своя у подъезда стоит. Скажи, куда ехать.

- Гостиница "Октябрьская". Там тебя встретят...

- Понял. Сейчас чай проглочу да собаке корму задам, всю ночь пробегал...

С начальником городского уголовного розыска Олегом Наумовичем Шапшелевичем у Николая Степановича в своё время возникло небольшое недоразумение, в результате которого они чуть не поубивали друг друга, но потом во всём разобрались и время от времени обменивались взаимными услугами. Шапшелевич раз и навсегда уяснил, что гражданин Тихонов никакого отношения к уголовному миру не имеет, а больше ему ничего и не нужно было. Мало ли какие люди водятся на свете?

Выносили тело Ящера Абдухакимовича человек шесть. Четверо еле волокли носилки за ручки, и ещё двое, продев под носилками скрученное покрывало, пытались облегчить участь товарищей. Рядом уже крутились ребята с видеокамерами, под нос Шапшелевичу совали микрофоны и требовали немедленных, по горячим следам, комментариев. Олег Наумович вяло отбивался. Тут по причине узости дверного проёма, не рассчитанного на вынос усопших ящеров, простыня предательски сползла, и толстый зелёный хвост бухнул шипами по паркету.

- Убрать камеры! - сорвавшимся голосом закричал Шапшелевич, но было уже поздно. - Плёнку засвечу!..

Николай Степанович приобнял разошедшегося полковника.

- Зря ты, Олег Наумович, - сказал он негромко. - Во-первых, магнитная плёнка не засвечивается. А во-вторых, если делать всё по уму, ты на этой твари верхом в Москву въедешь...

Золотая дверь

(Поповка, 1897, лето)

Глаза чудовища были круглые и отливали тусклым серебром. Морщинистые веки медленно опускались. Дракон делал вид, что не обращает на меня никакого внимания. Он поднял лапу, поискал, куда её поставить. Поставил. С неуклюжим изяществом переволок белое брюхо через ствол секвойи, преграждавший ему путь. Сделал два быстрых шага и приподнял тупую морду. Я возблагодарил Создателя, что дракон не может подняться на задние лапы, подобно тиранозаурусу рекс: были они не длиннее и не мощнее передних. Это был ползающий дракон. Кожа его отливала перламутром. Чешуйки были настолько мелки, что сливались. Поэтому многие недалёкие драконоведы, не покидавшие своих пыльных кабинетов, называли его иногда "голым драконом". Но нам-то, настоящим охотникам в джунглях, хорошо известно, что пронзить эту шкуру возможно лишь клинком из Голконды, закалённым в теле молодого мускулистого раба-нубийца.

Я попятился. Дракон обогнул ствол каинова дерева и приник к земле. Возможно, он почуял меня и приготовился к атаке. Но у меня в руках было кое-что получше голкондского клинка...

Невидимая сеть обрушилась с неба на джунгли, с треском сминая мохнатые пальмовые стволы. Дракон ринулся вперёд, но было поздно. Ударившись о незримую преграду, он пометался недолго и вдруг смирился, поняв, что против его древней воли встала другая, ещё более древняя сила...

- Коля, кончай жуколиц ловить! - раздалось за спиной. - Минги уже окопались на острове!

Я быстро перевернул банку. Банка была высокая, поэтому тритон не мог её покинуть без отпускного билета.

- Иду! - крикнул я.

Митя держал в поводу наших лошадей. Остальные воины племени ангирасов уже сидели верхами и проверяли луки и аркебузы.

Я поставил банку в траву, а чтобы не потерять её, воткнул рядом сухой прут, на который сверху повесил свою соломенную шляпу.

...Атака началась на рассвете. Солнце стояло уже в самом зените, но атаку в любом случае положено начинать на рассвете. Гром пушек оглушил нас, и белый дым английского пороха поплыл над гладью залива. Визжала картечь. Кони грудью таранили волны.

- Заходи слева! - вскричал я. - Минги - трусливые змеи! Шелудивые собаки!

Воины мои ответили дружным рёвом. Град стрел обрушился на нас. Одна пробила мне ухо, да так и осталась болтаться там до конца битвы. Боли я не чувствовал. Потом я велю мастерам племени позолотить стрелу и буду носить как украшение. Все раненые остались в строю, к величайшему неудовольствию противника. Минги вынуждены были покинуть мангровые заросли тальника, где коварно таились, и принять бой в чистом поле. Мы сошлись грудь в грудь. Моим противником оказался реалист Саша Быстроногий Удав. Голкондская сталь против тартесской, ловкость против силы, искусство против коварства. Его вороной жеребец грыз железо. Чёрные латы мрачно сверкали.

Первым же ударом меча я снёс перья белого орла с его вампума. Он ответил прямым выпадом в грудь, я уклонился. Мы обменялись ударами. Искры летели от клинков, озаряя мрак ночи. Кони сцепились и кусали друг друга, обильно роняя на траву кровавую пену. Копыта вязли в песке. Император глядел на нас с крепостной стены в подзорную трубу, скрестив на груди руки, и размышлял, не послать ли нам на помощь Старую Гвардию. Но это было бы позором для нашего славного племени.

Мой противник хотел нанести мне неотразимый удар из-под конского брюха, но, видимо, в горячке боя забыл, что лошадь не осёдлана. Он рухнул плашмя, и доспехи взгремели на павшем. Я рванул поводья на себя так сильно, что и сам едва не слетел. Голова Быстроногого Удава оказалась как раз между копытами Зорьки...

Тут чей-то аргамак толкнул Зорьку, и она рухнула на бок. Я успел соскользнуть. Зорька вякнула и поднялась. Быстроногий Удав лежал неподвижно, раскинув руки.

Бой кончился. Мы все сгрудились вокруг Саши, не зная, что делать. Если бы он нахлебался воды из пруда, тогда дело ясное: перегнуть через колено и колотить по спине. А здесь... Кто-то побежал за водой.

- Что, гимназия, загробил парнишку?

Семинарист Меняйло шёл на меня, расставив руки. Странно, что этот великовозрастный парень принимал самое деятельное участие в наших забавах. Видно, в родной бурсе ему крепко доставалось, а тут он чувствовал себя набольшим.

- Ты полегче, - сказал Митя. - Тебе тут не бурса.

- Не надо, я сам...

Драться всерьёз мне приходилось редко. В нашей гимназии это было не принято. И только на улице, сталкиваясь с реалистами или "сизарями"...

Меняйло медведем шёл на меня, я сделал шаг в сторону и наступил на быструю ногу Быстроногого. Он заорал и ожил.

Тут заорали все.

Да, не суждено было реалисту Саше стать первым моим покойником...

Красные расстреляли его в Крыму.

...Стеклянную сеть я обнаружил перевёрнутой. Дракон ушёл, и следов коварной твари я не смог различить в наступающих сумерках, потому что на берега озера Виктория-Ньяса ночь приходит рано и сразу.

Шестое чувство

(Москва, 1934, август)

Такой наглой, трудоёмкой и бессмысленной акции "Пятый Рим" ещё не проводил. Причём скажу не без гордости, что сам был её инициатором.

Всё это напоминало то, что на фронте именовалось "тухта": ничего не решающая, но эффектная и заведомо успешная операция для поднятия духа войск...

Готовиться я начал ещё в марте, когда сумел убедить Софрония в желательности и целесообразности присутствия нашего человека (в скобках: меня) на грядущем Съезде писателей. Будь здесь Брюс, я мог бы распинаться до второго пришествия; Софроний же был человеком сомневающимся, но при том и рисковым.

- Что же, - решил он наконец, - пожалуй... Нехорошо без пригляда оставлять...

Наверное, теми же словами мотивировал и Сталин необходимость создания единого Союза Писателей.

Весь апрель и половину мая я проходил курс омоложения. Это настолько неприятный процесс, что стоит о нём поговорить особо. Я стал гораздо лучше понимать Ашоку...

Сорок дней следовало соблюдать пост, утоляя жажду исключительно майской росой, собранной с ростков пшеницы, а голод - единственным куском хлеба. На семнадцатый день полагалось кровопускание, и только после этого начинался приём раствора ксериона в малых дозах, постепенно нарастающих вплоть до тридцать второго дня. Потом опять кровопускание, укладывающее вас при такой диете на целую неделю в постель. Мало того, постель приходилось постоянно менять, потому что человек впадал в некое подобие комы и за деятельность организма не отвечал. Потом начиналось кормление лёгкими блюдами и приём того же снадобья, но уже в гранулах - то есть в настоящих дозах. Постепенно во сне у человека выпадали волосы, зубы, ногти, отслаивалась и сползала кожа. На тридцать девятый день всё это безобразие завершалось приёмом десяти капель эликсира Ахарата в двух ложках красного вина. Наступал день сороковой, и вы могли считать себя обновлённым. Правда, ещё две недели было невыносимо тяжело: страшно чесалось всё тело и резались новые зубы...

С тех пор я стал гораздо терпимее относиться к вопящим младенцам.

Покуда я мучился, мне выправили новые документы. Теперь я был белым кыргызом, представителем исчезающе малой народности, ютящейся в хакасских степях, жертвы царского самодержавия и помещиков-эксплуататоров (откуда в Сибири взялись помещики, мне неведомо), поэтом-двуязычником и переводчиком народных эпосов. Так что моё включение в состав делегатов от Восточно-Сибирской области выглядело вполне естественным. Имя моё стало Алан Кюбетей, и лет мне от роду было двадцать четыре. Национальный костюм я придумал сам, да такой, что в нём не стыдно было предстать перед самим абиссинским негусом. Когда-то мы с ним расстались друзьями...

Номер в "Национале" мы делили с Ваней Молчановым, который, подобно Суворову, присовокупил к своей фамилии топонимический довесок: "Сибирский". Дабы не путали его с тем, другим Молчановым, попавшим под кинжальный огонь критики бедного Маяковского. Человек он был не без способностей, в другое время и при других обстоятельствах я бы охотно с ним позанимался, но здесь приходилось ломать комедию. Так, скажем, номер наш был снабжен биде, в котором я незамедлительно омыл уставшие ноги, чем привёл Ивана в несказанный восторг. Это могло бы послужить началом цикла легенд, если бы Иван не оказался достаточно тактичен - и если бы подавляющее большинство делегатов не столкнулись бы с этим чудом цивилизации впервые в жизни...

Я предполагал, что господа "красные маги" порезвятся здесь на славу. Ведь, по моей же версии, вся затея эта - со Съездом и формированием единого писательского союза - была ни чем иным, как сооружением огромной астральной пушки, этакой "Большой Берты" ментального пространства, долженствующей обеспечить стратегическое преимущество. Однако, к моему изумлению, Колонный зал освобождён был от кабиров марксизма и украшен портретами Шекспира, Льва Толстого, Мольера, Гоголя, Сервантеса, Гейне, Пушкина и других гениев, которые не то что не могли мне повредить, но даже и прибавляли силы. Оркестр был, на мой вкус, слишком громок; хорошо хоть, пиесу они исполняли достаточно короткую: туш; правда, чересчур часто.

Делегаты расселись и стали шумно ждать. Наконец, грянули аплодисменты. На трибуне воздвиглась сутулая фигура писателя-буревестника. Того самого, чья спасительная для меня телеграмма так и не поспела вовремя... Буревестник был болен. Хуже того: Буревестник был сломан...

- Уважаемые товарищи! Прежде, чем открыть первый за всю многовековую историю литературы съезд литераторов советских социалистических республик, я - по праву председателя оргкомитета союза писателей - разрешаю себе сказать несколько слов о смысле и значении нашего съезда. Значение это - в том, что прежде распылённая литература всех наших народностей выступает как единое целое перед лицом революционного пролетариата всех стран и перед лицом дружественных нам революционных литераторов. Мы выступаем, демонстрируя, разумеется, не только географическое наше единение, но демонстрируя единство нашей цели, которая, конечно, не стесняет разнообразия наших творческих приёмов и стремлений...

Вступительное слово мэтра оказалось, по счастью, кратким и достаточно бессодержательным. Потом долго и нудно выбирали президиум, в состав которого вошло немало знакомых мне фигур, в частности - Мариэтта Шагинян. Вот бы подойти к ней и потребовать вернуть данные ей взаймы в двадцать первом, незадолго до моего ареста, пятьдесят тысяч... так ведь сделает вид, что слуховой аппарат испортился...

Тем временем очередной шквал аплодисментов выплеснул на трибуну секретаря ЦК ВКП(б) товарища Жданова. Так я его увидел в первый раз... Товарищ Жданов олицетворял собой здоровье и полнокровие партийной жизни. Он развернулся на трибуне во всю ширь и рассказал, сверкая небольшими очами, о непревзойдённом гениальном анализе наших побед, сделанном товарищем Сталиным на последнем съезде партии. Постепенно он как-то добрался и до писательских дел.

- Нет и не может быть в буржуазной стране литературы, которая бы последовательно разбивала всякое мракобесие, всякую мистику, всякую поповщину и чертовщину, как это делает наша литература. Для упадка и загнивания буржуазной культуры характерны разгул мистицизма, поповщины, увлечение порнографией. "Знатными людьми" буржуазной литературы, той буржуазной литературы, которая продала своё перо капиталу, являются сейчас воры, сыщики, проститутки и хулиганы. Так обстоит дело в капиталистических странах... - (Аплодисменты.) - Не то у нас. - (Аплодисменты.) - Наш советский писатель черпает материал для своих художественных произведений, тематику, образы, художественное слово и речь из жизни и опыта людей Днепростроя и Магнитостроя...

Особенно слово и речь, подумал я и сделал вид, что уснул. Молчанов немедленно разбудил меня локтем в бок.

- ...Будьте на передовых позициях бойцов за бесклассовое социалистическое общество! - закончил Жданов и снова с удовольствием погрузился в море аплодисментов.

Тут оказалось, что Буревестник сказал далеко не всё. Это к лучшему, подумал я, поскольку Алексея Максимовича знал весьма неплохо и ожидал, что он непременно проговорится о подлинных целях съезда.

Зашёл Алексей Максимович очень издалека. Со времён превращения вертикального животного в человека.

- Трудно представить Иммануила Канта, - говорил Алексей Максимович, - в звериной шкуре и босого, размышляющим о "вещи в себе"...

Счастливый Буревестник. Мне так вообще трудно было представить себе Иммануила Канта хоть в шкуре, хоть и без оной.

- Не сомневаюсь в том, что древние сказки, мифы, легенды известны вам, но очень хотелось бы, чтобы основной их смысл был понят более глубоко...

Я насторожился. Вот сейчас-то он и проговорится насчёт здорового пролетарского оккультизма, социалистической эзотерики, передовой коммунистической магии...

- Смысл этот сводится к стремлению древних рабочих людей облегчить свой труд, усилить его продуктивность, вооружиться против четвероногих и двуногих врагов, а также силою слова, приёмов, "заговоров", заклинаний повлиять на стихийные, враждебные людям явления природы. Последнее особенно важно, ибо знаменует, как глубоко люди верили в силу своего слова, а вера эта объясняется явной и вполне реальной пользой речи, организующей социальные взаимоотношения и трудовые процессы людей.

Знал бы Алексей Максимович, что "древние рабочие люди" могли шутя поднять всё это здание со всеми делегатами и перенести его куда-нибудь в Замоскворечье, чтобы не портило архитектурный ансамбль... Так что мимо, дорогой друг. Я облегчённо вздохнул.

Далее Буревестник поминал зачем-то епископа Беркли, Христа, Микулу Селяниновича, Арсена Люпена, Тиля Уленшпигеля, Ивана-Дурака, Ивана же Грозного, Нестора Кукольника, Пирпонта Моргана... Эрудиция у него была чудовищная. Потом он обрушился на Достоевского и объявил, что Фёдор Михайлович нашёл свою истину в зверином, животном начале человека, а под конец своей бесконечной речи потребовал немедленного написания "Истории фабрик и заводов", причём в качестве положительного примера привёл Марию Шкапскую. Бедная Маша, подумал я и толкнул локтем в бок соседа: "Однако, не спи, Иван. Неприлично..."

Доклад длился три часа, а показалось - десять. В перерыве был а-ля-фуршет. Иван побежал к каким-то московским знакомцам, а я, наполнив свою тарелку всякой всячиной, нашёл место за дальним столиком и принялся разглядывать присутствующих. Членов президиума ждать здесь, разумеется, не приходилось: бесклассовое общество никак не могло построиться. А мне так хотелось поближе разглядеть Алёшу Толстого... В президиуме он сидел с преувеличенной уверенностью, как безбилетник, проникший в приличный театр. Мариэтта была мне не интересна во всех смыслах, равно как и Чуковский, а вот с Эренбургом, скажем, хотелось бы обменяться некоторыми соображениями относительно белокыргызской поэзии. Или подстеречь его в Париже?..

Совершенно седая Ольга Дмитриевна Форш, проходя мимо, посмотрела на меня очень внимательно, покачала головой и что-то сказала своему спутнику. Наверное, она нехорошо подумала о Гумилёве. Я подчёркнуто светски поклонился и даже стукнул несуществующими каблуками мягких ичигов, отчего Ольга Дмитриевна покачнулась и повлекла своего спутника дальше. Уж не знаю, что ей почудилось...

Странное дело: покойником здесь был я, но именно я-то и смотрел на них на всех, как на мертвецов. И, пожалуй, впервые почувствовал, что запах разлагающегося Слова - отнюдь не метафора.

4

Ничто не даётся без жертвы. Ни одной тайны не узнаешь без послания в смерть.

     Сергей Есенин

Короткий сюжет, снятый оператором местной телекомпании, два дня спустя показал московский "Взгляд". Видно было, что под простынёй лежит не человек. Волочащийся хвост не оставлял вообще никаких сомнений. Умельцы тут же провели компьютерную реставрацию, и Насрулло Динозаврович продемонстрировал зрителям свою истинную звериную сущность. Теперь спрятать концы в воду стало очень и очень трудно. Любимов по-бульдожьи вежливо вцепился в какого-то чина с Петровки и по капле выдавливал из него раба должностных инструкций. Шапшелевич ходил ошалелый: ему посулили гонорар в двести тысяч долларов и уже успели всучить аванс за книгу о "чудовище из Октября", а начальник группы, прилетавшей за трупом ящера, прозрачно намекнул о новой должности и головокружительных перспективах. Олег Наумович удивлялся: да если бы у нас Ельцина грохнули во время исторического визита, и то столько шума бы не было... и уж тем более не заплатили бы...

Николай Степанович всё это время из дома не выходил, следил за эфиром и просматривал газеты. Парни вчера утром улетели домой. Естественно, через Москву. Подозрений на них не было, в свидетели они тоже не годились, зато администратора гостиницы мытарили до тех пор, пока он не рассказал, что за щедрым жильцом и раньше замечались некоторые странности... Например, в ресторан он не ходил, питался исключительно в номере, и горничные выносили потом оттуда довольно необычные объедки...

Но самое удивительное, что никто не упоминал о пакете с героином, который Николай Степанович для пущей важности вложил в распоротое брюхо ящера. Видимо, "бритва Оккама" в руках угро не знала пощады и отсекала всё, по её мнению, лишнее.

Репортёр из местной газеты "Морда буден" был двоюродный брат Гаврилова, и отказать ему в интервью оказалось невозможно. Энергичность его могла соперничать только с его же невежеством. Впрочем, в "Морде", как во всяком хорошем хозяйстве, всё шло в дело. Возникнув когда-то в кооперативные времена как листок рекламы и объявлений, выходивший раз в неделю, газета выросла в четырёхтетрадное чудовище со стотысячным тиражом. Серьёзные материалы перемежались там с совершенно безумными откровениями духовидцев и контактёров. Заголовок вроде "Можно ли забеременеть от мумии?" считался в этой газете вполне рядовым. Но иногда там проскальзывали и подлинные сенсации всероссийского масштаба, например - "В реке Клязьма найдено тело настоящего Ельцина!" Так что дать интервью относительно усопшего ящера именно этой газете было и полезно, и забавно.

Николай Степанович с возмущением говорил о людях, которые, неожиданно для себя разбогатев, стали держать в доме не только собак и кошек редких пород, не только покупать чистокровных арабских жеребцов, но и посягнули на крокодилов, варанов, питонов, игуан и прочих подобных зверюг, требующих для своего содержания соблюдения установленных правил.

Вот, например... и он рассказал историю из недавнего прошлого, когда один аквариумист-любитель, ничтоже сумняшеся, выпустил "лишних" рыб в пруд-охладитель Ангарской ТЭЦ. Рыбы, не ограниченные теперь объёмом аквариума, принялись расти в тёпленькой водице, напоминавшей родные тропики. Николай Степанович лично был свидетелем сюрреалистической рыбной ловли, когда мальчишки таскали на удочки килограммовых гуппи и меченосцев... Видимо, так вот и исчезнувший жилец приобрёл где-то небольшую красивую ящерицу... Мы в ответе за тех, кого приручаем, закончил он сакраментальной фразой. Репортёр долго благодарил Николая Степановича, пока, выйдя в прихожую, не обнаружил там Гусара, меланхолически дожёвывающего репортёрскую шапку. Пришлось отдать свою, ненадеванную. Гусар ухмылялся. Он явно что-то знал.

Итак, впереди у нас Двадцатипятиголовый Хотгор Чёрный мангас... Гусар молча слушал рассуждения, уронив тяжёлую башку на скрещённые лапы, да вздыхал время от времени. Что-то не нравилось ему в таком повороте событий... Как жаль, что прежние товарищи Гусара не догадались научить его грамоте!

Николай Степанович разыскал на антресолях стёпкину разрезную азбуку и принялся навёрстывать упущенное. Но Гусар, похоже, был дальнозорок и не различал Н и М, Б и В - и так далее. Затею пришлось отложить до более спокойных времён.

- Ничего, брат, - сказал Николай Степанович, убирая азбуку. - Вон Дастин Хофман тоже читать не умеет, а какой актёр!

Пустой дом наводил тоску. Гусар и Рики придумали какую-то не совсем понятную человеку игру. Проглот конголезский шуршал в террариуме, просился в компанию, но его не брали. Приходила Светлана, побыла недолго и ушла, оставив долгий запах незнакомых духов. Он передал с ней письмо в Аргентину. Было холодно в доме ещё и потому, что местные энергетики привычно забыли: в Сибири хотя бы раз в год случается зима. А к вечеру они забыли, что по ночам бывает темно. Николай Степанович поискал свечи, но нашёл только несколько чёрных. Посмотрел на них пристально и спрятал в карман "аляски" - от соблазна. Он сидел в плотной темноте, слушал возню зверей. Сами собой приходили строки, выстраивались, просились наружу. Нельзя было их выпускать...

Когда-то этот понятый и принятый запрет доводил его до умоисступления. Спасала чёрная тетрадь. В неё он прятал себя настоящего. Где она теперь, эта тетрадь... Потом, после шестьдесят восьмого проклятого года, он иногда записывал нечаянные строки, но обязательно сжигал бумагу. Буквы взлетали к Богу.

Запищал телефон. Торопливо. Междугородний.

- Ответьте Симферополю, - сквозь шипение сказала телефонистка.

Потом прорезался голос, гулкий, как из медного рупора, неузнаваемый:

- Николай Степанович?

- Да, я.

- Вы меня слышите?

- Слышу, кто это?

- Это Тигран! Беда, Николай Степанович! Вовчик в самолёте помер! Сердечный приступ...

Между Числом и Словом

(Прага, 1933, сентябрь)

Фон Зеботтендорф схватился за грудь и просипел:

- Стойте... Николас...

- Что с вами? - я подхватил его под руку.

- Сесть... мне надо сесть...

Сесть в Старем Мясте некуда, разве что прямо на булыжники. Улочки, куда завёл меня фон Зеботтендорф, были такие узкие, что можно было, разведя руки, коснуться противостоящих домов. Глухие стены, окна за щелястыми ставнями, запертые двери без крылечек... Я подвёл, почти подтащил его, лёгкого и тощего, как птица-марабу, к такой двери, усадил на порожек и дёрнул шнурок звонка. За дверью загудело. Потом, минут пять спустя (фон Зеботтендорф постанывал; лицо его в дневных сумерках этих щелевидных пространств стало серым, влажным, как лягушачья шкурка. Сразу стало видно, что он глубокий старик...), зазвучали осторожные шаги.

- Кто там? - тихо спросили за дверью.

- Человеку плохо, - сказал я по-немецки. - Принесите, пожалуйста, воды.

- Пан немец? - поинтересовались там.

- Нет, русский, - я сдержался.

- А пан, которому плохо, он тоже русский?

- Нет, он как раз немец.

- Так пусть ему и дальше будет плохо, - и шаги зашуршали обратно.

- Сволочь, - сказал я вслед.

- Не надо, Николас, - тихо сказал фон Зеботтендорф. - Я... обойдусь. Но они здесь... они ещё... - он закашлялся.

- Ну уж нет, - сказал я. - Пусть в этом доме никогда не будет свежего молока...

Я присел на корточки и гвоздём начертил на стене у самой земли перевёрнутую руну "Йеро". Теперь, пока хозяин не удосужится побелить стену...

- Вы страшный человек, Николас, - сказал Зеботтендорф. - Ну, а теперь вы понимаете, почему мы их не любим?

- Нет, - сказал я. - Немец бы натравил на нас ещё и свою маленькую серую с подпалинами собачку...

- И правильно бы сделал, - вздохнул Зеботтендорф. - Ходят тут всякие...

- Вам уже лучше? - спросил я.

- Лучше, - сказал он. - Почти хорошо. Злость - самое действенное из лекарств.

- И как вы с таким характером прошли посвящение, не представляю, - сказал я.

- По меркам семнадцатого века мой характер считался золотым... Почитали бы вы тогдашних гуманистов.

- Да читал я...

Фон Зеботтендорф, кряхтя, поднялся, и мы медленно направились в сторону Altenschule. Там, позади неё, на древнем кладбище, должен был ждать нас рабби Лёв.

После сумрака улочек открытое пространство кладбища казалось окутанным ослепительно-белым полутуманом. Пахло сгоревшими листьями. Сторож прошаркал своей метлой рядом с нами, даже не взглянув в нашу сторону. Росту в нём было примерно метр двадцать. Огромный горб свешивался набок. Небо было странного цвета: сиреневое с сединой. Солнце словно растворилось, поэтому мы не отбрасывали теней. В Тинской церкви зазвонили к обедне, и светящийся туман в такт ударам колоколов заколыхался.

- И где мы должны искать этого старого жулика? - пробормотал фон Зеботтендорф.

- Думаю, он подойдёт сам...

- В конце концов, Николас, это унизительно.

Я вспомнил прошлогоднюю львовскую встречу и решил воздержаться от комментариев.

- Напрасно вы это всё затеяли, Рудольф, - сказал я. - Не отдаст он вам ваши буковки. И напрасно вы вечно требуете в посредники меня... У меня и своих дел полно. К шаолиньским монахам, например, всё никак не соберусь...

- Да, - сказал барон. - Вам это тоже уже надоело. Я очень хорошо понимаю вас. Вот что бывает, когда подлинный мастер начинает ставить национальные интересы выше интересов братства. Сразу возникает узость мышления, сварливость, старческая подозрительность...

- Можно подумать, что в Туле сидит космополит на космополите.

- Но вы же осознаёте, что всё рано или поздно должно влиться в предначертанное арийское русло! Зачем же нам тратить силы и дни напрасно?

Я вздохнул - как мог выразительно.

Полукруглые надгробия несли в себе такой груз спрессованной вечности, что, попади мы, выйдя с кладбища, в Прагу времён Карла IV, я бы не удивился. Напротив - удивление вызовет трамвай или белый "мерседес-бенц"...

По аллее навстречу нам быстро шёл, почти бежал узкий человек в чёрном лапсердаке.

- Господа, господа! - быстро заговорил он. - Я понимаю, вы ждёте рабби Бен-Бецалеля?

- Да, - сказал я. - Мы посланники королевы Елизаветы. Меня зовут доктор Ди, а это мой приятель Эдуард Келли...

Он посмотрел на нас дико, потом рассмеялся.

- А, вы шутите! Спутник доктора Ди должен быть корноухий! Господин фон Зеботтендорф, господин Гумилёв! Рабби просит у вас прощения за своё непредвиденное отсутствие. Сегодня утром ему пришлось срочно выехать в Иерусалим...

Даже по моему мнению это выходило за всяческие рамки приличий.

- Передайте вашему рабби, - барон побелел от ярости, - что этот его непредвиденный отъезд обойдётся ему в цену, которой он никогда не сможет заплатить.

Это было одно бесконечно длинное немецкое слово, и оно прозвучало, как древнее проклятие. Посланник попятился.

- Пойдёмте отсюда, Николас, - барон опять держался за сердце. - Мне надо сесть...

Промедление смерти

(Киев, 1921, октябрь)

В тот день Брюс был особо торжествен - как папаша-ветеран, отправляющий любимого младшего сына сдавать экзамен на первый офицерский чин.

- Дождались! - сказал он взволнованно и широко перекрестился. - Пришло дозволение приобщить вас малых тайн.

Предыдущего дня бабка Горпина выпроводила нас погулять по берегу Днепра, а сама за это время в одиночку выбелила хатку и навела в ней порядок подлинно царскосельский, и даже глиняный пол вдруг заблестел, как паркет. Вечером она же договорилась с соседней русской семьёй, чтобы те истопили баню, и выдала нам, поворчав для виду, кусок настоящего довоенного дегтярного мыла. В бане Яков Вилимович подробно рассказывал об истории своих многочисленных шрамов и уязвлений. "Под Очаковым бился с туркою, наносил ему поражение..." Нашлись и веники, и мочала. Мы напарились, переоделись в чистое хрусткое солдатское исподнее, которым широко торговали навынос красные командиры, кое-как добрели, разморённые, до хатки, сели у самовара и предались неге.

- А соседи не донесут? - вдруг во мне проснулись питерские (поздновато обретённые) опасения.

- Донесут? - изумился Яков Вилимович. - На Горпыну? Та вы шо! Та воны ж Горпыны, як бис ладану, лякаються... - и поведал, как в прошлом году здешние комсомольцы вздумали подшутить над Горпиной, переодевшись чертями. Тогда Горпина смолчала. Зато когда те же комсомольцы затеялись строить маленькую железную дорогу, дабы подвезти новой власти дровишек, она поворожила над пирожком с гнидами, и шутники-комсомольцы семь тех несчастных вёрст ползли, согласно фронтовой присказке, как беременная вошь по мокрому тулупу - больше трёх месяцев.

Нынешняя осень была не чета той, прошлогодней. Стояла тихая и тёплая прозрачная погода. От жёлтых листьев исходил свет. Даже красноармейцы, в изобилии роившиеся на улицах, старались вести себя сдержанно.

К кинематографам, где давали "Кабинет доктора Калигари" и "Девицу Монтеррей", стояли очереди, в театры было вообще не пробиться...

Правда, один раз мы всё же попали в балет на гастроли Мариинки. Поскольку все старые спектакли всё ещё были запрещены, а новые только создавались, театры прибегали к немыслимым ухищрениям. Так, балет, который мы смотрели, именовался "Сон красноармейца Иванова". Красноармеец Иванов стоит на посту. Потом его сменяют. Он танцует в казарму, снимает шинель и сапоги - и засыпает. Ему снится сон... что бы вы думали? Конечно, "Лебединое озеро". В финале красноармеец Иванов просыпается, надевает шинель и сапоги и танцует на пост. Занавес.

...Вошедший был роста невысокого, в монашеском одеянии и с истёртым до блеска посохом в руке. Горпина засуетилась, перестала походить на ведьму, пала на колени, приложилась робко к руке. Отставив посох, инок благословил её. Потом Брюс подтолкнул в спину меня. Оказывается, я стоял столбом. На одеревеневших почему-то ногах я подошёл, преклонил колена, поцеловал иноку руку. Кисть его была восковой, полупрозрачной. Белый поперечный шрам, тонкий, как серебряная нить, выделялся на ней резко.

- Быть по благу, человече, - сказал инок глухо. Не глазами, а всем лицом видел я нездешний свет, исходящий от него. - Встань и иди.

Я встал и отошёл к стене. Давно я не чувствовал себя так странно.

Будто всё переменилось в мире. Будто твёрдые белые глиняные стены хатки - это всего лишь листы папиросной бумаги, которые можно прорвать одним движением и выйти... куда? Да уж не в Киев осени двадцать первого... Будто Брюс - не Брюс, не сподвижник Петра Великого, не колдун, а древний рыцарь из тех времён и стран, которые в историях и летописях умолчены, не названы. И будто невысокий инок - могущественный король...

Потом как-то сразу оказалось, что инок смиренно сидит в углу, надвинув клобук на лицо, Горпина исчезла куда-то, я внимаю Брюсу, а Брюс стоит надо мной и говорит медленно, негромко, бесстрастно.

В тысяча двести шестьдесят восьмом от Рождества Христова году, году больших и малых бед и русской земли, и Европы, и Турана, и страны Хин, в пустой степи неподалёку от крымского города Солдайя встретились трое. Это была случайность - одна из тех случайностей, которые Провидение готовит веками. Инока Софрония ночь застала в пути, и он привычно расположился там, где прекратил своё дневное поприще. Поганский идол давних времён смутил было его, но среди прочих узоров, пестривших камень, увидел он крест и успокоился. Вкопан был идол на краю узкой, но глубокой ложбины, поросшей колючим кустарником, и стоял, надо думать, последний год: весной талые воды подмоют основание, и скатится кумир на дно, и прикроется скоро землёю... Инок собрал ветки, дивным образом затеплил огонь, протянул руки над смиренным пламенем. Достал котелок. Родник журчал рядом. Инок набрал воды, вынул из котомки пучок высушенных трав, приготовился ждать. Когда вода побелела и забурлила, бросил травы в кипение. Поплыл по лощине нездешний аромат. И как бы привлечённый этим ароматом, вышел из темноты широкоплечий человек, одетый бедно и ведущий в поводу хромающую лошадь. Ступал он мягко и бесшумно. Инок приглашающе повёл рукой. Пришедший, рыцарь-храмовник, приветствовал его по-франкски, потом по-тюркски и, наконец, на классической латыни. На латыни же отвечал инок. И в ответ прозвучал из темноты третий голос, и в освещённый круг вступил сарацин, высокий и темнолицый, с аккуратной седеющей бородой. Мешок с книгами нёс он на плече...

Так сошлись вместе инок Софроний, рыцарь Эрар дю Вернуа и хаджи Джалал Аль-Гурганджи. Классическая латынь соединила их умы, арабский - их сердца, а русский - их души...

И случилось так, что утром они не разошлись каждый в свою сторону, а направились в город Солдайя, поселились на постоялом дворе кривого Джакопо Серпенто и проводили долгие часы в совместных беседах. В этих беседах и родилась идея о необходимости создать новый тайный союз, объединяющий сакральные знания севера, востока и запада.

Ибо инок Софроний был одним из немногих членов Братства святого Георгия, владевшего древней тайной румов-убежищ. Рыцарь Эрар не выпускал из рук окованной железом книги "Дракономикон", прочитав которую, человек приобщался великих тайн. Редкий ум мог постичь их, не помутившись. Хаджи же Джалал, мухтар ордена Гассаров, держал в медной лампе пригоршню облепленных воском буро-красных шариков, обладающих чудесными свойствами: будучи брошенными в расплавленную медь, они превращали её в серебро, а после того серебро - в золото. Будучи же принятыми особенным образом внутрь, сообщали телу необыкновенную крепость и выносливость, уму - ясность, а душе - стойкость и долголетие, ибо не по усталости тела одного подкрадывается к человеку старость, а по усталости души...

Три главные тайны сплавились в одном тигле.

Они разошлись только поздней весной следующего года, расчислив наперёд судьбы мира и определив своё в нём место.

Поначалу, когда Орден был ещё так молод, встречи фундаторов происходили каждые пять лет. Затем они стали более редкими, но и более продолжительными. Как всякое большое дело, Орден становился похож на живую тварь, обладающую собственным нравом и повадкой...

Вскоре Орден заключил конкордат с Союзом Девяти, который, в отличие от множества других соглашений, не нарушается и по сию пору. Как выяснилось, орден Гассаров был создан в давние времена именно Союзом Девяти, дабы распространить своё влияние на мир ислама.

Многим, если вдуматься, обязан Орден мудрому царю Ашоке...

Целями нового Ордена, первоначально принявшего имя "Мозаичники", или "Флорентианцы", провозглашались всемерное распространение полезных знаний, пресечение знаний вредных и научение различать одно от другого. Кроме того, была и цель тайная: постоянное бдение в ожидании неведомого врага, готовность к последнему сражению и славной гибели во спасение рода людского...

В том, что тайный враг действительно существует, пришлось убедиться дорогой ценой: в 1314 году во Франции грянул процесс тамплиеров. Рыцарь Эрар устремился на родину с целью спасти то, что ещё можно было спасти, но его как будто ждали: в Марселе люди парижского прево схватили его, в оковах доставили в столицу и пытали до тех пор, пока он не согласился указать путь к сокровищам тамплиеров. Благородный Эрар завёл своих мучителей в тайное подземелье Тампля и, проскандировав гримуар, обрушил своды. Филипп Красивый, который затеял это дело с целью подбодрить казну (тем, кто навёл его на эту мысль, он обещал отдать все архивы храмовников), не получил ни денег, ни бумаг, сильно огорчился и умер в страшных мучениях. Господь ли его наказал, дьявол ли - знал только благородный идальго дон Халиль, крещёный мавр из Толедо, владелец галеры "Мальтийский сокол", вечером того же дня вышедшей из Марселя на юг. Сотни кожаных непромокаемых мешков составляли её груз...

Два месяца спустя галера бросила якорь в гавани Солдайи.

Очень немногое из архивов тамплиеров попало тогда в чужие руки. Разве что шкатулка с географическими картами, которую, прельстившись инкрустацией, упёр хозяин постоялого двора, кривой Джакопо. Недаром же острые на язык французы тогда уже придумали глагол "сгенуэзить"... Всплыла шкатулка полтора века спустя в самой Генуе, и приобрёл её некий дон Кристобаль Колон... Последствия этого Орден ощутил в конце пятнадцатого века, когда богатства, хлынувшие из Нового Света, обесценили золото по всей Европе и чуть было не лишили Мозаичников их главного оружия. Спасли положение русские меха...

Дон Халиль погиб весной тысяча триста пятнадцатого года в схватке с какими-то очень странными пиратами, которые взяли галеру на абордаж, убили капитана, вынесли всё, что могли, из его каюты - и отбыли, даже не притронувшись к бесценному грузу слитков столетней хорезмской стали...

Весть об этом иноку Софронию принёс рабби Лёв, гость дона Халиля, а вернее - хаджи Джалала, путешествовавший вместе с ним.

Связи с Каббалой ещё только устанавливались...

Инок Софроний, оставшийся единственным фундатором, перенёс резиденцию Ордена из Тавриды в небольшой русский городок, затерявшийся за Муромскими лесами. И проживи Иван Калита хоть сто лет, не накопить бы ему без иноковой помощи средств, достаточных для воздвижения державы. "И кто ж то знал, что Москве царством быти, и кто ж то ведал, что Москве государством слыти?" Один Софроний и ведал...

Когда мятежник Мамай шёл на север, чтобы дань великую взять и пойти законного царя Тохтамыша воевать, на пути его встало войско Русского улуса и подоспевшие конные сотни царя. В великой сече мятежник был повержен и бежал. Среди тех, кто последними отстал от бегущих и поворотил коня, был и Софроний, ратник чёрной сотни...

Догнать он Мамая не догнал, но пометил, и был с тех пор Мамай не жилец.

Ордену уже виделась раскинувшаяся меж четырёх океанов империя чингизидов, воспрянувшая после ужасов гражданской войны, мирная и могучая, справедливая и веротерпимая, объединившая сто царств и тысячу языков - новая Лемурия...

Но враг не дремал. Всего через два года Тохтамыш, проявивший даже по восточным меркам чудовищную неблагодарность и внезапное помрачение рассудка, сжёг Москву. Никто не мог объяснить потом причин этого... И начался с той поры распад Большой Орды, продолжавшийся неостановимо сто лет.

На костях её вставало Русское царство.

5

В нашем мире позвольте мне иметь мир собственный, чтобы быть проклятым и спасённым с ним вместе.

     Готфрид Страсбургский

- Опасно рядом со мной делается, - сказал Николай Степанович, - так что уж не обижайся: жить буду в гостинице.

- Может, он просто так помер? - спросил Коминт задумчиво. - Может, он сроду сердечник был? У нас вон в труппе...

- В том-то и дело, что всё может быть. Абсолютно всё. Поэтому надо быть готовым к худшему. Может быть, даже залечь на матрацы, как говаривал один мой чикагский приятель...

- Ну, не знаю... - Коминт почесал подбородок. - На каждый чих не наздравствуешься, и вообще так и спятить недолго...

- Вот именно, - Николай Степанович достал папиросу, продул - и весь табак вылетел ему на колени. - Какую дрянь стали делать... Спятить очень легко. Когда я был зелёным и сопливым, мне мерещилось даже, что звери в зоопарке располагаются в клетках не абы как, а образуют связную цепь символов. И понадобилось очень много времени, чтобы научиться понимать, где скрытый смысл наличествует, где - вероятен, а где его быть не может принципиально.

Он выцарапал, наконец, пригодную папиросу и закурил. Доносился грохот костяшек по столам: доминошники открывали сезон козлиной охоты.

Снег уже сошёл весь, и кое-где обозначилась живая трава. Солнце грело по-весеннему. И, как всегда весной, было немыслимо грязно и мусорно во дворе...

- И что же теперь будем делать? - Коминт прищурился и стал смотреть куда-то мимо всего.

- У нас две мишени: Каин и Дайна Сор. Надо подумать, с кого начать.

- По логике вещей - с бабы, конечно. Бить надо в голову.

- Я очень сомневаюсь, что она - голова. Скорее, что-то не выше пояса. Жаль, не догадался спросить, сколько голов может быть у мангаса. Тогда бы хоть звание знали: сержант она или полковник. Но не генерал, это я чую. И потом... случай с Вовчиком меня беспокоит. Вдруг это у них свойство такое, у этих мангасов...

- Никак не могу поверить, - сказал растерянно Коминт. - Вот слышу, понимаю, а поверить всё равно не могу.

- Хорошо у них пропаганда поставлена, - согласился Николай Степанович. - По-настоящему. Чтобы знать, понимать, видеть, осязать всей шкурой - и всё равно не верить. Куда там Орвеллу.

- Кому?

- Орвеллу. Писатель был такой английский.

- А-а... Тоже насчёт ящеров писал?

- Нет, насчёт пропаганды.

- Ясно. Значит, начать придётся с Каина. А Ильи нет. Гусар, ты сможешь без Илюхи Каина узнать?

Гусар закрыл и снова открыл глаза. Он лежал на солнцепеке, пристроив морду на скрещённые лапы.

- Можешь... - Коминт вздохнул. - Полдела сделано, осталось уговорить Рокфеллера. В смысле: найти этого гада. Как думаешь, Степаныч, он тоже из ящеров?

- Нет. Думаю, он при них что-то вроде полицая из местного населения. Заодно и свой интерес блюдёт. И даже, пожалуй, больше свой, чем ящеровский. Как, собственно, и подобает полицаям.

- Н-да... Начать искать, очевидно, надо с того места, где мы его потеряли?

- Искать, не искать... Однако побывать там, под землёй, нам придётся. Вряд ли это что-то практическое даст, но и оставлять такое белое пятно в тылу не годится.

- Тогда, может, сейчас и пойдём?

- Лучше вечером. А то и ночью. Днём такие места обычно пустуют, а к темноте туда могут сползтись всякие твари. Нас же, сам понимаешь, именно твари и интересуют более всего...

Гусар встал.

- Ашхен идёт, - сказал Коминт.

Торопилась Ашхен. Издали она казалась совсем молоденькой.

- Хо! Николай Степанович! - крикнула она, подходя. - А почему этот изверг держит вас на скамейке, а не ведёт в дом?

- Не вздумай про гостиницу сказать, - не раскрывая рта, предупредил Коминт. - Убьёт.

- Не дурак, - тем же манером ответил Николай Степанович и встал.

- Здравствуй, Ашхен, - он приложился к ручке. - Как ты чудесно выглядишь... Я забежал на десять минут, у нас симпозиум в Пушкинском, нельзя опаздывать. На обратном пути обязательно загляну.

- А правда, что у вас динозавра милиция арестовала? - спросила Ашхен. - А за что? Продержат долго? Потом можно будет его для цирка забрать? Такой номер получится, о! - она поцеловала кончики пальцев. - А у нас тут тоже случай был, Надька рассказывала: пришли вкладчики с прокурором кассу ломать в каком-то фонде, выбили дверь - а там вместо бухгалтерши крокодилица сидит. Хотела убежать, да затоптали её... Или вот на концерте у Маши Распутиной...

- Хвост показался? - обрадовался Коминт. - У Маши?

- Да не у Маши хвост, а на концерте у Маши... Ай, ну вас, всё равно не верите, по глазам вижу.

- Я убегаю, Ашхен, - сказал Николай Степанович, - но, может быть, вечером буду с визитом. Или завтра. Да, на всякий случай: у тебя свечи есть?

- В жопу, что ли?

- Да нет, в подвал сходить...

- Надо посмотреть, не помню. Если не всё сожгли... мы тут неделю без света сидели.

- Если нет, я куплю, - сказал Коминт. - Так до вечера, Степаныч?

- Я позвоню.

- Опять по бабам собрались? - подбоченилась Ашхен.

- Нет, - серьёзно сказал Коминт. - Сначала по мужику. Потом, если придётся, и по бабе. Хочешь, тебя возьмём.

- Свечку держать! - догадалась Ашхен.

Николай Степанович купил пригоршню омерзительных бурых скользких жетонов для таксофона, нашёл будку в тихом переулке, куда не доносился заглушающий всё шум автомобильной реки, достал записную книжку... Половина номеров уже была вымарана, большая часть оставшихся исправлена, и все они вот уже двадцать восемь лет не имели никакого смысла. Но тем не менее Николай Степанович регулярно обзванивал тех, кому принадлежали эти номера, потому что когда-то эти люди были рыцарями ордена Пятый Рим.

- Добрый день, - говорил он. - Я хотел бы поговорить с... - и называл рыцарское имя абонента. - Извините...

- Добрый день. Я хотел бы поговорить с Шорником. Извините.

- Здравствуйте. Я хотел бы поговорить с Кузнецом. Извините.

- Добрый день. Я хотел бы поговорить с Бондарем. Извините...

Это повторялось в Москве, это повторялось в Париже, это повторялось в Праге, это повторялось в Лондоне и Берлине...

И тем не менее с упорством железного автомата он хотя бы раз в год обзванивал все оставшиеся телефоны.

- Добрый день. Нельзя ли поговорить с Рыбаком?

- Да что вы трезвоните-то без конца! Вчера же сколько раз сказал, что нет здесь никакого Рыбака! Звонют и звонют...

- Извините, - и Николай Степанович повесил трубку.

То ли от бесконечных гудков, то ли от ошеломляющего известия в голове зашумело. Он вышел из будки. Текла вода. Впереди, на Новом Арбате, гремели оркестры, весело кричали люди, в воздух летели зелёные шарики. Всё смешалось: первопрестольная ни с того ни с сего отмечала День святого Патрика.

- Пойдём пива попьём, что ли, - сказал он Гусару.

Умом он понимал, что сейчас, подобно Робинзону, обнаружившему на песке своего острова след босой ноги человека, он должен то ли ужаснуться, то ли высоко запрыгать от радости, то ли разорвать в клочья старую шляпу - в общем, как-то среагировать. Но вместо всего этого он просто с тихой грустью ощутил, что слишком давно живёт на этом свете...

Пиво было не только вкусным, но и бесплатным. Пили его вокруг небольших одноногих мраморных столиков. Соседом и товарищем по халявному угощению оказался щуплый старичок в распахнутом сером макинтоше. На груди старичка размещались многочисленные орденские колодки.

Николай Степанович рассчитывал попить натуральный ирландский "Гиннес" в покое, подумать как следует...

- Вы, наверное, бывший офицер? - обратился к нему старичок.

- Так точно, - машинально ответил Николай Степанович.

- Сократили? - посочувствовал старичок.

- Да, - сказал Николай Степанович. - Уж так сократили, врагу не пожелаешь...

- Вот и я говорю, - сказал старичок. - До чего дошли - оркестр американской морской пехоты играет на Арбате! Вы, извиняюсь, артиллерист или ракетчик?

- Куда пошлют, - туманно ответил Николай Степанович.

- Понятно, - вздохнул старичок. - Гриньков Иван Трофимович, майор в отставке. Государственной безопасности, между прочим. Я это почему говорю - сразу видно человека, который не начнёт хватать за грудки и обвинять в палачестве...

- Верно, - сказал Николай Степанович. - В этих делах я больше на Всевышнего уповаю.

- Так вы верующий? - изумился старичок Гриньков. - Впрочем, сейчас я ничему не удивляюсь. Удивляться я отвык уже давно...

- Я тоже, - сказал Николай Степанович и представился нынешним своим именем.

- Если мы с вами здесь подольше постоим, - сказал отставной майор, - я вам такое расскажу...

Николаю Степановичу нужно было как-то скоротать время до вечера. Кроме того, он явственно чувствовал, что старый майор намекает: бесплатный "Гиннес" не худо бы отполировать казённой четвертинкой. Ветераны органов, как давно заметил Гумилёв, отличались поразительным долголетием, в отличие от фронтовиков.

Четвертинок, впрочем, в нынешних киосках не водилось - были здесь плоские фляжки со "Смирнофф", консервные банки с лимонной и черносмородинной, а также отечественные стограммовые пластиковые стаканчики, заклеенные целлофаном. В народе это угощение живо прозвали "русский йогурт".

- У меня феноменальная память, - похвастался Иван Трофимович, опростав стаканчик и закусив дымящимся шашлычком. - Очень многое я помню наизусть...

Николай Степанович испугался, что сейчас ему начнут читать Маяковского наизусть, и совсем было уже собрался откланяться.

- Я помню на память пьесу Метерлинка "Синяя птица", - похвастался старичок. - Слово в слово.

- Странно, - сказал Николай Степанович. - Если бы вы всю жизнь прослужили суфлёром во МХАТе - другое дело. Но для бойца невидимого фронта...

- Так слушайте! - разгорячился майор Гриньков. - Началось всё это после того, как партия покончила с ежовщиной. Был у нас спецотдел...

- А не боитесь? - сказал Николай Степанович. - Ведь у вас срок давности - понятие весьма относительное... "Хранить вечно" и всё такое...

- Не боюсь, - сказал отважный старичок. - Хер ли бояться, когда всю заграничную сеть, почитай, сдали. Не хочу всё это с собой в могилу тащить - другое дело. Рапорты до нынешнего начальства не доходят, недавно завернули очередной. Вот я и решил - первому встречному, как на духу... Не верите? "Митиль! Тильтиль! Ты спишь? А ты? Значит, не сплю, если говорю с тобой... Сегодня рождество, да?.. Нет, не сегодня, а завтра. Только в нынешний год святочный дед ничего нам не принесёт..."

- Феноменально! - воскликнул Николай Степанович. - Впрочем, я видел этот спектакль.

Он не стал уточнять, правда, что играли в том спектакле Бендина, Коонен, Москвин, Вахтангов и даже вдова Чехова Ольга Леонардовна Книппер.

- Вы видели его один раз, - грустно сказал отставной майор. - От силы два. Больше нормальному человеку не вынести. А я смотрел его пятьдесят семь раз, и, коли доживу, погляжу нынче в пятьдесят восьмой. "А что это там расставлено на столе? Пирожки, фрукты, пирожные с кремом... Когда я была маленькая, я как-то раз ела пирожное... Я тоже. Это вкуснее, чем хлеб, но только пирожных много не дают..."

Николай Степанович понял намёк и купил кое-чего пожевать, не забыв и про "русский йогурт".

- Пьеса классово правильная, - сказал старый майор. - Но с элементами мистики. Говорящий Хлеб, Говорящий Сахар, Говорящий Пёс, - он покосился на Гусара. - К счастью, посещать мне приходилось только премьеры. Вернее, открытия сезона - МХАТ всегда по традиции открывает сезоны именно этим спектаклем.

- Отчего же такая избирательность? - заинтересовался Николай Степанович.

- А-а, в том-то всё и дело! - поднял палец майор. - Спецотдел наш занимался исключительно тайными организациями оккультного толка... Вы, вероятно, слышали - масоны там, розенкрейцеры... Слышали? Вот и прекрасно. Словом, у масонов существуют культовые зрелища - в Европе, например, они собираются на представлениях оперы "Волшебная флейта". Но в России этот шедевр почему-то не ставится, и для наших так называемых "вольных каменщиков" точкой рандеву ещё аж с тысяча девятьсот восьмого года стала "Синяя птица", и как раз в открытие сезона.

- Сочувствую, - искренне сказал Николай Степанович.

- Мой предшественник, - сказал майор Гриньков, - был креатурой печальной памяти Якова Сауловича Агранова. Обоих, естественно, расстреляли, причём никаких подробных инструкций они оставить не успели. Но дежурства-то на открытии сезона никто не отменял! Мне полагалось следить за зрителями - не скапливаются ли в ложах, не обмениваются ли тайными знаками... Но ведь и систему знаков не передал мне мой предшественник, так что любое сморкание в платок, помахивание рукой, равно как и прищёлкивание пальцами приходилось фиксировать с указанием ряда, места и особых примет, и заносить в докладную... И представляете, - он понизил голос, - ничем иным я не занимался! Сидел в своём отделе и...

- Представляю, - сказал Николай Степанович. - Анфан пердю, забытый часовой...

- Именно, - вздохнул Иван Трофимович. - Именно что пердю. Сам-то я деревенский, поначалу ни одеться прилично, ни вести себя не умел... Косятся на меня дамочки с кавалерами, что фольгой от шоколадки шуршу... А тут война. Стыдиться мне нечего - отломал её всю, у Ковпака был, с Вершигорой первые друзья, Колю Кузнецова знал... Но только каждый год вытаскивали меня на Большую Землю к открытию сезона. Даже когда МХАТ в Алма-Ате в эвакуации пребывал... А после Победы снова началось. "Я и за свою судьбу не поручусь в случае, если отворятся некоторые из бронзовых дверей, ибо за ними - бездна. В каждой из базальтовых пещер, расположенных вокруг этого чертога, таятся все бедствия, все бичи, все недуги, все ужасы, все катастрофы, все тайны, испокон веков омрачающие жизнь Человека..."

- Боюсь, что старуха Ночь была права, - сказал Николай Степанович.

- Вот и я о том же. Сорок пятый, сорок шестой - все гуляют, театры переполнены, но моё место всегда за мной. Люди, правда, с детьми ходят, а я всё один. Только-только женился, своих пока нет. Обратился с докладом. Придали мне в напарники лилипута Шаробайко Прохора Петровича. У нас ведь и лилипуты служили, и глухонемые, и слепые - а что ты думал? Подобрали ему школьную форму, пионерский галстук повязали... Так и публика, и администрация опять косятся - чего, мол, ваш сынок в буфете пиво с коньяком мешает? Вот мы в школу напишем, чтобы из пионеров выгнали к чёртовой матери! Намаялся я с ним, с Шаробайкой: то казённые деньги на букеты тратит, то у соседки телефончик выспрашивает... Крепко надеялся я на борьбу с космополитизмом и театральными критиками аналогичного происхождения. Но Метерлинк-то этот, паразит, вовсе не еврей оказался, а бельгиец - я потом всё про него узнал, все тексты проштудировал.

И вдруг вызывают меня к самому Лаврентию Павловичу. Ну, думаю, кончилась моя каторга ежегодная, пусть уж лучше сам расстреляет. И что? Спрашивает меня этот впоследствии английский шпион, много ли во МХАТе хорошеньких актрис? Нету, говорю, товарищ министр государственной безопасности, ото всех, говорю, уже с души воротит... Он меня и отпустил с миром - продолжай, мол, нести вахту.

Тут у меня уже Васька ходить стал, Шаробайку по шапке - и в Артек, пионером работать.

Годы идут. Вот уже и страна осиротела, вот уже и Лаврентию Павловичу капут - а я каждую осень детей в охапку - и в Театральный проезд. Поверишь ли - дети по ночам плачут после спектакля, это надо же, каких ужасов товарищ Метерлинк нагородил!

Так и ходил до самой пенсии. Уволился, но в резерве числюсь. Ну, тут мне Метерлинк маленько помог - прочитал я его "Язык цветов" да "Жизнь пчел", купил дачу в Малеевке, завёл пасеку. Живи и радуйся!

Нет, как подходит во МХАТе театральный сезон - достаю свой бостоновый костюм, из Германии ещё привезённый, а всё как новый, и на "Синюю птицу". Заколдовали меня, что ли, эти масоны? Хоть я так ни одного не поймал своими руками... Вот такая моя прошла жизнь, товарищ офицер...

Николай Степанович внезапно понял, что его собственная судьба после шестьдесят восьмого поразительно схожа с судьбой этого старика - бессмысленные звонки, безнадёжные встречи... И вдруг - сегодняшний сигнал.

- Ну, спасибо, ямщик, разогнал ты мою неотвязную скуку, - сказал он отставному майору и сходил ещё разок за "русским йогуртом". - Ты, главное, надежды не теряй. Самое главное - не потерять надежды.

- "Нам осталось всего шестьсот двенадцать секунд... - сказал старик. - Уже плещут паруса на корабле Зари - это знак, что вас там ждут... Опоздаете - тогда уже не родитесь... Скорей, скорей на корабль!"

- А вот это правильно замечено, товарищ майор, - откликнулся Николай Степанович. - Хоть и не ждут нас там, но идти надо.

Гусар выбрался из-под стола и затрусил вдоль по Арбату.

Красный идол на белом камне

(Провиденс, штат Род-Айленд. 1930, май)

Хранителем ключа от здешнего рума был школьный учитель Натаниэль Хиггинс, средних лет человек, чем-то неуловимо напоминающий Есенина, но Есенина, выросшего в сытой спокойной провинциальной Америке, дожившего до годов зрелости и благополучно миновавшего все соблазны. Он носил круглые очки в золотой оправе и приглаживал не слишком послушные светлые волосы.

Я сказал ему об этом сходстве, и уже через пять минут мы погрузились с головой в обсуждение изящной словесности. Давно у меня не было такого прекрасного собеседника...

- Знаете, Ник, - доверительно наклонившись, говорил он, - когда мисс Дункан привезла этого парня, сразу было видно, что он не заживётся на этом свете. Будто на лбу его светящимися буквами написано было: "мертвец". В нашем веке таким не житьё. Уж на что был крепок Джек Лондон... Помяните моё слово: сейчас наши писатели держатся за подол старушки Европы. Возьмите Хемингуэя, возьмите Фолкнера. Это же европейские писатели, просто родились они здесь. Но это последние могикане. Растёт что-то новое, простое, сильное и хищное. Я не берусь сказать, нравится оно мне или нет - скорее нет, чем да, - но не считаться с этим нельзя. Лет через пятьдесят, вот увидите, они выжрут всё кругом здесь и накинутся на Старый Свет - и очень быстро и легко уничтожат вскормившую их культуру. И тогда ваша Москва не будет принципиально отличаться от Москвы, штат Айова. Разве что размером и климатом. Как здесь, так и там будут только гамбургеры, кока-кола и дешёвое чтиво. Я уже молчу про кинематограф. Это воистину лучи смерти. С их помощью Великая Американская Посредственность двинется на завоевание мира. И завоюет его, чему я должен бы, как патриот, радоваться, а вот почему-то не радуюсь...

- Ну, не так уж всё мрачно, - сказал я. - Русская культура, например, прошла и через онемечивание, и через офранцуживание - и всё обратила себе на пользу. В русском брюхе долото сгнило, так у нас говорят. Даже большевики, думаю, не смогут всё затоптать - а это, поверьте, саранча пострашнее библейской.

- Вообще-то я социалист, Ник, - сказал учитель.

- Когда мне было четырнадцать лет, - сказал я, - я тоже был социалистом и, начитавшись Маркса, однажды сел на коня и поехал пропагандировать среди рабочих. В Сибирь меня не сослали, ограничились увещеванием. А потом дурь прошла, и я с удовольствием сменил Карла Маркса на Карла Мая.

- Ну, настоящие индейцы далеки от образа Виннету, - сказал Нат. - Нет, вы не правы, Ник, капиталистов обязательно следует приструнить и умерить. Они довели страну до сумы. Посмотрите, как скудно мы живём. Моего недельного учительского жалования хватает на три дня, и если бы я не подрабатывал хранителем ключа, то просто не знаю, как бы кормил семью. У многих уже вынуждены работать жены. Куда мы идём?

- В советской России работают практически все женщины. А там капиталистов уж так приструнили и умерили...

- Я понимаю, что вы хотите сказать. Но ведь всё, самую великую идею, можно довести до абсурда. Бросаться в крайности - это, согласитесь, в русском обычае. А мы инстинктивно придерживаемся золотой середины.

- Ну, дай-то вам Бог. Просто я уже видел всё это своими глазами и испытал на своей шкуре, а вы ещё нет. Взять, к примеру, вот этот ваш дом. Представьте, что во имя торжества справедливости вашу семью загоняют в каморку под лестницей, а в остальных комнатах селятся человек тридцать...

Он огляделся. Потом посмотрел на меня.

- А... зачем?

- Во имя торжества справедливости, - повторил я. - Чтоб всем.

- Но ведь тогда получается, что те дома и квартиры, в которых эти люди жили раньше, останутся пустыми?

- А это вы будете объяснять негру-комиссару.

- Дом вообще-то не мой, - на всякий случай отрёкся Нат. - Это наследство жены. Она у меня, знаете ли, из семьи с традициями. Чуть ли не на "Мэйфлауэре" приплыл её пра-пра-пра-кто-то. Знаете, Ник, - он ещё раз огляделся, - мне иногда кажется, что "Мэйфлауэр" был посудиной покрупнее "Титаника". Жаль вот, айсберга ему не подвернулось под скулу...

- Вы так не любите свою жену? - удивился я.

- Упаси Бог. Пат - ангел. Но вот её родня...

- А мне как раз наоборот: страшно везло с родней, но совершенно не везло с жёнами. Так вы, Нат, получается, не потомственный хранитель?

- Как сказать... Мой дед был ключарём в Сан-Франциско. Но после великого землетрясения мы остались как бы не у дел. А у старого Эбнера, здешнего хранителя, сыновей не было, вот и пришлось ему смириться с безродным зятем... - он засмеялся. - Впрочем, Пат не в претензии, а больше мне ничего не надо. Вот и возникает у нас своя особая знать. Где вы ещё найдёте семью, в которой сошлись бы вместе две линии хранителей?

Я подумал и пожал плечами:

- Пожалуй, таких я больше не знаю.

- Дедушка Пат провожал в наш рум самого Эдгара Аллана По! Говорят, именно тогда он посетил Россию и встретился с вашим Пушкиным. Правда, что Пушкин тоже крупный поэт?

- М-м... Да. На мой взгляд, он сделал для русской литературы примерно то же, что Шекспир для английской. Встречался ли с ним Эдгар Аллан, я не знаю. Но пребывание мистера По в Петербурге отмечено полицейским протоколом...

- Опять пил, - сокрушённо вздохнул Нат. - Почему все поэты такие пьяницы, Ник?

- Не все, - сказал я.

- Тогда бабники.

- Негры-комиссары поставят вас к стенке, Нат, за такие слова. Мне запретили читать лекции матросам Балтфлота, когда я на вопрос: что вам помогает писать стихи? - честно ответил: хорошее вино и женщины.

- Так вы писали стихи?

- Был грех.

- Прочтите что-нибудь.

- Я не смогу перевести сходу.

- Жаль. Через пятьдесят лет в Америке никакой поэзии не будет вовсе...

- Не расстраивайтесь так, Нат. Поэзия неистребима. Это как хороший ковёр: чем больше его топчут, тем ярче узор.

Он посмотрел на меня. Снял очки.

- Теперь я без всяких стихов вижу, что вы поэт, Ник. Янки сказал бы: неистребима, как триппер. Хотите хорошего виски?

- Американского? - подковырнул я.

- Нет. В нашем погребе водится кое-что поприличнее кукурузного "Бурбона"...

Он оказался прав. Такое виски должен подавать мажордом с двумя лакеями на подхвате. Даже у Честертона виски было помельче калибром...

- Знаете, Ник, - говорил он чуть позже, когда бутылка опустела на треть, - стало принято считать, что у нас, в Новой Англии, чуть ли не колыбель мировой культуры. Действительно, снобов хватает. А по-настоящему поговорить, пожалуй, и не с кем... - он задумался. - Так вот, Ник. Есть у нас в Провиденсе редкостно образованный человек, но тревожит меня одно обстоятельство: как раз его образованность. Зовут его Говард Филлипс Лавкрафт. Живёт уединённо, пишет страшные рассказы для дешёвых журнальчиков, целые дни проводит в библиотеках и архивах. Пишет по ночам. Говорят, он почти не спит. И почти не ест. Об истории Провиденса он знает всё. Понимаете - всё. И об истории Старого города в особенности. Вплоть до даты забивания каждого гвоздя в каждом доме. Все сплетни, все легенды...

- И что? - спросил я.

- Боюсь, что он может докопаться до рума. Если уже не докопался.

Я задумался. Случались не часто, но и не слишком редко среди людей непосвящённых так называемые "автогены", что значит "самородки". Те, кто своим собственным умом и стечением случайностей приобщались малых, а иной раз и великих тайн. Судьба их, как правило, была печальна. Ибо свет наднебесный не озаряет путь, а испепеляет одинокого путника...

- И что вы предлагаете?

- Поговорите с ним, Ник. Присмотритесь. Я вас представлю как русского мистика. Он хороший человек, и не хотелось бы зря повредить ему... Если дело зашло действительно далеко, что ж, придётся исполнить свой долг. Но я бы не хотел решать это единолично.

- А почему вы не обратитесь к своим?

- Честно?

- Разумеется.

- Мне почему-то перестали нравиться ребята из Вашингтона. Когда вы разговаривали с ними, не обратили внимание, какие у них тусклые глаза? После того, как исчез сэр Джейкоб Брюс, на меня стали косо поглядывать... но и я кое на кого из них тоже поглядываю косо. Они смахнут этого Лавкрафта, как муху, просто так, чтобы не беспокоиться потом. Что им какой-то бумагомарака, если они и самого... Извините, Ник, разболтался. Это всё виски. Правда, достойный напиток?

- Более чем достойный. Превосходный.

- Может быть, нам удастся остановить его более гуманным способом. Может быть, вообще не придётся останавливать. Это же не гангстер и не кладоискатель...

- Ладно, - сказал я, вставая. - Есть немецкое слово, которое на любой другой язык переведётся только так: любое дело следует делать немедленно, если обстоятельства не требуют прямо противоположного.

- Такое слово наверняка понравилось бы покойному Клеменсу, - с одобрением сказал Нат. - Так, значит, идём?

- Да. И захватим то, что осталось в бутылке. Это виски способно растопить даже гранитное надгробье.

- Я буду всегда держать такую для вас, Ник. И велю сыну, чтобы, когда бы вы ни появились...

6

Ангелы не знают арамейского.

     Талмуд

Из дневных наблюдений Николай Степанович заключил, что дом на Рождественском бульваре, облюбованный когда-то Каином для своей резиденции, прибрала к рукам некая солидная фирма и теперь вовсю реставрирует его; мало того, что материалы импортные, так и работают турки; правда, охрана своя. Это была дополнительная трудность - хотя, с другой стороны, и противнику придётся не легче. Ночами турки не вкалывают, успевают за день, так что дело иметь предстоит только с охраной.

- Найдём что-нибудь, а? - спросил он Гусара.

Гусар посмотрел на небо. Николай Степанович тоже посмотрел на небо, но там не было ничего, кроме облаков, ворон и поблёкшего привязного дирижаблика с рекламой пива "Гиннес".

- Кто же всё-таки искал Рыбака? Враг? Или ещё кто-то уцелел?

Гусар коротко проворчал.

- Уцелел, да. Действительно, странно бы думать, что остался один я. И ведь ещё кто-то был с тобой...

Гусар снова проворчал.

- Как бы нам это выяснить... Может, попробуем по принципу "да-нет"? Я буду спрашивать, если "да" - ты отвечаешь, если "нет" - помалкиваешь. Идёт?

Гусар посмотрел на него таким презрительным взглядом, что Николаю Степановичу стало неловко.

- Да, - агрессивно сказал он. - Да, только сейчас сообразил. Ну и что? Бывает и хуже. Мог и вообще не сообразить. Потому что в детстве пытался так вот разговаривать с Музгаркой - и ничего не получилось.

Сравнение с каким-то безмозглым Музгаркой решительно не понравилось Гусару. Он поджал брылья и наклонил голову, как бы говоря: ну, что ещё сморозим?

Они выбрали чистую скамеечку на бульваре и сели друг против друга.

- Ты с Тибета?

Молчание.

- Вот это да... А тогда откуда же?

Гусар посмотрел ещё более презрительно и лапой тронул ботинок Николая Степановича.

- Из Австрии?

- Грр.

- Человек, который был с тобой, - австриец?

Молчание.

- Русский?

- Грр.

- Интересно... Вы вышли из рума в Предтеченке?

- Грр.

- Что же могло вам там понадобиться... Информация?

Молчание.

- Вещь?

- Грр.

- Как бы узнать, какая...

Гусар встал, оглянулся через плечо, приглашая следовать за ним, и небыстро пошёл по бульвару.

Возле перехода торговал киоск: старенький, кооперативных времён, в центре таких уже не осталось. Гусар остановился перед ним, царапнул лапой стенку и поднял морду. Николай Степанович проследил его взгляд. Сквозь грязное стекло просвечивала жестяная, красная с золотом, коробка китайского чая.

Золотой крылатый дракон изгибался на ней всем телом...

- Купить этот чай?

Молчание.

- Понял. Золотой крылатый дракон. Его вы искали?

- Грр.

- Нашли?

Молчание.

- Его там не было?

Молчание.

- Значит... что? Он там был, но вам его не дали?

Молчание.

- Дали?

- Грр.

- Дали, но вы не смогли его забрать, потому что пришёл... этот, как его... ледяной мангас?

- Грр.

- Твой спутник погиб?

- Грр.

- И эта вещь тоже погибла?

- Грр.

- Понятно... Прими мои соболезнования, друг. Твой товарищ... ты его любил?

- Грр.

- Царствие ему небесное... - Николай Степанович перекрестился. - Упокой, Господи, душу раба Твоего... Но как бы нам познакомиться поближе с остальными твоими друзьями, Гусар?

Гусар вздохнул и так выразительно посмотрел на Николая Степановича, что тот опять остро ощутил свою житейскую несостоятельность.

Шестое чувство

(Москва, 1934, август)

Белокыргызские стихи, с которыми я мог выступить на съезде, заказывали аж на Мадагаскаре. Наставник Рене приложил к ним руку. Я так и не узнал, имелось ли в них какое-то скрытое свойство или же они были абсолютно инактивны. Если свойство и было, то оно могло не реализоваться в той удушливо-шумной атмосфере... Словом, когда меня просили "что-нибудь почитать", я читал, а потом по бумажке воспроизводил подстрочный перевод.

Над степью ковыльной седыми кобылицами тучи ходят.

Под тучами, но над землею парит степной беркут, похожий на вихрь.

То заденет он крылом ковыльные травы, то опять взлетит под самые тучи.

И грозно клекочет от радости.

Другие птицы бури боятся. Прячутся они от бури, пищат.

Толстый тарбаган уже не стоит возле норки, в неё прячется.

Даже орёл, и тот забрался в орлиное гнездо на высоких скалах.

Страшно ему в степи оставаться.

Змеи укрылись в глубокие овраги, потому что боятся они грома.

Шкуры свои они меняют от страха, думают, что в новых шкурах народ их не узнает.

Но народ мудр. "Двурушники!" - говорит он про змей.

И змеи шипят в своём овраге, источая яд.

Ураган поднимает в степи тучу пыли. Срывает юрты и уносит.

Бараны сбиваются в кучу. Мычат коровы, блеют овцы. Собаки лают.

Бедные чабаны на своих кривоногих лошадках объезжают перепуганных животных, успокаивают.

Пока они здесь, чабаны, с отарой ничего не случится.

И только гордый беркут летает, где хочет.

Едет по степи одинокий всадник. Не страшна ему буря и даже приятна.

Воздух свеж при грозе. От молний польза природе. Молнии - это электричество.

Все попрятались от грозы и бури, а он едет. Прекрасные усы у всадника.

Сталин - имя ему, бесстрашному.

И гордый беркут видит, что не самый смелый он в степи.

Камнем падает он с неба и лишь над самой землёй раскрывает крылья.

Послушной птицей садится на плечо всаднику.

Ловчим соколом будет он отныне.

А буря становится всё страшнее и страшнее...

Клянусь, мне удавалось прочесть это, не дрогнув лицом.

В зале после первого дня было уже весьма и весьма скучно. То есть не так: было интересно для абсурдиста, для создателя физиологических очерков, но не для поэта и не для диперана Ордена. Господа красные маги почему-то активности не проявляли, хотя и должны были проявлять; похоже было на то, что в верхах опять что-то назревало, и специалистов этого профиля перебросили на другой участок фронта... Впрочем, ещё ничто не кончилось.

Между тем кулуарная жизнь становилась всё более насыщенной. Пролетарский поэт А. бросился с кулаками на критика Б., обвиняя того в гибели Маяковского. Создалось, просуществовало два дня и исчезло новое литературное направление: "групповой реализм"; согласно манифесту групповиков, никакой литератор не имел права творить в одиночку вовсе, а только и исключительно ячейками не менее трёх членов. Каждый день возникал слух, что то ли приехал, то ли вот-вот приедет товарищ Сталин: находились знатоки, которые украдкой показывали на портрет Шекспира, в глазах которого якобы имелись отверстия для других глаз...

Я всё ждал, что кто-нибудь в докладах помянет всуе моё имя, хотя бы в качестве примера омерзительного эгоцентриста, докатившегося в своём эгоцентризме до прямой борьбы с советской властью, но - так и не дождался. Видимо, условия, поставленные в своё время товарищем Аграновым, соблюдать приходилось не мне одному...

Исключение поэта Гумилёва из пространства поэзии производилось грубо, энергично, нагло. И, что характерно, уже почти закончилось. Полным успехом. Воистину: нет таких крепостей...

От скуки и по причине омоложения я стал потихоньку безобразничать. Прав был царь Ашока... Подойдя как-то к Андре Мальро, спорящему с Жан-Ришаром Блоком и Володей Познером, я встал столбом и, вслушиваясь в чуждый белокыргызскому уху язык Гюго и Готье, стал кивать в нужных местах, не понимая, впрочем, когда спорящие ко мне обращались. Познер вдруг изменился в лице, как давеча Ольга Дмитриевна; возможно, мой национальный головной убор напомнил ему до боли знакомый малахай Гумилёва...

Потом меня познакомили с молодым детским писателем, невысоким, улыбчивым и круглолицым, который пытался объясняться со мной по-хакасски. Он, видите ли, воевал в гражданскую в тех местах. Когда выяснилось, что я сносно понимаю по-русски, он рассказал мне, как его проклял хакасский шаман. Внук шамана ушёл в красный отряд, и тогда шаман переломил над пламенем ветку... Он рассказывал как бы шутя, а я чувствовал, что на нём действительно лежит заклятие. Именно заклятие, а не проклятие. Но разобраться в нём, нереализованном, было не в моих силах. Да и вообще не в силах смертного.

Эренбурга я поймал в туалете. Стоя в соседней с ним кабинке, я стал читать Вийона на старофранцузском. Воспламенённый Илья воскликнул, что знает всех членов французской делегации, а вот мой голос ему не знаком, и не буду ли я так любезен... Он поторопил натуру и покинул кабинку раньше моего. Слышно было, как он возбуждённо топчется в курилке. Приведя в порядок костюм, я тоже покинул кабинку и обратился к нему, бросившемуся мне навстречу, с вопросом:

- Джалдас, посмотри, где там дёргай надо, да?

Эренбург остолбенел.

Но тут в курилку ворвался Сулейман Стальский. Русского языка он не знал совершенно, что дало Горькому полновесный повод назвать его "Гомером двадцатого века". Оказалось, что у славного седого ашуга кинжал не вынимается из ножен. Чёрный сварочный шов намертво соединил бесценный дамасский клинок с медной окантовкой ножен.

- Тенденция, однако, - сказал я и вышел.

И сразу мне стало не до шуток...

Два молодых человека в синих английских костюмах и добротнейших штиблетах от "Шварцкопфа" сопровождали пожилую скособоченную леди в цветастой шали. Я, стараясь не выдать себя, отошёл к стене. Когда леди проходила мимо, я почувствовал слабый, но острый запах свежевскопанной земли и увидел на груди её монисто из лягушачьих вилок и "куриных богов". Молодые люди в мою сторону даже не посмотрели.

Я от неожиданности поставил "серую вуаль" такой силы, что на некоторое время как бы перестал существовать для всех миров.

Это мгновенно вытянуло из меня всю энергию, и до своего места в ряду я доплёлся кое-как, нога за ногу.

Ста++рая леди тем временем обходила разминающихся после долгого сидения делегатов. Они её не замечали, а на сопровождающих бросали рассеянные взгляды. Не так, нет, совсем не так должны были смотреть советские писатели на работников славных органов...

Прозвенел звонок к началу послеобеденного заседания.

- ...Напомню, например, что Овидий и Вергилий писали о жидком воздухе, который из мечты поэта стал сейчас реальностью. Теперь каждый из нас за несколько рублей может иметь у себя на столе сосуд с жидким воздухом...

- ...Маяковский виноват не в том, что он стрелял в себя, а в том, что он стрелял не вовремя и неверно понял революцию...

- ...Вокруг нашего села было очень много болот, говорили, что в них водятся черти, лешие, и в это многие верили. Но вот болота осушили, и оказалось, что жили в болоте не черти, а обыкновенные бандиты...

- ...По данным тысяча девятьсот тринадцатого года один химик приходился в России на триста сорок тысяч жителей, то есть его процентное содержание в российской природе было ниже, чем содержание газа гелия в воздухе...

- ...Я спросил у старого чекиста, долгое время работавшего на Соловках: "Скажи, Борисов, ты - загрубевший человек, ты заведывал многими лагерями, приходилось ли тебе когда-нибудь чувствовать слезы, подступающие к глазам?" Он ответил: "Да, когда я увидел бригаду Павловой на работе". Вот вам, товарищи, архитектоника!..

- ...Вы знаете этого художника - это Шекспир. Искусство Шекспира нужно нам, как лёгким нужен воздух. Грозовым было время Шекспира. Земной шар сотрясался под этим гигантским художником...

- ...Возьмем Кимбаева, о котором нам пришлось уже много здесь слышать. Кимбаев - почти что настоящий новый человек, не совсем ещё новый, но почти. У нас на татарской сцене образ Кимбаева оставляет неизгладимое впечатление...

- ...После попытки фашистского бунта в Париже шестого февраля Франция восстала, а девятого февраля трупы коммунистов лежали на улицах Парижа, доказывая волю французского пролетариата к борьбе...

Покуда слух мой услаждался этими перлами, глаза, зоркие белокыргызские глаза, продолжали следить за старухой. Она бродила по проходам, пробиралась между рядов, по-прежнему невидимая для большинства делегатов. Только некоторые отстранялись, в безотчётном испуге вжимались в кресла... Я вдруг понял, что её сопровождающим тоже не по себе, и что они ждут не дождутся, когда вся эта зловещая затея завершится.

Между тем мне пришла в голову - как это обычно случается в моменты напряжения - совершенно неуместная мысль. Да, прежний уровень российской культуры ("по данным тысяча девятьсот тринадцатого года...") был неизмеримо выше. Может быть, он был самый высокий в Европе. Да что значит "может быть" - просто самый высокий. Но если бы и тогда согнали в один зал несколько сот человек, являвших собой соль земли русской, то несли бы они с трибуны точно такую же рениксу, разве что с другим уклоном...

Старуха удалилась, оглядываясь, и вскоре потный бледный Фадеев объявил о закрытии заседания.

- Что-то сердце мне посасывает, - сказал, хмурясь, мой Ваня. - Будто кикимора под полом завелась...

7

Из Гадаринской легенды мы изгнали только Христа; и бесы, и свиньи - с нами.

     Гилберт Кит Честертон

Откуда-то из окон наверху донёсся звон часов: одиннадцать ритмичных медных ударов.

- Как люди живут, не понимаю, - поёжился Коминт. - Я бы на второй день эти часики на винтики распустил бы...

- Ашхен бы тебе распустила, - сказал Николай Степанович. - Может, люди привыкли к этим часам. Может, они им ещё при матушке Екатерине служили. Ладно, пойдём, что ли...

Подняв воротники, они вошли в тёмную подворотню.

Ох, нехорошее это было место...

На втором этаже флигеля тускло светились два окна.

- Не люблю я эту публику, охранцов, - прошипел Коминт. - Зятёк мой бывший как раз туда подался, в охрану. Представляешь, в нашем доме овощной магазин - и тот охраняется. Не иначе, как перец там кокаином нафаршированный...

- Заводишься, да? Буду резать, буду бить... - Николай Степанович сардонически хмыкнул. - Не будешь. Тихо войдём.

Земля - гудела... Невоспринимаемое ухом - гул? вибрация? дрожь? - в общем, что-то, не имеющее названия в языке человека, поднималось из глубин, говоря способным понять: приближается нечто; похожее было тогда, в Тибете, при первой встрече с Отто Раном. И ещё раньше, в Лондоне, в доме доктора Ди... Днём это заглушалось всяческим дневным шумом - а может быть, не было таким сильным. А может быть, днём этого не было вообще.

Очень не хотелось - протестовали все инстинкты - применять что-то из сокровенных умений. Потому что... потому что...

Именно так должно было гудеть в "Англетере" в декабре двадцать пятого...

А потому следовало вести себя подобно субмарине во вражеских водах. Астральной субмарине. Не выдавать себя.

И они вошли тихо.

Существовали всякие способы...

Замок не брякнул, сигнализация не сработала, дощатый мостик под ногами не заскрипел, и даже Гусар, которому Николай Степанович доверил маленькую, как из-под розового масла, пробирку, взбежал по каменной лестнице на второй этаж, не цокая когтями...

- Это что? - шепнул Коминт. - Для сна?

- Для любви, - торжественно и тихо ответствовал Николай Степанович. - Для страстной, нежной и всепоглощающей любви... Раствор "вечной женственности" на камфарном масле.

- И что теперь?..

- Подождём пять минут.

Вернулся донельзя довольный Гусар.

- Всё хорошо?

- Грр.

Пять минут ждать не пришлось.

- Лёшк, ты чё, опять бабу привёл?

- Чё ты вдруг?..

- Да пахнет.

- Точно. Только эт' ты привёл.

- Да? Не помню. Глянь под койкой... ой... Лёшк, чё это?

- Чур, я первый.

- Ну? Махаться будем или на спичках тащить?..

- Ой, ха! Ещё одна.

- Где?

- Да вот же. Не, не туда смотришь... ой... ой, обожди, сам расстегну...

- А чё эт' они молчат, может, турецкие? Ой, Лёшк, а ты ведь тоже баба...

- И ты баба, Рустам. Чё же эт' делается... ой, не надо... ой...

Коминт слушал - и смотрел на Николая Степановича со всё возрастающим страхом.

- Ну, Степаныч, - выдохнул, наконец, он, - ладно, я душегубец...

- Зато теперь в подземелье можно хоть котлы клепать, - сказал Николай Степанович. - А к утру восторги влюблённой пары утихнут, как писал Дюма-пэр.

- Дюма порнухи не писал, - возразил Коминт. - У меня его внуки читают.

- И это правильно, - сказал Николай Степанович. - А теперь не будем-ка разнуздывать воображение и пойдём вниз.

На люке стоял тяжёлый сварочный аппарат. Его не без труда оттащили в сторону. Здесь ещё можно было пользоваться фонарём. В ярком луче отчётливо проступило чёрное гудронное пятно - как раз на стыке люка с соседней плитой.

- Посвети-ка... - Николай Степанович опустился на четвереньки. - Вот так, сбоку. Ага...

При боковом освещении чётко видна стала неуместная печать: литера W, вписанная в большую по размеру литеру V. Может быть, это был знак фирмы, занявшей флигель, но уж больно он походил на клеймо, носимое на левом плече теми, кто доставлял когда-то Пятому Риму ксерион...

Запасённой предусмотрительно монтировкой Коминт подцепил неухватистую плиту. Гудроновая печать разломилась, Николай Степанович протянул ладонь, готовясь схватить или отразить что-то невидимое, но - ничего не произошло.

- Проформа, - сказал он. - Можно идти.

Как и в прошлый раз, первым спрыгнул Гусар. Коминт достал из сумки серый бумажный пакет со свечами, зажёг две. Спустился.

- Здесь всё путём, Степаныч, - голос его звучал глухо.

Николай Степанович перекрестился, осмотрелся напоследок и, морщась, полез вниз, в тёплый сухой полумрак.

Пахло, как в недавно остывшей русской печи. Идеальное место для ночлега бродяг и тайных сходок подпольщиков, но и те, и другие явно избегали в этом подвале появляться. Не было ничего материального, что говорило бы о присутствии человека: ни растерзанной картонной коробки, ни бутылки, ни окурка, ни даже следов на толстом слое пыли...

- Мы же сами тут топтались, - растерянно сказал Коминт. - Или нам всё то померещилось?

- Зажги фонарь, - предложил Николай Степанович.

И в свете фонаря обнаружились следы: человеческие и не очень...

- Каин - личность своеобразная, конечно, - сказал Николай Степанович. - Но не до такой же степени...

- С кем он тут хороводы водил? - Коминт нагнулся и быстро выпрямился. - Оп-ля... Вот это да. Помнишь разговоры про крыс в метро, Степаныч?

- Все ваши московские новости надо делить на восемь, - сказал Николай Степанович. - Потом промывать в щёлоке и с лупой в руках искать сухой остаток. Гаси фонарь - и вперёд.

- Грр, - сказал Гусар.

В живом свете огня облицовка стен подземного хода выглядела куда более древней, растрескавшейся, нежели в свете электрическом. Шагов через двести пятьдесят кирпич сменился серыми каменными блоками, сложенными в замок без раствора. Потолок из неровных плит поддерживался совершенно чёрными, просмолёнными поперечными балками то ли из дуба, то ли из лиственницы, и в каждую балку ввинчено было по медному позеленевшему кольцу.

Гусар остановился и глухо тявкнул.

- Где-то здесь мы Каина и потеряли, - сказал Николай Степанович. - Давай-ка, Коминт, ещё раз зажги фонарь.

Фонарь высветил памятную с зимы развилку. Здесь, как и тогда, расходились в три стороны следы Каина, здесь топтались на месте и поворачивали назад их собственные следы, здесь уходили в боковые, не существующие при свечах проходы следы гигантских крыс...

- Вполне грамотно, - сказал Николай Степанович. - Всё сделано, чтобы людей отвадить.

- В номере братьев Куницыных верхний, Володька - любитель ходить под Москвой. Так он говорит, что асы ихние, диггерские, признают только свечи...

- Соображают, - сказал Николай Степанович.

Ещё шагов через сто они упёрлись в обвал, но здесь же рядом оказалась железная дверца с засовом, напоминающая печную. За ней начинался боковой ход: ниже, уже и ещё древнее. Шёл он не по прямой, а плавно изгибался влево и, кажется, чуть уходил вниз.

Гусар шёл и ворчал себе под нос. Ему было неуютно в этом ходу.

Николай Степанович на всякий случай достал из-под полы свой "узи".

Ни люди, ни пёс не слышали звуков (подземный гул не в счёт), не видели теней, фигур и движений, не ощущали враждебного запаха, но все в равной степени были уверены, что впереди ждёт засада.

В таком напряжении нервов они дошли до новой железной дверцы.

Коминт протянул руку к засову... и вдруг замер.

- Что? - прошептал Николай Степанович.

- Тише... там...

Они стали слушать, стараясь не дышать. Но слышно было только, как шумит в ушах внезапно похолодевшая кровь.

Гусар лапой провёл по железной двери, и скрежет обрушился, как горный обвал. И тут же в ответ на этот звук раздался другой, куда более мощный скрежет, механический храп, скрип несмазанного массивного механизма... и невыносимо громко, на пределе терпения, начали отбивать полночь часы - те самые, которые проводили их на Рождественском бульваре... Неужели прошёл час, закричал Николай Степанович, обхватив руками раскалывающуюся голову, удары меди отражались белыми вспышками позади глаз, боль острым узким клинком входила в нёбо и продвигалась к затылку, и уже не было сил терпеть, но тут всё кончилось.

Они стали подниматься и машинально отряхиваться, Гусар изогнулся немыслимым манером и яростно вылизывал шерсть, и прошло немало времени, прежде чем кто-то заговорил.

- Собственно, и "Чёрный квадрат" Малевича написан не просто так...

- Так ведь и Скрябина казнили не с бухты-барахты...

- Ещё бы четверть оборота, и мы, как художник Дэн, очнулись бы в любимой опиекурильне...

- На Канатчиковой бы мы очнулись...

- Интересно, написал ли Дэн что-нибудь с тех пор?

- Он ушёл в политику и погиб для искусства... кстати, до сих пор так и не известно, жив он или умер... впрочем, это в традициях Китая...

- Коминт, с каких это пор ты стал разбираться в китайских проблемах?

- Я? В китайских? Я в наших-то... - Коминт замолчал. - Странное здесь место.

Гусар кашлянул.

Николай Степанович отодвинул заслонку на дверце. Громкий скрип несмазанных петель...

Язычки пламени пригнулись, померкли и погасли. И в наступившей тьме раздался тихий множественный шорох.

Позади испуганно чиркнула спичка. Потянуло серой. Вновь затеплился, покачиваясь, жёлтый огонёк свечи. Николай Степанович зажёг свою от свечи Коминта...

За железной дверью была настоящая театральная ложа, разве что каменная. Каменными были грубые подобия кресел, а портьеры заменяла раздвинутая в стороны, набитая пылью до плюшевого состояния паутина.

Шуршащий мрак окутывал ложу...

- Задуй свечу, - одними губами сказал Николай Степанович, гася свою. - И запомни, пока ты в уме: нас здесь трое. Четвёртого - убей.

Несколько минут глаза не видели ничего, кроме сиреневых пятен.

Потом внизу тьма распалась на множество серых силуэтов, и тут же, будто добавили свет, стало видно всё.

Толпа крыс стояла, задрав острые мордочки, перед каменным возвышением. На возвышении размещался целый игрушечный город, собранный из спичечных и обувных коробок, молочных пакетов, банок из-под пива, ячеек для яиц... Пластмассовый кукольный дом для Барби означал здесь, наверное, царский дворец. Большой крыс в накинутой подобно плащу аккуратно обгрызенной банановой кожуре стоял на краю возвышения и будто обращался к толпе, негромко попискивая. Толпа отвечала возмущённо. Крысы, укрытые по ушки газетными обрывками, вынесли напёрсток (или кукольную чашечку?), и в нём крыс в банане медленно ополоснул передние лапки. Позади на круглой огороженной площадке несколько громадных жирных пасюков в красных накидках важно стерегли маленького альбиноса. Проходя мимо, крыс в банане пискнул что-то и, взмахнув хвостом, скрылся в Барби-домике. Пасюки, возглавляемые здоровенной крысой, которая напялила на себя целую консервную банку с дырами для лапок, растянули альбиноса и начали стегать его хвостами...

- Держи меня, Коминт, - прошептал Николай Степанович.

- Степаныч, да что же это...

- Господи, путеводи меня в правде Твоей... - он перекрестился.

Наваждение не исчезло.

Крысы, толпящиеся внизу, раздвинулись, образовав длинный коридор. Он вёл от игрушечного города к невысокой кучке камней. И пасюки в красном, окружив альбиноса, стали подталкивать его к этому коридору. Альбинос шёл неохотно, оглядываясь как бы в ожидании помощи и поддержки. Откуда-то возник связанный из палочек крест. Альбинос взял его передними лапками и понёс сквозь верещащую толпу...

- Уйдём, - сказал Николай Степанович. - Не могу больше...

- Ну, Степаныч, дай досмотреть.

- Нет, Коминт. Не для людей это.. - и, не оглядываясь более на спутников, Николай Степанович вернулся в коридор. Минуту спустя смущённые Гусар и Коминт присоединились к нему.

- Куда дальше? - зажигая свечи, спросил Коминт.

- Не знаю. Надо подумать. И вообще - отойдём подальше, хватит с меня этой богосквернящей мистерии... и, неровен час, опять что-нибудь начнётся...

Они отошли совсем недалеко, когда сзади торжествующе заскрежетало и ударило гулко - всего один раз.

Золотая дверь

(Поповка, 1897, июнь)

Английские колонны терялись в пушечном дыму. Голландцы пятились, но не бежали. Кавалерия Нея гарцевала на холмах. Груши, как всегда, заблудился.

- Сир! - подбежал Сульт. - Там гонец от князя Барклая де Толли!

- О чём же просит князь?

- Он... Сир, когда я услышал, то подумал, что схожу с ума! Сир, он предлагает военный союз!

- Какая великолепная интрига. Пригласите гонца.

Передо мной встал запыхавшийся юный высокий красавец. Узкое смуглое лицо его ещё более потемнело от порохового дыма, серо-голубые глаза блестели.

- Ваше величество! Полковник Гумилёв с посланием от командующего. Его светлость князь ведёт вам на помощь русский корпус. Найдено завещание светлейшего князя Кутузова...

- Моего старшего брата? - я сделал масонский знак.

Гонец молча с достоинством поклонился.

- Что ж, полковник, давайте пакет.

Я нетерпеливо сорвал бандероль с синего конверта.

Барклай де Толли предлагал мне демонстрировать отступление левым флангом, дабы самому ударить во фланг и тыл принцу Оранскому.

У меня была минута на принятие решения.

- Полковник! Летите обратно и передайте на словах князю: ровно в три часа Рейль изобразит отступление от высоты Сен-Жан. Я буду ждать удара моих русских союзников не позже четырёх часов.

- Да, Ваше величество.

- Стойте, полковник. Ваше лицо мне очень знакомо. У меня прекрасная память на лица. Где мы могли встретиться? В России?

- Скорее, в Африке. Помните русских путешественников, которые показали вашим солдатам дорогу на оазис Нахар?

- Да! Какими же прихотливыми дорогами вела нас судьба, прежде чем мы встретились вновь... Надеюсь видеть вас после победы в моей палатке, полковник!

Он вновь поклонился, ловко вскочил на горячего вороного коня и поскакал. Я смотрел ему вслед.

- Сульт, - позвал я. - Сообщите Рейлю и Нею, что я хочу их видеть.

...Англичане и голландцы гибли сотнями и сдавались в плен тысячами. Уцелевшие, бросая оружие, уходили по дороге на Брюссель, спасая шкуры, но не знамёна. Веллингтон вручил мне свою шпагу. Без парика он был похож на упавшего в пруд бульдога. Принца Оранского не было пока ни среди живых, ни среди мёртвых. Подходившие с востока прусские колонны остановились и теперь стояли, как зрители, неспособные вмешаться в ход пиесы. И мои солдаты, и русские - все были обессилены не столько неприятелем, сколько непролазной грязью полей...

Наконец, нашёлся Груши. Он упал на пруссаков с фланга, и через четверть часа боя Блюхер запросил пощады.

- Пруссия тоже будет с нами, - сказал я Барклаю де Толли. - И коварная Австрия станет ползать на брюхе, вымаливая пощаду.

- Это был дурной союзник, - согласился князь.

- А где же тот юный полковник, которого вы присылали ко мне?

- Увы! На обратном пути он был смертельно ранен в сердце, но из последних сил доскакал и передал ваши слова. "Вы ранены?" - спросил я. "Нет, я убит", - ответил он. И просил вас принять вот это... - князь подал мне тяжёлое чёрное кольцо с чёрным камнем. - Найдено им в одной из древних африканских гробниц. Это кольцо вдесятеро старше пирамид.

С благоговением я надел кольцо. Тяжесть веков переполняла его.

- Пусть это будет залогом нерушимости нашего союза, - сказал я.

И как бы в ответ тучи раздвинулись, и всё вокруг залило отчаянным сиянием.

Князь перекрестился.

- Это Божие знамение, - сказал он.

Я посмотрел в небо. Мне показалось, что там, за облаками, за дымом, сквозь сияние - смотрит на нас знакомое узкое смуглое лицо...

...Это и правда было сиянием. Оно что-то сотворило с моим миром, и я видел одинаково резко и придавал одинаковое значение и пылинке на острие штыка игрушечного солдатика, и полёту кобчика над далёким лугом, и красноватому солнцу; и насморку давно умершего Наполеона, и бесконечным недомоганиям моего старого папеньки, и собственным прыщам, и хромоте мерина Рецессия; и слышному по ночам гудению далёкого поезда, и упрёкам маменьки, и выспренным словам молитвы; и тому, что я живу на земле, а мог бы и не жить, и тому, что жизнь прекрасна, а смерть неизбежна... и с каким-то сладостным страданием я по-настоящему ощутил себя металлическим гренадёром, идущим в огонь ради прихоти заоблачного мальчика...

И потом, когда сияние погасло и всё стало таким, как раньше, я разочарованно увидел истоптанный мною песок, вырытые канавки и воткнутые палочки, насыпанный холмик и спичечные коробки вместо домиков, деревянные пушечки, облупленную краску на солдатиках... и стал тихо и медленно складывать всё в ящик. Потом мне долго хотелось кому-то (да кому же? маменьке, конечно) рассказать о том, что произошло со мной сегодня, но я не знал, как начать разговор...

Я впервые встретился с нехваткой слов. Это было мучительно.

Золотая дверь на миг приоткрылась передо мною...

8

Ученики ощупью, шаг за шагом, поднимались вверх по витой лестнице.

     Густав Мейринк

В двух местах ход был разрушен до такой степени, что пришлось пробираться ползком. Потолок держался хорошо, а вот кирпичные стены вдавливало внутрь, и земля набивалась влажными кучами. Тянуло смрадным сквозняком, пламя свечей трепетало. Кое-где шаги начинали звучать гулко, и если прислушаться, становилось слышно журчание воды. Но Гусар шёл уверенно, оглядываясь на спутников будто бы даже с усмешкой. И оказался прав.

Через час с небольшим ход круто свернул и открылся в узкий колодец. Тёмная жижа заполняла его дно. Вверх вели каменные ступени: шершавые блоки размером в буханку хлеба, выступающие из стены и расположенные крутой правовращающей спиралью. Гусар поворчал для порядка, но полез вверх: осторожно и медленно. Нескольких ступеней не было...

Лестница вывела на узкий выступ.

- Куда-то пришли, - сказал Коминт.

- Да, похоже...

Пути с выступа не было никакого.

- Включи-ка фонарь... - сказал Николай Степанович.

Но и в свете фонаря картина не изменилась.

- Не может же так быть - лестница никуда... - Коминт заозирался. - Что-то же должно... - он посмотрел вниз. Но там была только чёрная жижа - далеко-далеко.

- Каждый тупик куда-то ведёт, - сказал Николай Степанович. - Только надо подумать... Гусар, что скажешь?

Гусар молча смотрел в стену.

- Беспросвет... - Николай Степанович положил руки на стену. - Коминт, погаси.

Стало совершенно темно. Пядь за пядью он обшаривал холодный кирпич.

- Наверное, пожаловали мы с вами, ребята, к колдуну под Сухаревой башней... Брюс его фамилия... хороший человек... с Петром Первым в конфидентах состоял... механик страстный и многознатец...

- Разыгрываешь, Степаныч? - сказал Коминт.

- Не имею привычки... Ага, вот... - под рукой его подался кирпич, и тут же где-то в глубине заскрипел, проворачиваясь, какой-то древний механизм. - Ты был прав: пришли.

- Остроумно, - сказал Коминт. - Значит, со светом сюда не войдёшь, а без света чужие не ходят.

- Я же говорю: колдун. Механик и многознатец. Теперь можешь зажечь.

Они стояли на пороге весьма просторного зала со сводчатым потолком. Дальний угол занимала алхимическая печь-атанор. Философское яйцо, покривясь, покоилось на треножнике. На середине зала стоял просторный, почерневший от времени стол, заваленный всякой всячиной: колбами, ретортами, мортильями, оплетёнными бутылями, змеевиками, фарфоровыми и каменными тиглями, ступками... Такая же бесформенная груда вещей громоздилась на полках: буссоли, секстанты, астролябии, ареометры и прочие приборы неизвестного колдовского назначения. Слева почти всю стену занимал штабель из пяти рядов окованных железом и тоже почерневших сундуков. Рядом с сундуками, развернутая в три четверти, стояла мраморная статуя Афродиты Пандемос; в животе её зияло отверстие размером с голову младенца. Под пару богине любви рядышком красовался бронзовый Шива Лингамурти. А в зелёного стекла штофе...

- Кто же свечку зажёг? - страшным шёпотом сказал Коминт.

- Да Брюс, наверное, и зажёг, - сказал Николай Степанович. - Это вечная свечка.

Коминт шумно выдохнул:

- Никогда я к этому не привыкну...

- Я тоже так думал в своё время.

Гусар прошёл вдоль стены, принюхиваясь. Остановился и поднял морду.

- Что там?

Но Гусар последовал дальше.

- Ни пыли, ни плесени, - сказал Коминт подозрительно. - Будто каждый день уборщица приходит.

- Умели строить, - сказал Николай Степанович. - Хозяин не был здесь с двадцать девятого года, а уж когда всё это построили, я боюсь и вымолвить...

Коминт подошёл к столу и провёл пальцем по крышке - жестом въедливого боцмана-дракона, проверяющего, как надраена медяшка. Палец наткнулся на плотный белый комок, прилипший к столу. Коминт отковырнул его, поднёс к глазам. Понюхал.

- Что это, Бэрримор? - спросил Николай Степанович. - Сюда залетают чайки?

- Стиморол, - сказал, озираясь, Коминт. - Непоправимо испорченный вкус... Неужели Каин?

- Не знаю... Гусар, Каин был здесь?

Молчание.

- Тогда не понимаю... Если диггеры, то как они прошли сквозь дверь? И почему ничего не утащили?

- Может быть, утащили? Мы же не знаем, что тут было.

- И всё равно... Ну, посмотри: разве похоже на то, что здесь побывала ватага современной молодежи?

- Не похоже, - честно сказал Коминт.

- Значит, кто-то из наших действительно уцелел. Давай искать - может быть, знак оставил, а может...

- Да. А может быть, это тебя ловят. На живца.

- Это было бы не самое обидное... Ладно, раз уж мы сюда пришли, давай займёмся вон тем, - Николай Степанович показал на сундуки. - Сдаётся мне, что это библиотека. И как бы не Ивана Васильевича...

Любой уважающий себя литературовед дал бы отрезать себе всё, что имел, чтобы только заглянуть в эти сундуки. Недаром, ох, недаром искали их двести с лишним лет... Взять тот, что с краю в верхнем, пятом ряду. Там была Галичская летопись. Там был полный Плутарх и полный Аристотель. Там была "Проклятая страсть" Петрония. Там был список "Слова о полку Игореве" раза в два больше объёмом, чем общеизвестный. Там был первый русский роман четырнадцатого века "Болярин Даниил и девица Айзиля". Там были мемуары Америго Веспуччи. Там был четвёртый том "Опытов" Монтеня. Там была поэма стольника Адашева "Демон" и нравоучительное сочинение Сильвестра Медведева "Душеспасение". Была там и военно-патриотическая пьеса самого Ивана Васильевича "Побитое поганство, или Посрамлённый тёмник Булгак". Был там и свиток жёлтого шёлка с полным жизнеописанием Цинь Шихуанди. И мерзопакостное сочинение Павла Сирина "Обращение распутной отроковицы Лолитии св. Гумбертом". И ещё, и ещё, и ещё... И, наконец, были там три чёрные тетради: кожаные, прошнурованные и снабжённые печатями: Георгия Маслова, Марии Десницыной и самого Николая Степановича Гумилёва...

Красный идол на белом камне

(Техас, 1936, июнь)

"Дорогой Николас!

Вы, вероятно, удивлены, что письмо моё отправлено не через нашего друга Натаниеля, а посредством совершенно постороннего человека. Но этому есть серьёзные причины, в которые, думаю, не мне Вас посвящать.

Врачи говорят, что жизни моей остаётся один последний год. Поэтому я просто обязан доверить Вам сведения, которые могут представлять для Вас определённый интерес. Вы спросите: почему я "обязан", а для Вас это только "может представлять интерес". Дело в том, что я до сих пор не знаю по-настоящему, насколько серьёзно Вы восприняли мои откровения. Я чувствую в Вас человека, который с одинаковой простотой и лёгкостью способен как верить истово и слепо, так и сомневаться во всём, даже в собственном существовании. Возможно, всё это окажется чрезвычайно важно для Вас и Вашего дела (которое я уже начинаю считать - слишком поздно, не так ли? - нашим общим делом), а возможно, Вы просто бросите моё письмо в ящик своего письменного стола, где уже лежит тысяча подобных, и забудете обо всём назавтра же. Тем не менее, я - повторюсь - обязан свою часть долга исполнить, а уж Ваше дело - принимать решение. Суть проблемы в том, что один из моих многочисленных корреспондентов - приятный молодой человек по имени Роберт Эрвин Говард, проживающий ныне в городе Кросс-Плэйнс, штат Техас, - располагает сведениями, которые я после той нашей памятной беседы счёл совершенно секретными, сакральными, а он со свойственной молодости легкомысленностью делает их достоянием гласности. Не знаю, из каких источников он почерпнул всё это, но то, что он пишет, совершенно совпадает с тем, чего я не пишу. Он выпускает книжки в ярких обложках, которые никто, кроме нас с вами, не может принимать всерьёз, но некоторые детали, которые Вы мне в своё время сообщили (точно так же, может быть, не подозревая даже о том, что важность их чрезвычайна), говорят сами за себя. И я очень боюсь, что он уже взят на прицел. Я не хочу, чтобы с ним что-то случилось, он весьма умён, неравномерно, но глубоко образован и пользуется в своём городке заслуженным уважением. Может быть, Вам имело бы смысл побеседовать с ним и предупредить его, чтобы не писал лишнего? Боюсь, кроме Вас, сделать это некому, а моё болезненное (и обострившееся за последний год) чутьё подсказывает мне, что речь идёт о нешуточных проблемах. Как вы знаете, моё представление о сокрытом мире сформировалось из ночей кошмаров и проведённых в библиотеке дней - и так всю жизнь; мистер же Говард пользуется, как мне кажется, одной только интуицией. Мы оба чувствуем опасность, угрожающую всему человечеству, и понимаем, что исходит она не от людей - во всяком случае, не только от людей. Наивными представлениями о том, что человечеству присущ инстинкт самоубийства, нам только затуманивают разум.

Надеюсь, что письмо найдёт Вас, а Вы найдёте меня - разумеется, после того, как повидаетесь с мистером Говардом. И, если Господь будет так любезен, мы с Вами и с Натаниэлем проведём ещё один чудесный день.

Искренне Ваш: Говард Лавкрафт"

Мне кажется, он перечитал письмо дважды, потом молча сложил, засунул в конверт и подал мне. Здоровенный парень, на голову выше меня и вдвое шире в плечах. Кремовая рубашка с короткими рукавами из того неровного хлопка, который никогда не знает утюга, застиранные джинсы с побелевшими швами, широкий жёлтый ремень с массивной стальной пряжкой и низкие сапожки из неокрашенной кожи. И, разумеется, стетсон. Этакий о'генриевский ковбой. Меньше всего похожий на писателя и мыслителя.

- Всё это совершенно непонятно, - сказал он. - Мистер Лавкрафт прислал мне ещё более взволнованное письмо... Понимаете, я его очень уважаю, считаю моим учителем, но...

- Вы подозреваете, что он сошёл с ума?

- Ну, не то чтобы так прямо, но что-то всё-таки в этом роде... Ведь я-то всё придумываю просто так, для интереса: и драконов, и людей-змей, и этого здоровенного дубину Конана. Просто чтобы напомнить мужчинам, что они мужчины. А он, похоже, уверен, что это всерьёз...

- Не только он. Я тоже.

Он посмотрел на меня с некоторой жалостью.

- Давайте поговорим об этом чуть позже. Тут очень жарко.

- Я успел заметить...

Хотя в помещении вокзала и тянуло сквознячком, жару это не могло перебить. А когда мы вышли, то показалось, что навстречу нам распахнулась дверца пылающей печи. На площади бил жидкий фонтан, но капли воды, мне показалось, испарялись прямо в воздухе. Всё было окутано мрачноватым маревом.

У автостоянки молодой негр подогнал машину: тёмно-вишнёвый "плимут".

- Пожалуйста, мистер Роберт, - с белозубой улыбкой сказал он. - Как вы и просили, держали в тени...

- Спасибо, Сэм, - Говард бросил ему монету. - Кто выиграл сегодня?

- "Мышонок" Брюстер.

- Это просто смешно...

В машине было ещё более жарко, чем под солнцем. Пахло одеколоном, кожей и бензином.

- Сейчас поедем, и будет легче, ветерок обдует... - говорил он, выруливая на шоссе. - Представляете, какая-то сволочь сегодня утром исцарапала машину. И добро бы какое-нибудь ругательство, а то - знак Иджеббала Зага! И откуда они узнали, как он выглядит...

- Кто узнал?

- Мальчишки, кто же ещё?

- Никогда не слышал о таком знаке...

- Разумеется: я ведь сам его придумал. Знак, подчиняющий животных... - и он указательным пальцем изобразил на стекле замысловатый иероглиф.

- И вот такую штуку нацарапали мальчишки?..

- А кому это ещё надо? Они вечно крутятся вокруг дома, свистят, спрашивают, дома ли Конан... правда, машину до сих пор не трогали... И я вообще полагал, что нахожусь как бы под их защитой.

- М-да. А вам не кажется, что машина - это современное животное?

- И вполне человекоядное. Тем приятнее его укрощать.

Мы неслись по прямой голубоватой ленте шоссе. Встречные машины пролетали с визгом. По обе стороны тянулись кукурузные поля, где-то вдалеке, окружённые пирамидальными тополями, краснели крыши и поднимались силосные башни. Наверное, именно здесь снимали советскую кинохронику...

- Это Техас. Он вам должен понравиться. Вы знаете, что Техас - свободная страна? - спросил вдруг Говард. - Если всё пойдёт так, как идёт, лет через пять мы расторгнем договор со Штатами.

- Насколько я помню, это не так просто сделать, - сказал я.

- Штаты не устоят против нас... Нам даже воевать не придётся. Впрочем, вам это, наверное, не так уж интересно.

- Как сказать. Всё, что задевает интересы одной приличной организации, мне интересно. А выход Техаса из состава Штатов нас весьма бы озадачил. Это противоречит нашим прогнозам.

- А какова роль во всём этом мистера Лавкрафта?

- Он вычислил нашего противника...

Говард внимательно посмотрел на меня, покачал головой, потом вновь вернулся к созерцанию дороги. Поза его была напряжённая.

- Николас, старайтесь не принимать меня слишком всерьёз, - сказал он чуть погодя. - Я недавно похоронил мать, и пока что...

- Извините, Роберт.

- Вы-то здесь при чём...

Минут десять мы ехали молча. Справа промелькнул посёлочек из пяти-шести домиков и открытой закусочной под полосатым навесом. Рекламные щиты предлагали нам пить только "кока-колу", заправляться только у "Шелла" и мыться только мылом "Спейс". И ещё был плакат: "Это Техас! Люби его, понял?" Дорога впереди начинала полого спускаться, уходя в тень аллеи из могучих серебристых тополей. А ещё дальше, на вершине плавного холма, виднелись крыши городка...

- А ваша мать жива, Ник?

- Да. Но я давно не видел её...

- Это вы зря. Так вот живёшь, живёшь, а потом... А главное - непонятно почему... Как интересно, - сказал Говард, оглядываясь. - Тот "фордик" может выжать сорок миль, только падая с отвесной скалы. Тем не менее от нас он не отстаёт. Гангстеры или полиция.

- С вашей полицией я дела ещё не имел, - сказал я, - а один знакомый гангстер у меня уже есть.

- Не люблю ни тех, ни других, - сказал Говард и уселся поплотнее. Мотор взревел. Воздух, горячий и плотный, ударил в щеку, затрепетал - как будто бы над ухом развевалось маленькое знамя. - Говорите прямо, Ник, что вы хотите от бедного сочинителя?

- Вы в одиночку занялись очень опасным делом, Роберт! - из-за ветра я почти кричал. - Я приехал, чтобы прикрыть вашу спину!

- От тех парней, что сзади?

- Может быть! А может быть, от тех, которые впереди! Ещё не знаю!

- Здесь не Чикаго! Этим парням придётся иметь дело не только с нами!

- Может быть, да, может быть, нет! Даже техасцы предпочитают иметь дело с теми врагами, в которых верят!

- Ничего не понимаю!

- Вы докопались до какой-то тайны! И на вас обратили внимание!

- Ник, закройте окно! Ни черта не слышно!

Я поднял стекло. Оглянулся. "Фордик" приотстал, но упрямо держался в кильватере.

- Наверное, это души Бонни и Клайда всё никак не успокоятся... - Говард усмехнулся одними губами. - Ладно, Ник, про опасные дела мы поговорим в более спокойной обстановке...

Он поднял стекло со своей стороны и ещё вдавил педаль.

Мы влетели в аллею, как в ущелье меж белых, будто старая кость, стволов. Солнце замелькало. Чуть зеленоватая листва давала призрачную тень. Мне остро вспомнилось вдруг детство - Тифлис? Поповка? - и я бегу мимо штакетника и стучу палкой по доскам, и запах полыни, и летящий жук...

Огромный жук, сверкнув в последний миг золотом, пулей врезался в стекло машины и размазался, на миг став похожим на страшную зелёную пятерню. Говард издал густой горловой звук. Мне показалось, что лицо его превратилось в меловую маску. Потом меня бросило на него, и моментально замёрзшим взглядом я долго видел летящий на нас тополиный ствол с ярко-красным по затеси знаком Иджеббала Зага...

9

Нужно идти, надев на голову терновый венок, чтобы сказать, о чём думает колодец.

     Атуа Мата Рири

- Николай, нам нужно объясниться... - Николай Степанович прошёлся по номеру, глядя под ноги. - Николай, нам нужно...

- Что это ты сам с собой разговариваешь? - тревожно спросил Коминт.

- У Анны Андреевны присказка такая была... Помню, как ни придёт кто-то из нас поздно: "Николай, нам нужно объясниться". Теперь - как шрам на память.

- И чего вам не жилось... - вздохнул Коминт. - Вон мы с Ашхен - сорок лет скоро...

- Время было другое. Принято было практиковать свободную любовь. А закалка старая. Вот и мучились...

- Теперь зато не мучаются... Какая твёрдая койка. Не мог ты в приличной гостинице номер снять?

- Просто эту в случае чего не жалко... Всё это чушь, Коминт. Всё это чушь. Ну-ка, давай разъясним себе нашу собственную диспозицию. Итак, вот они мы. Врага мы вроде бы знаем в лицо, но не представляем, где его искать. И мы знаем, что наш враг тоже имеет врага...

- Что значит - где искать? - перебил Коминт. - Каин и эта Дайна...

- Это форпосты. А я говорю об основных силах. Где они, сколько их. Артиллерия, авиация...

- Понял тебя. Всё равно: работать придётся именно этих.

- Боюсь, что так.

- И тогда, если Каин прячется - то остаётся одно...

- Вот именно.

- Но баба должна быть крутая. Там, наверное, охранников понапихано... и вообще, неожиданно уже не получится... Будет веселее, чем в Будапеште, нет?

- Да. Придётся размять кости...

Шестое чувство

(Москва, 1934, август)

Съезд всё никак не мог завершиться. Живые классики и старые большевики, шахтеры и колхозники, лётчики и милиционеры читали доклады и провозглашали здравицы. Вечерами же шло непрерывное застолье, требовавшее недюжинного здоровья и стальной выносливости. Сюда бы дядю Гиляя, думал я, вот бы порадовался старик...

На каждом заседании тихо и неприметно бродила по рядам старуха в платке.

Под видом пионерки Зухры я провёл на одно заседание чувствительницу из рода Ашкхаров, предоставленную в моё распоряжение Девятью Неизвестными. Они как раз готовили крупную акцию в советской России, и мы оказывали им посильную помощь - равно как и они нам. "Пионерка" покрутилась около старухи и рассказала мне потом забавную историю, которую я передаю своими словами.

Съезд, оказывается, действительно был собран с подачи "красных магов" - здесь я догадался правильно, - но вовсе не затем, зачем мы думали. Оказывается, после прошлогодних репрессий здоровье товарища Сталина резко ухудшилось, и Рабкрин предположил, что повторяется ситуация с грузчиком Лукиным и его смертобойной частушкой. Тут же были мобилизованы все силы для поиска и разрушения гримуара, но оказалось, что как единое целое он не выявляется. То ли неведомый противник применил новый метод, то ли (об этом боялись даже подумать) никакого гримуара не существовало, а имело место банальнейшее заболевание, вызванное неумеренным потреблением спирта и холестерина. И тогда в чью-то мудрую голову пришла действительно нерядовая мысль: выбить клин клином. Короче говоря, был создан коллективный маг, произносивший чрезвычайно длинное фоновое заклинание, которое придавало бы бесконечно повторяемым здравицам эффект прямого действия. Одновременно с этим земляная старуха в платке вела поиск супостата, который мог бы это заклинание разрушить или обратить, а то и вынуть. И заодно, конечно, бабка внимательно присматривалась, нет ли здесь всё же того жуткого монстра, который и навёл порчу на лучшего друга советских писателей...

Я выступал на вечернем заседании двадцать восьмого августа. Речь моя, идейно и политически выдержанная, но без стыдных приседаний, встречена была бурными аплодисментами.

- Товарищи! Живёт на свободной советской земле свободный народ белых кыргызов. Но не потому они белые, что угнетатели и капиталисты. попы и помещики. Нет! Так нас издавна зовут учёные люди, потому что у нас цвет волос светлый. Царское правительство почти извело наш народ, почти стёрло его с лица земли. Но пришла в тайгу советская власть и сказала: всё, что по эту сторону Белой реки, - твоё, и что по ту сторону - тоже твоё. И стало всё наше. Ленинское слово пришло на своих ногах, а сталинское прилетело на железных крыльях. И тогда выгнали мы шаманов и стали жить по советским законам. И мой кельмандар звенит и поёт, а прежде он стонал и плакал...

Мне кажется, я неплохо освоил советскую фразеологию. Был в ней какой-то диковинный шарм... Выступление я закончил стихотворением, в котором молодой комиссар приходит к старому шаману, отчего шаман раскаивается в своих заблуждениях, и комиссар дарит ему наган и портрет Ленина. Теперь шаман живёт честным трудом, даёт охотникам мудрые советы, где искать зверя или же человека, случайно заблудившегося в тайге...

И зал зарыдал. Послышались крики: "Сталин, Сталин, Сталин!.." Ряды поднимались, аплодируя...

Ольга Дмитриевна, сидевшая прямо напротив трибуны, тоже медленно поднималась, но не вместе с залом, а сама по себе. И ничего я больше не видел, кроме её устремлённых на меня - в меня - глаз...

Долго, долго потом искали удивительного белокыргызского поэта, заставившего плакать целый зал. Но я был уже далеко.

10

Микилл: Тогда расскажи мне сперва о том, что происходило в Илионе. Так всё это было, как повествует Гомер?

Петух: Откуда же он мог знать, Микилл, когда во время этих событий Гомер был верблюдом в Бактрии?

     Лукиан

Фамилия гавриловского брата, репортёра из "Морды буден", была Бортовой. С ним, опухшим от дешёвой водки, Николай Степанович столкнулся утром нос к носу в буфете гостиницы.

- Пристроил я ваше интервью в "Плейбой", - сказал Бортовой, брюзгливо морщась; видимо, казалось ему, что с Николаем Степановичем они расстались вчера. - Не фирма. Платят гроши...

- Здравствуй, Миша, - сказал Николай Степанович.

- Ах, да, не виделись же сегодня... Ну, тогда за встречу? - предложил он, но денег не вынул.

- Знаешь, Миша, - сказал Николай Степанович, - вчера я молился, чтобы нужный мне человек вышел из-за угла...

Он взял бутылку "Смирновской" и две большие пиццы, пиццу нагрузил на Бортового, а сам с бутылкой в руке пошёл к выходу. Бортовой плыл следом, как привязной дирижаблик. В номере они сели на койку, поставили тумбочку посередине, Николай Степанович разлил водку в пластиковые стаканчики: себе поменьше, Бортовому побольше...

- Ой, хорошо, - простонал Бортовой, вытирая выступивший пот. - Будто Фредди Крюгер босичком по душе пробежался...

У Миши было чудесное свойство: пробыв в Москве неделю, узнать всё о жизни всех столиц. Кто замочил двух солнцевских, какую новую картину нарисовали Комар и Меламид, где можно купить видеокассеты всего по восемь косых, с кем дружит Моисеев, какое отступное требуют от Вики Городецкой, почему так странно хоронили Жискара д'Эстена, почём грамм плутония в Кёльне, куда делась партия термометров с красной ртутью, зачем президенту Ельцину две абсолютно одинаковые лазуритовые пепельницы, кто мерил Стрип и кого бил Клинтон, и кто же, в конце концов, подставил на самом деле кролика Роджера... Знал он, разумеется, и самое главное: меню всех предстоящих в обозримом периоде презентаций. Это был его хлеб: и в прямом, и в самом прямом смысле.

Одного он не знал: сколько заплатила QTV сибирским телевизионщикам, хотя и сказал, что теперь наконец ребята смогли заказать хороший итальянский передатчик.

- А в эфир это, значит, не попало? - спросил Николай Степанович. - Как-то не по-хозяйски получается, не по-западному.

- Пока нет. Кьюшники говорят, что делают большой блокбастер, готовят будто бы к выборам президента...

- При чём тут выборы? - Николай Степанович повернулся к стене и стал рассматривать гравюру, изображавшую восход солнца в таймырской тундре. Эта гравюра, принадлежащая резцу знакомого художника, с пугающим постоянством преследовала его во всех гостиницах страны...

- А то вы не понимаете... - Бортовой хитро прищурился и погрозил пальчиком.

- Не понимаю, - честно сказал Николай Степанович.

- Ай, бросьте. Все понимают.

- Ну, может быть... Отстал я от столичной жизни, безнадёжно отстал... Ты их директрису знаешь?

- Дайну-то? А как же. Мерзкая баба. Ничего не пьёт. При ней всё время Люська, баба-визажистка. Любовница, наверное. И ещё у неё то ли зоб, то ли кадык. А что, может, и мужик она бывший... У них же это быстро и безболезненно. - Бортовой задумался. - Даже "мисс Европа" восемьдесят девятого года - и то мужик... Ой, далеко нам до Европы, Николай Степанович, деревня мы всё-таки тёмная...

- Ты хочешь быстро и безболезненно сменить пол?

- Да нет, важен сам принцип - захотел и смог. Как символ свободы выбора. А так - нет, на тряпки разоришься.

- Ладно, - сказал Николай Степанович. - Где её встретить можно? Где она живёт?

- Трахнуть её собираетесь? - изумился Бортовой. - Такую-то страшную?

- Допустим, у меня извращённый вкус...

- Тогда в офисе, конечно, - Бортовой посмотрел на него с уважением.

- Отпадает, - сказал Николай Степанович. - Люблю интим. А то ещё запищит телефон в самый ответственный момент...

- Она купила бывшую дачу Федина. В Переделкине. Эх, обнищала литература!

- Она не обнищала. Она просто дёшево продалась... Хорошо, Миша. Ездит она на чём?

- Ездит она на четырёхсотом чёрном "мерсе". Номер не помню. Могу узнать. Да этот "мерс" и без номера узнать легко: значок QTV на всех стёклах, а на заднем ещё и наклейка с черепашками-ниндзя.

- Знак QTV на груди у него, больше не знают о нём ничего... - Николай Степанович задумался. - Значит, говоришь, презентация...

- Да, - Бортовой посмотрел на часы, встряхнул, поднёс к уху. - Успеем. Не даст она вам, Николай Степанович, чует моё сердце - не даст. Не того вы масштаба фигура.

- Как попросить, - подмигнул Николай Степанович. - Вот, помню, лет пять назад, когда ещё голодно было, попал я на презентацию "Нью-Йорк Таймс" на русском языке в пресс-центре МИДа...

- Дерьмовые там презентации, - сказал Бортовой. - Вот "Какобанкъ" устраивал - это да!

- Продолжаю. Собрался весь бомонд. Цвет и сливки. Сидят, слушают американскую брехню, а сами часы встряхивают - время торопят. Вот как ты сейчас. Закончились разговоры. И рванул весь этот бомонд, цвет и сливки, в довольно убогий буфетик. Всё закончилось минут в пять. Одной рукой бокал держат, другой - мешочек полиэтиленовый, а провизия, как те гоголевские галушки, сама туда скачет. И стоит посреди всего этого безобразия молодая и грустная женщина в чёрном. Хакамада. Только мы с нею и не предались общему разврату. Отобрал я у кого-то бутылку шампанского, бокал, налил ей...

- Ох, Николай Степанович, вы и ходок! - Бортовой опять погрозил пальчиком.

- Отнюдь, - строго сказал Николай Степанович. - Налил бокал, поцеловал ручку и растворился во мраке ночи.

- Это вы прокурору расскажете, - хихикая, Бортовой налил себе, опрокинул и вздрогнул. - Надо идти. Будут яйца-пашотт, расстегаи по-кутузовски и куриные печёнки в вине...

Он удалился, прихватив ненароком бутылку.

За день план операции был решен. Приметный "мерс" стоял там, где ему было положено стоять, шофер и охранник без присмотра его не оставляли, дорога до дачи Федина была спокойная, сама дача под обычной охраной. Объехав всё и во всё ненароком вникнув, Коминт и Николай Степанович вернулись в гостиницу. Позже пришёл Гусар, рыскавший по Москве своим ходом в поисках Каина. На вопрос, нашёл ли, пёс промолчал и улёгся у батареи. Он был чем-то расстроен.

- Дачу взять просто, - сказал Коминт. - Я там присмотрел...

- У меня есть другая идея, - сказал Николай Степанович. - Опробуем её, а уж если не получится, тогда...

По дымному следу

(Из рассказов дона Фелипе)

- ...и повезли нас на запад. Танки "КВ" на платформах, танкистов теплушка - и мы, десантура. Штаб бригады и два батальона. Два паровоза тащут. Настроение боевое. Такая силища прёт, ой-ёй. Минск проехали, дальше прём. И хрен знает где, у деревушки какой-то, встаёт наш поезд. Что, почему? Ночь, самолёты летают с огнями. Ракеты всякие. Ну, когда столько войска сгоняют, заторы должны быть, как без этого?

Стоим, курим. А потом, рассвело уже, возникают над нами штук пять "штук"... а "штука", чтоб ты знал, это такая стерва немецкая, которая бомбой в начищенный пятак попадала, главное, чтобы блестел... Ну да это мы потом узнали. И с первого же захода первой же бомбой разносят один наш паровоз, а второй сворачивают под откос. И по вагонам, само собой... Ну, как учили, рассыпались мы, пережидаем. А они так неторопливо нас обрабатывают. Со вкусом. Одни улетят, другие подходят. Что делать? Стали ручники приспосабливать, чтобы хоть пугнуть их слегка. И что ты думаешь: пугнули одного до смерти, а остальные убрались. Они зажравшиеся были тогда...

И вот - стоим. Танкисты начали было зверей своих сгружать - куда там... Насыпь. Один только "КВ" и съехал, а три кувыркнулись. Полковник наш Денисюк построил нас, а где мы, что мы, задача какая - и он не знает, и начштаба покойный не знал. Карт-то нет на руках. Короче, двинулись мы в общем направлении на запад... Танк впереди, а мы как бы при нём. Но только нас после тех бомбёжек не шестьсот человек, а чуток поменьше.

И хрен знает на каком перекрёстке вылетают на нас два десятка мотоциклистов...

Весёлые ребята были тогда фрицы. Лето стояло жаркое, голые по пояс, поддатые... Даже опомниться не успели.

Кончили мы их, пулемёты с мотоциклеток поснимали и дальше пошли. Ну, думаем, где-то же есть наше командование... А на трофейных мотоциклетках танкистов в разведку направили - вперёд и в стороны.

А главное - картами обзавелись. Аэродром наш аж в двухстах километрах оказался. И вот призывает к себе нас полковник Денисюк: товарищи командиры, диспозиция следующая. По оперативному плану должны мы быть сброшены на Люблин и удерживать его до подхода главных сил. Но до аэродрома нашего - двести вёрст, а до Люблина до самого - двести тридцать. И я принимаю решение выполнять боевую задачу в пешем строю, поскольку... - и на небо смотрит, и мы всё понимаем. Потому что в небе немцев, как ворон, а наши соколы всё как-то тишком, тишком... Поневоле Чкалова вспомнил.

Возвращается наша разведка, да не просто так, а с прибылью. Разбомблённый танковый парк нашли, а в нём два исправных "БТ". Потом пехота на нас вышла с капитаном каким-то, не помню фамилию, заблудившиеся. Мы и их пристегнули. Всю ночь шли. Страшно было. Зарева повсюду, стрельба не прекращается... Утром уже узнали, что война это, а не просто так... не Халхин-Гол какой-нибудь. Ну, тут уж мы как с цепи сорвались. За Родину, за Сталина, за ебёну мать!.. Ты, Стёпка, когда я выражаюсь, уши затыкай. Вот. Немцы какие-то подвернулись... Тоже от радости полоротые. Короче, форсировали мы речку Буг. И городок у нас на пути: Влодава. Вот где мы развернулись! Голодные же ещё, а там - склады немецкие... о-о!..

Полковник Денисюк говорит: вы бойцы красные, советские, жратву берите, а панёнок пердолить не могите! Разве что по согласию... Да и некогда скоро стало с панёнками вожжаться, надо дальше идти. Но тут, понимаешь, прилетает на "У-2" майор из корпуса и Денисюка нашего за нарушение маршрута следования расстреливает... Когда он кобуру расстёгивал, мы подумали - просто пугает, а он всю обойму в товарища Денисюка Максима Емельяновича, так что никто и дёрнуться не успел.

Майора этого мы просто пополам порвали, видеть невозможно было, но - сделал он своё чёрное дело. А так бы взяли Люблин, там, глядишь, и Варшаву... Страшное дело, когда по тылам озверевшая десантура рыщет. Но на Люблин нас вести уже, получается, некому, и встали мы в оборону. И неделю эту хренову Влодаву держали. Польские коммунисты из подполья вылезли, быстренько всех немецких холуев по стенкам размазали и на нас как-то нехорошо коситься стали. Потом по московскому радио слышим: Минск сдали...

Короче, рванули мы на прорыв, снова форсировали Буг, снова каких-то немцев раскидали... Но осталось нас уже полсотни, и такие мы уставшие были, что пришли в первую же деревню и повалились, и немцы нас даже разбудить не смогли: ждали, пока выспимся...

Ну, лагерь. Чуть не сдох, потому что здоровые, вроде меня, быстрей доходят. Выкупила меня одна баба, Марта Сученок. Фамилия плохая... да. Тогда многие тамошние бабы так делали. Вот и она, видно, от товарок отставать не захотела. Короче, по осени я её с немецким комендантом застукал, обоих зарубил топором и ушёл в партизаны. Зачем, спрашивается, выкупала? Золотые часы отдала, дура...

А про наш рейд немцы даже специальную листовку выпустили: мол, вероломное нападение, зверства и всё такое прочее. Суки, да не разбомби они у нас паровозы да самолёты, хрена бы нам понадобилось в той Влодаве?..

Легко сказать: уйти в партизаны. Отрядов много в то время шастало: одни просто бандиты, другие провокаторы, третьи чекисты, четвёртые - райкомовские, обкомовские, те к себе вообще никого близко не подпускали... Никто никому не верит, соседи друг с дружкой сводят счёты - кто за коллективизацию, а кто ещё за Гражданскую... Два раза пробовали меня расстрелять, представляешь, но я же кадровый, а они кто? Но повезло мне: нарвался в конце концов на дозор правильного отряда.

Во-первых, сумели меня скрутить. Брат-десантник подвернулся. Во-вторых, не шлёпнули на месте, а привели к командиру. И гляжу я, Стёпка: что-то знакомое... А где видел, вспомнить не могу.

Ну, рассказал я ему всё как на духу. Выслушал он меня, в глаза глянул - и зачислил в отряд. И стал я партизанить.

Через неделю меня взводным сделали. Через месяц ротным.

Хороший был отряд. Комиссара не было... прислали было какого-то, да пропал он скоро, не знаю... болота же кругом... там ведь просто так не пройдёшь... вот. А для проверяющих, ежели прилетят, был у нас такой Лёшка Монастырчук, он умел, как Левитан, разговаривать. Особиста тоже не было, а контрразведчик наш, оказывается, ещё у Брусилова служил, крепкий такой старичок, и вот слышу я: часто они с командиром вспоминают первую империалистическую. Помнишь ли то, да помнишь ли сё... А командир ему, - по виду, - так в сыновья годится...

Главным нашим оружием было ненормальное везение. Хаживали мы и к железке, рельсы громили, и мостики мелкие временами. А так - всё больше старались по складам ударять. И корысть, и врагу урон. Генерала как-то раз немецкого поймали, думали, ордена нам теперь понавесят и в приказе Верховного отметят, а командир взял того генерала и у подпольного обкома выменял на него две канистры спирта, два ящика "мартеля", сыр и прочие французские харчи. Партийным ордена-то и достались... И никто не возразил, потому что он всё делал правильно, хотя и казалось временами, что тюльку порет.

К зиме в отряде состояло триста человек мужиков и с полсотни баб, в основном жители вёски Глиничи да окруженцы. Были стрелки и сапёры, фуражиры и шорники, сапожники-портные, санитары да лекари, повара...

А были ещё копачи. Туда не всякий попасть мог, а только если оружие потерял либо заснул на посту. В другом отряде за такое полагался расстрел. А раскапывали они какой-то бугор. Командир туда ежедневно наведывался. Мы с ним к тому времени уже почти друзьями были, но только почти - он к себе слишком близко не подпускал никого. Мало того, что мы о нём ничего не знали, - даже слухов не выдумывали. А зачем? Живые, здоровые, одеты-обуты - что ещё надо?

Если проводили совместные операции с другими отрядами, то старшим все признавали нашего командира и все его слушались беспрекословно. Такая была у него над людьми власть. Партизанское имя он себе взял странное - Конан. Были у нас там отряды батька Махно, батька Козолупа, Глаши-керосинщицы, Павки Корчагина... Это потом по нормальным фамилиям стали друг друга знать, а поначалу клички выдумывали: чтоб враг трепетал.

Седьмое ноября решили отметить фейерверком, что по-русски значит - огненной работой. В трёх селах комендатуры подожгли да в Барановичах прямо на станции эшелон с бензином рванули. Драли мы оттуда, ночь, а светло было, как на карнавале в Рио... не был ещё? Ну, свозим на будущий год...

Потом, само собой, праздник. Кто жив остался - потому что вторую роту потрепали немцы изрядно. Садимся за столы, повара выгребли всё, и выставляет командир этот "мартель", который мы за генерала взяли. Потом говорит: подождите, мол. Идёт в свою землянку и возвращается в кавалерийской шинели с синими разговорами, с погонами на плечах и двумя "георгиями" на груди. Мы все будто шомпола проглотили. А командир встаёт во главе стола, велит налить, поднимает кружку и произносит речь. А речь такая: "Друзья мои и боевые товарищи! Двадцать два года назад закончилась великая война, в которой Россия Германию била-била, да не добила. Победу у России украли. И вот теперь приходится нам добивать тевтона. Так не посрамим же русского оружия и русской славы!" Про Зимний да "Аврору", заметь, ни полслова.

Все вскочили с мест, закричали "ура". Так я впервые "мартель" и попробовал. И тут как шибануло мне в глаза: узнал я командира! В шинели в этой - узнал! И потом уже, когда и мёртвых помянули, и живых проздравствовали, подошёл я к нему тихонько и спросил: батяня, а не доводилось ли вам по горам гулять в стране Гималай в тридцать шестом? Глянул он на меня белыми своими глазами...

Потом уж разговорились мы. Как же ты, говорит, живой остался? Да вот, говорю, я же тогда в планёр-то сел заместо Зейнутдинова-татарина, тот ногу сломал. А в список меня не внесли. Татарина так в гипсе и увезли после всего вместе с остальными ребятами, и никто их больше не видел. А меня не взяли... Я даже рапорт писал: почему, мол, меня не перевели с остальными, оторвали от коллектива... да. И он кое-что рассказал, как оно получилось с ребятами потом, когда нас Чкалов вывез. Я так понял, что неспроста командир там был и неспроста он здесь, но расспрашивать - боже упаси!

Тем временем жизнь как-то налаживалась. У немцев ведь как поставлено было? Эсэс появляется и начинает гоняться за партизанами, а партизаны в отместку серых метелят. А перебросят эсэс на другой участок, и тут же шу-шу-шу: серые сукно волокут, бензин, сапоги - на сало менять, да на масло, да на валенки. Им же тоже надо что-то домой посылать, и ноги свои, не казённые.

А я после того, как потолковали мы с командиром, стал при нём вроде порученца. И казначея. И вот узнаю я, под большим секретом, что выкапывают наши копачи золотой клад. Целую кучу золотых цепей. Не тех, что на шее носят, а кандалов. Маленьких таких, будто для ребятишек трёхлетних.

Я-то, как комсомолец какой, обиделся на него поначалу. Думал: патриот, а на самом-то деле... Но потом переменил мнение.

Потому что на эти цепочки приковал он эсэсовского чина, полковника-штандартенфюрера Крашке.

С тех пор мы долго горя не знали. Эта тварь продажная нам бы самого Гитлера привела, если бы возможность имела. А своих ребят, в плен попавших, да евреев разных мы выкупали у него десятками. Так к нам и Илья прибился. Чуть постарше тебя был цыганёнок. Ну, и по мелочи: предупредить там об облаве, стрептоциду подбросить... Мы даже к танкетке приценивались. Да передумали потом: гусеницы у неё узкие, не для наших болот.

Потом этому Крашке захотелось всего капитала. То ли к нему гестаповцы присматриваться начали, то ли на новое место переводить собрались, не знаю. Только прислал он нам ультиматум: или мы ему сразу пуд отдаём, или он Глиничи сожжёт вместе со всеми людьми, что там остались. Специально для этого дела хохлов пригнали... Очень это немцев радовало, когда славяне славян истребляли.

Вот тогда-то впервые наш командир выдержку и потерял.

...К Глиничам мы подкрались втроём: командир, я и тот боец, который меня скрутить сумел, - ну, помнишь?.. - Серёжа Иванов. Ничего железного мы с собой не взяли, командир не велел, а вытесали себе по туебени... нет, уши можешь не затыкать, это белорусы так дубину прозвали. И велел нам ватные штаны напялить. Мы ему: как, батяня, среди лета? Яйца же сопреют. А он: лучше пусть сопреют, чем откушенными быть. Мы и примолкли.

Оставил он нас с Серёжей, а сам отошёл чуток в сторону. Велел ждать. Полнолуние как раз было, светло. Батька Конан сидит на траве, ноги под себя подогнул, а руками вот этак делает... Нет, лучше не буду показывать, а то мало ли что... И вот в самую полночь поднимается в Глиничах дикий вой. Поверишь - даже меня заколотило. Зубы стучат. Но - ждём. И вдруг видим: несутся на нас как бы собаки. Ближе подбежали: ба! Да это же каратели! Кто в форме, кто в подштанниках, у кого автомат на шее болтается, у кого танковый шлем на голове... Прыгают на нас, рычат, зубами схватить пытаются. Ну, мы их и... того. Туебенями. Ведут они себя, как волки, а тело-то не волчье. И прыти волчьей нет. И допрыгнуть до глотки не могут, чтобы перегрызть, а вот штаны ватные пригодились. Много их там легло, волков самозванных. Серёжа дубину размочалил совсем, новую тут же выломал. Вот. Короче, отбились мы, отблевались, пошли в деревню. И - Крашке на нас выходит. Зубы скалит. Вожак. Его командир плетью поперёк хребта перетянул, он и лёг.

Вот. Нашли мы баб с детишками. Их уже и по сараям развели, и сеном аккуратно обложили, и канистры с бензином расставили. Ревут, перепугались. Серёжа их повёл в отряд, а командир взял полковника, в дом старосты привёл и к стулу привязал. И что-то над ним пошептал, после чего у полковника глаза совсем другие стали. Потом покрутил телефон - стоял там телефон, немцы связь любили, а как же, - и потребовал высокое начальство. Говорил он по-немецки, так что понимал я с пятого на десятое: штандартенфюрер Крашке, измена, золото, подразделение, капут... кто шпрахт? Командирен партизанен отряден Конан шпрахт. И тут наш Крашке завыл ещё раз.

Бросил ему командир золотое звёнышко на колени, и мы ушли.

- Жалко золота, батяня, что мы ему перетаскали, - говорю я.

- Не жалей, - отвечает он. - Убойная сила у золота куда выше, чем у свинца... Потому что всегда его охраняют драконы.

И узнали мы потом, что в воду командир глядел: ещё троих офицеров из-за того золота гестапо расстреляло.

Но спокойная жизнь кончилась.

Взялись за нас круто. Научили мы их на свою голову с партизанами воевать... Несколько аэродромов оборудовали и летали с них - бомбить да разнюхивать, а то и парашютистов бросать. Артиллерию применять стали. А главная пакость - ягд-команды. Те всё больше по нашим тылам шуровали. И за два месяца такой жизни истаял наш отряд наполовину. Уйти бы - да командир всё вокруг того раскопа старался держаться. Не уходить далеко. Я уж говорил: коли просрал усатый дядька войну, надо пробиваться за Урал. А он: нет, наше место здесь... - и так странно на меня смотрел, будто думал: то ли шмальнуть меня, то ли наградить.

В общем, дошло до того, что обложили нас со всех сторон. Тогда-то я ту крысиную нору и увидел впервые.

Такая диспозиция: остров посреди болота километр на два, лесом зарос, а посреди как бы каска немецкая метров сорок высотой. Травка на ней редкая, два деревца на вершине... И подойти к острову в общем-то можно, но трудно. И бомбить его можно, но копачи наши там таких нор нарыли, что укрепрайон получился. Линия Конана... И всё бы ничего, да триста душ нас там, из них половина активных штыков, и все жрать хотят. И фрицы это понимают и ждут... Песни играют, агитируют. Особенно они "Лили Марлен" любили ставить. Для командира Николая Степановича его любимую песню, кричат, и начинается: "Если я в болоте от поноса не помру..." А понос, надо сказать, нас донимал. Ивовой корой кое-как спасались. Вот. Эх, нравилась командиру эта песня! Грустнел он с лица и задумывался крепко, и видно было: пронимает человека до самых печёнок...

Между Числом и Словом

(Айова, 1938, осень)

О страданиях любит поговорить только тот, кто никогда по-настоящему не страдал. А не страдал лишь тот, кто не пролежал неподвижно два года со сломанной шеей...

Сиделка мисс Оул сопротивлялась моей вылазке с такой свирепостью, что лишь вмешательство старого Илайи Атсона возымело действие.

- Пусть парень поглядит, как живут цивилизованные люди, - сказал он, оглаживая её по крутому заду. - Бог не для того сказал Нику: "Встань и иди", чтобы он ослушался. Да и Билл в его компании, глядишь, будет вести себя прилично.

Бывший гангстер, а теперь один из респектабельнейших богачей Америки по-прежнему панически боялся папаши, да и я на старика поглядывал с известной робостью. Похоже было, что где-то в недрах его исполинского организма действует ксерионовая железа. Если бы Билл не сколотил собственное состояние, то наследства он мог бы и не дождаться.

На крылечке мне уже доводилось сиживать, и поэтому вид двора не производил на меня прежнего поразительного впечатления, когда простые куры-плимутроки казались существами из иного мира, а уж индюк - о, индюк затмевал собой даже абиссинского леопарда...

Билл был настолько тактичен, что для прогулки избрал не автомобиль, один вид которого, по его мнению, мог ввергнуть меня в прежнее состояние, а двуколку с парой гнедых. Благо, путь был недальний.

- Старый чёрт опять не разрешает мне жениться, - пожаловался он, когда мы отъехали на приличное расстояние. - Говорит: у неё уже есть какой-то Оскар, в газете писали... И ничего не хочет слушать. Требует найти работящую девку из хорошей квакерской семьи.

- Это ещё не самое страшное, Билл, - сказал я. - Представьте себе, что был бы ваш папенька правоверным скопцом...

- Это которые отрезают себе яйца?

- Ну да.

Его передёрнуло.

- Тогда я не вполне понимаю, Ник, чем мои ребята в прежнее время отличались от этих святош...

- Они ничего не резали себе.

- Не грешите на моих ребят, Ник. За вами-то они присмотрели как надо - ну, самую малость не успели...

Дорога шла через сад. Непонятно, как деревья выдерживали тяжесть висевших на них недавно исполинских яблок и чудовищных, с футбольный мяч, персиков. Подпорки под ветвями напоминали шахтную крепь. Одарил Господь эту землю, ничего не скажешь...

- Итак, Ник, в церкви мы пробыли полчаса, - продолжал инструктировать Билл, - потом я дарил цветы старой ведьме - своей учительнице, со всеми раскланивался и не курил...

- Ничего, Билл. Я сам не курил два года.

- Вам было проще. Вы были покойник. Так, по крайней мере, говорили все доктора, которых я сюда перевозил, пока папаша не сказал, что всё в руце Господней и не перестал пускать их на порог, а начал пользовать своими средствами...

Для меня все доктора слились в одно жуткое существо, вооружённое иглами, молотками, клещами и раскалёнными железными прутьями. Оно чего-то хотело от меня и, не добившись, исчезало. Выздоровление моё, вопреки прогнозам исчезнувшего Брюса, затянулось надолго.

(Много, много позже я понял, в чём дело. Когда в Москве начались аресты, один поэт-переводчик от греха подальше сжёг мой портрет, хранившийся у него - вернее, у супруги его, Идочки. Получилось нечто вроде инвольтации, которая крепко вредит здоровью портретируемого, а если добавить сюда ещё и уничтоженные фотографии, то я вообще выкарабкался чудом.)

Мы миновали бригаду сборщиков груш. Смуглые люди весело закричали нам по-испански, замахали руками. Билл приподнял шляпу, приветствуя их. Я изобразил поклон - и получилось. Не скажет теперь про меня старик Атсон, что я, мол, "гордец жестоковыйный".

- Благодатные времена настали, Ник, - сказал Билл. - В яблочко вы тогда попали со своими советами. Ребята говорили, что я рехнулся, скупая все акции подряд...

Тогда, в тридцатом, давая советы Атсону, я действовал наверняка. Четыре тысячи восемьсот девяносто две гранулы ксериона в умелых руках способны заново отстроить любую экономику, так что предсказывал я, не боясь ошибиться. У Рузвельта как раз и были те самые умелые руки...

Чучела с тыквенными головами сторожили опустевшие кукурузные поля. Вороны с ошалелым видом сидели на этих чучелах, долбя тыкву, словно старались выпытать, куда эти бескрылые мерзавцы увезли их зерно. Кое-где у самого горизонта конными граблями подбирали стебли. Если бы не цвет земли, можно было бы представить себя на Украине.

На Полтавских хуторах...

- Билл, - сказал я. - Ещё тогда, когда я ничего не понимал... мне почудилось или нет?..

- Не почудилось, - ухмыльнулся он. - Вы всё время звали её, и пришлось слетать во Францию...

- Что? - с ужасом спросил я.

- Привираю, Ник. Во Францию мне и так нужно было. По делам. А она, когда услышала, что с вами произошло, расцарапала морду режиссёру, пригрозила, что расцарапает себе, - и получила три дня каникул. Представляю, как встретил её папаша... Вавилонская блудница верхом на чёрном кадиллаке. Впрочем, старик за свою жизнь выдержал столько торнадо, что одним больше, одним меньше...

Я попытался представить себе налёт Марлен на ферму Илайи Атсона, но воображение мне отказало.

Помнилось только лицо... и даже - не то чтобы помнилось...

Я не видел ни одного фильма с её участием. Просто не ходил в кино, и всё. А кино тем временем, говорят, обрело не только звук, но и цвет...

...Сначала потянуло запахами дыма, жарящегося на решётках мяса, яблочного сидра, кукурузных оладьев, варенья; потом донёсся звук барабанов, карусельной музыки, пения хором, весёлого галдежа и смеха; и только в последнюю очередь возникла ярмарка - в предметах и красках.

Два года я рассматривал единственно потолок, поэтому сейчас для меня зрелище скромной (я это знал) и по местным меркам даже убогой (я это понимал) деревенской ярмарки было куда ярче весеннего карнавала в Венеции, новогоднего фейерверка в Пекине и праздничного майского шествия в Москве.

Центром ярмарки была футуристически раскрашенная карусель, вокруг которой в хорошо организованном беспорядке располагались аттракционы помельче: зеркальный лабиринт, бородатая женщина, говорящая голова, человек-паук, красный комиссар с кривой саблей в зубах, гадальная машина в виде индейского шамана, два тира - обычный и водяной, павильончик "попади-в-негра", колесо фортуны, кольцеброс, гигантские шаги, качели, а также окружённый тайной балаганчик, где, надо думать, давали представления местные Король и Герцог. А немного в стороне, за дорогой, светился золотом кукурузный замок.

На балконе замка стоял мэр в кукурузной короне и готовился произнести речь.

Мы с Билли взяли по куску сочащегося мяса на кукурузном листе с гарниром из молодой кукурузы с куском кукурузной лепешки и по стаканчику кукурузного виски.

- Не будем мозолить глаза, Ник, - сказал Атсон. - А то мэр меня увидит и потащит выступать. Знаете: американская мечта, выходец из маленького городка...

Мы отъехали в сторонку и принялись за трапезу.

- Давайте, Ник: за родные места, - сказал Атсон.

И мы выпили за родные места. Виски было жгучее. Хорошо, что старик все свои травы настаивал как раз на кукурузном виски, а то бы меня с отвычки развезло.

- Американская мечта, говорите вы, - я посмотрел на дорогу; части строились для парада, над людьми возвышался огромный Дональд Дак - надо полагать, тоже сооружённый из початков. - Добраться до вершины и водрузить свой флаг. Очень достойно. Мы оба свои люди на этих вершинах. Но я вам очень завидую, Билл: вам есть куда вернуться... Я бы очень много отдал, чтобы когда-нибудь вот так же прятаться от мэра крошечного городка, который хочет затащить меня на кукурузную трибуну...

Грянул гимн Айовы. Раскалённая солнцем варварская медь заглушила механическую музыку карусели. А потом пошли маржоретки в таких коротких юбках, что мне сразу стало ясно: я выздоровел...

На обратном пути меня почти сморило, и ничего больше уже не хотелось, кроме как прохладной простыни, - но когда я увидел, какая славная компания собралась во дворе старого Илайи, враз стало не до сна.

За врытым в землю столом друг против друга сидели старик Атсон и рабби Лёв, жарко толкуя пророчества Иезекииля. Примостившийся сбоку фон Зеботтендорф пытался вклинить свой истинно арийский комментарий, но его отгоняли не глядя, как докучливую осеннюю муху. На крыльце, демонстративно отвернувшись друг от друга, сидели две пары: здоровенные бородачи в кипах и пейсах и коротко стриженные блондины с квадратными челюстями.

Отношения между Туле и Каббалой становились всё напряжённее...

Кухарка, старая Дилси, подкатилась ко мне и прошептала:

- Масса Ник, хозяин сказал, но я забыла: кого из этих янки надо кормить цыплятами, а кого свининой?

11

Разве мужчина берёт с собой отряд воинов, когда идёт на свидание с желанной женщиной?

     Роберт Говард

- Извини, друг, - Николай Степанович оттянул клок гусаровой шерсти и обрезал его ножницами. - Для дела.

Гусар фыркнул.

Николай Степанович зажал шерсть щепотью, обмазал клеем из тюбика и обмотал ниткой. Получилось что-то вроде помазка. Отложил: сохни.

В трубочку из-под валидола выпустил, уколов палец, три капельки крови. По классическому рецепту требовалась кровь девственницы, но, поскольку найти среди ночи девственницу в данной гостинице было проблематично, природу пришлось обмануть, досыпав в пузырёк пепел от сожжённого волоса. Прочие составляющие собрать было ещё проще: паутина на стенах, вечерняя роса на стекле, йод в пузырьке, болотная вода из графина... После того, как буроватая жидкость в трубочке стала прозрачной и ярко-красной, Николай Степанович обмакнул в неё помазок из собачьей шерсти и провёл полоску по обоям. Жидкость быстро впиталась, оставив тёмный след. Он выщипнул один волосок из помазка и повторил опыт. Это было проще, чем отсчитывать нечётное количество волосков. Теперь полоска осталась красной и блестящей, будто бы лакированной.

- Ну вот, - он вылил остаток краски в раковину, промыл кисточку. - До утра все свободны.

Гусар посмотрел презрительно и ушёл в туалет, поскольку вечерней прогулки явно не предполагалось.

Ночью Николаю Степановичу приснился Брюс, которого отпевали и хоронили давешние крысы.

Утром он тщательно побрился, принял душ и переоделся во всё чистое.

Приготовил свежую краску.

Ровно в девять постучал Коминт. Сперва Николай Степанович его даже не узнал - напарник был в потёртом драповом пальтишке, чуть ли не из Харбина вывезенном, и какой-то сиротской чёрной ушанке.

"Мерс" с наклейками стоял на обычном месте. Водитель сидел один.

Коминт приткнул "москвича" подальше. Все трое вышли и осмотрелись.

Ничего подозрительного не наблюдалось. Обычным потоком лились машины, обычным потоком спешили неведомо куда москвичи и быстро приноровившиеся к столичному темпу приезжие.

- Работаем первый номер, - сказал Коминт.

Он достал круглые синие очки, купленные вчера в переходе. Лицо его тут же стало одутловатым и неподвижным, как у многих слепых от рождения. Хороший артист был господин Донателло, при нужде и ковёрного мог заменить... В правую руку он взял белую алюминиевую трость, в левую - короткий поводок Гусара.

- Только кража, Шура, - назидательно процитировал Коминт и двинулся вслед за собакой.

У него изменились и походка, и манера держать голову. Николай Степанович отпустил их шагов на пятьдесят и двинулся следом.

По Гусару ясно было, что он гораздо лучше хозяина знает, куда идти и зачем. Вот он всунулся в проход между "мерсом" и соседним "вольво", покрутил мордой, выбрал "мерседес" и задрал ногу у переднего колеса.

- Ты за своей собакой-то смотри, сволочь старая! - приоткрыв дверь, закричал водитель. - Развелось вас!.. И когда только передохнете!

- Ой, а я и не вижу! - воскликнул Коминт, развернулся, да так неудачно, что острым наконечником палки царапнул по крылу. - Барсик, ты что тут делаешь, плохая собака? Я вот тебя газеткой по сусалам!

- Машину он мне обоссал, а ты, сволочь, вытрешь! - судя по манерам, водила был не из бывших защитников законности, а типичный столичный таксист, по великой удаче или великому же блату устроившийся крутить баранку за зелёные.

- Машину? Здесь же магазин должен быть! А собачку вы не злите, он, как что не по нём, такой вредный становится...

Тут случилось то, чего Николай Степанович не ожидал: водитель выскочил из машины с пистолетом в руке. Пока он собирался вмешаться, плюнув на план, из соседних машин тоже стали по одному вылезать шоферы: то ли чтобы пособить коллеге, то ли чтобы удержать его от богопротивных действий.

- Отъебись от слепошарого бегом! - распорядился какой-то широкоплечий в кожаном камуфляже. По всему выходило, что холуя знатной иностранки здесь не любили - может быть, из-за скверного характера, а то и из зависти.

Николай Степанович облегчённо вздохнул. Обошлось без эксцессов. Просто началась затяжная позиционная русская матерная разборка, за время которой можно было не только начертать на капоте "мерседеса" знак Иджеббала Зага, но и снять с машины колёса, вытащить сиденья, магнитофон, бар, телевизор и телефон, и даже, при наличии технических средств, разобрать и вынести по частям двигатель.

Через полчаса Коминт с Гусаром вернулись к "москвичу".

- Дешёвка, - сказал Коминт, разглядывая трофейный пистолет. - Гонконг. Но может и пригодиться: пусть уж мадам, если дело до того дойдёт, будет пристрелена из пистолета своего водителя. Как это у Чехова: барыня живёт с кучером...

- А барин с садовником, - мрачно сказал Николай Степанович. - Или наоборот. Как бы её этим не спугнуть.

- Да он, козёл, на тех водил грешит, - сказал Коминт. - С них требует.

- Понятно. Не вывели бы они его из строя, бедолагу. Другого такого чтоб ни капли не жалко, - и не найти. Ну, вперёд.

Пробки были чудовищные. Дорога до Переделкина заняла почти полтора часа.

В этих местах Николай Степанович не бывал со дня похорон Пастернака. Слишком мрачное впечатление производили на него эти места и люди, их населяющие.

Место для засады было найдено вчера. Николай Степанович воткнул на обочине колышек с фанеркой, украшенной знаком. Издали знак можно принять за обычную табличку "Не копать - кабель". Машина кинется на него, проскочит неглубокий кювет и влетит в кусты черёмухи...

- Теперь, Гусар, твоя сольная партия, - сказал Николай Степанович, снимая с пса ошейник. - Покажи им, что такое русская кавалерия...

Гусар, бодренько помахивая хвостом, потрусил по дороге. Огляделся - и будто растаял в воздухе.

- Около часа у нас есть, - сказал Николай Степанович. - Я отлучусь ненадолго.

Три сосны, возвышавшиеся когда-то над могилой Пастернака, затерялись в наросшем за эти годы леске. Под ногами хлюпало. Кое-где ещё лежал ноздреватый снег.

Он постоял у могилы. Вчера или позавчера кто-то принёс сюда цветы.

Всю жизнь Пастернак с необыкновенным искусством уклонялся от соприкосновения с "красными магами" и только на безобидном, по его мнению, переводе "Фауста" зацепился рукавом за крючок: восемь строчек из монолога Мефистофеля. Но "красные маги" после пятьдесят третьего были уже не те. Теперь они казались сродни скорее своим средневековым тезоименитам: "красными магами" во времена Альберта Великого именовались иллюзионисты и престидижитаторы...

В день похорон они стояли вокруг могилы, бросаясь в глаза даже среди двухтысячной толпы, каждую секунду готовые неизвестно к чему. То ли они ждали, что дьявол утащит тело, то ли - что ангелы вознесут. То ли - что встанет покойник, обежит всех взглядом и скажет: "Вот ты, и ты, и ты..." И немудрено, что даже самая обычная, но незапланированная надгробная речь философа Асмуса привела невежественных часовых астрала в трепет...

Коминт развернулся широко. Капот "москвича" был распахнут, какое-то мерзкое ведро стояло рядом, обрывки проводов свисали, как макаронины, из-под машины высовывались старые сапоги хозяина, а сам он сидел на порожке и мрачно курил.

- Ну, что?

- Пока тихо...

И как бы в ответ на слова Коминта в стороне фединской дачи раздался дикий лай, звон стекла и одинокий выстрел.

- Если они его зацепили, я спалю на хрен весь этот посёлок, - сказал Коминт совершенно серьёзно.

Лай перешёл в какой-то сумасшедший визг. Кричали люди. Минут через пять неторопливо вернулся Гусар, уселся на задницу и стал с удовольствием слушать.

Ещё минут через десять около "москвича" тормознул милицейский "газик". Как раз в это время Николай Степанович наполнял водой из Святого колодца полуторалитровые пластиковые бутыли. Так делали многие.

- Сержант Пушков. Документ попрошу, - вяло козырнув, сказал мокрогубый сержант.

Коминт подал права.

- Вы не внук полковника госбезопасности Пушкова Владимира Казимировича? - с надеждой спросил он.

- Ходил бы я с таким дедом в сержантах, - обиженно ответил мокрогубый. - Что вы тут делаете?

- Искорку ищем, - вздохнул Коминт.

- Мимо никто не проезжал?

- Всё время проезжают.

- Я имею в виду: подозрительно не проезжал?

- Как бы убегая?

- Вроде того.

- Отстреливаясь?

- Ну.

- Нет, никто.

- А кто это у вас под машиной?

- Сапоги, - честно ответил Коминт. - На случай, если мне поссать отойти понадобится.

- Ловко, - сказал сержант. - Ну ладно, наблюдайте.

Он откозырял и полез в машину.

Прошёл час. Потом ещё час.

Вернулся "газик" с сержантом.

- Никто не проезжал?

- Подозрительно?

- Ну.

- Нет, никто.

- Искру не поймали?

- Поймаем.

- Ну, ловите.

- И вы ловите.

"Газик" уехал.

- Слушай, Степаныч, - сказал Коминт. - Я уже беспокоиться начинаю, не случилось ли с нею чего?

- Я вот тоже...

Николай Степанович выбрался из "москвича", подошёл к колышку. Недавно красный, знак Иджеббала Зага почернел.

- Случилось, - сказал он, возвращаясь. - Поехали обратно.

Возвращаться было легче: в обеденное время пробки не те, что утром.

...Чёрный "мерседес", изрешечённый пулями, стоял на выезде со стоянки. Толпа зевак держалась поодаль. Пять машин со включёнными мигалками окружали место происшествия. Но и оперативникам тоже приходилось держаться на почтительном расстоянии от "мерса": чёрные крысы копошились в салоне, вылезали на крышу, на багажник, не боясь ни фотовспышек, ни, тем более, людей...

- Покойная пользовалась чрезмерным успехом, - сказал Николай Степанович. - Не у одного меня извращённый вкус...

Между Числом и Словом

(Полесье, 1942, ноябрь)

- Не стреляйт! - кричали они через болота. - Николай Степановитш, не стреляйт! Парламентирен! Парламентирен!

Филипп засопел рядом.

- Постой, - сказал я. - Положить мы его всегда успеем. Послушаем сначала...

На нелепых болотных лыжах, высоко неся белую когда-то тряпку, пробирался меж кочек и бочагов очкастый маленький человечек в серой полевой форме. Я поднёс к глазам бинокль, присмотрелся. Нет, лицо его было совершенно незнакомым.

- Серую мышку послали, - сказал я. - Для опытов.

- Да я его помню, - сказал Филипп. - Густав Штычка. Мы у него лекарствами разживались.

Мы дождались, когда он приблизится, и вышли навстречу.

- Здоровеньки булы, Густав, - сказал Филипп. - Давненько не видались.

- Я бы никогда больше не видался, - сказал Густав. - Простите, пан Конан, меня вынуждили прийтить. Там очень много эсэс. Они сначала положат нас, потом ягд-комманден, а потом пройтут по болоте, как по асфальт. Но там есть из Берлин один чин, он просит вас, пан Конан, прочесть вот этот, - и он, покопавшись в кармане, подал мне голубой, сложенный пополам, пакет.

Почерк Зеботтендорфа я узнал сразу.

- В каком чине этот чин? - спросил я.

- Группенфюрер. И он не из грюнэ эсэс, он из шварце эсэс.

- Маленький и страшный?

- Так, пан Конан.

- Посмотрим же, что понадобилось чёрному генералу от уланского поручика...

Фон Зеботтендорфу опять нужен был я. Рабби Лёв не соглашался на встречу без посредника, а в посредниках оба желали видеть только меня. Барон обещал в случае моего согласия снять осаду болота и содействовать в переправке отряда на Большую землю; не знаю, к чему такие хлопоты, с тем же успехом можно было всех расстрелять прямо здесь... Кроме того, барона волновало содержимое кургана, и он выражал сдержанные опасения, что я не смогу распорядиться найденным надлежащим образом...

На обороте его послания я, мусоля химический карандаш, написал ответ. На санскрите это звучало примерно так: господин барон, я бы не хотел, чтобы мелкие трения между Россией и Германией помешали успешному завершению моих изысканий. Как вы, должно быть, понимаете, стороннее вмешательство, произведённое даже с самыми возвышенными намерениями, но до вхождения Луны в знак Девы, может иметь беспредельно тягостные последствия. Что касается посредничества, то я буду готов приступить к своей миссии сразу, как только позволят обстоятельства высшего порядка. Честь имею.

- Ступайте, Густав, - сказал я. - И если вас погонят вперёд, постарайтесь поглубже увязнуть в болоте...

Всё складывалось как нельзя лучше.

После заката я выстроил отряд. Германцы лупили в небо ракетами. Где-то очень высоко гудели моторы.

- Солдаты! Сегодня я получил известие, что основная задача нашего отряда выполнена. Я принял решение эвакуировать тылы отряда, раненых и больных, а также молодежь на нейтральную территорию. Там тепло и не стреляют. Для прикрытия отхода мне нужно двадцать человек добровольцев. Шаг вперёд.

Можно было не говорить этого. Шагнули все.

- Отставить... Бессемейные - шаг вперёд. Боец Ордоньес, вернуться в строй. Боец Агафонов, в строй. Всем, кому меньше двадцати двух - в строй! Филимонов, не выпячивай бороду - в строй! Со мной останутся двадцать человек, и всё.

Наконец, со мной действительно осталось двадцать человек.

- А теперь, дамы и дети, вступаете вы. Начинайте кричать.

Меня не сразу поняли, зато когда поняли, исполнили команду отменно. Представляю, что мог подумать Зеботтендорф, хорошо осведомлённый о том, какого рода обряд долженствовало проводить при вскрытии сооответствующих захоронений...

Между тем в землянке я затянул одну из стен белой льняной скатертью, специально прибережённой для этого случая. На колоде закрепил стоймя обычную игральную карту. Огоньком спички выверил расстояние, куда ставить чёрную свечку...

- Ребята, - сказал я Ордоньесу, Агафонову и доктору Симановичу. - Сейчас вы окажетесь в другой стране. Я сам толком не знаю, где именно. Скорее всего, там будут говорить по-испански. Вы - нелегальные иммигранты. Вам придётся нелегко. Постарайтесь устроиться. Вот - остатки нашего богатства, - я раздал им обрывки золотых цепей. - На первое время должно хватить. Обустраивайтесь надолго. Вряд ли удастся вернуться...

Наверное, со стороны это было невозможное зрелище: люди, взявшись за руки, цепочкой втягивались в землянку и исчезали в ней навсегда. Но мне тогда было не до наблюдений и размышлений: требовалось следить за огоньком свечи и успевать зажечь новую взамен догоревшей. Воздух вблизи бегущих людей возмущался, пламя колебалось, и я опасался, что отряд мой разбросает по всему западному полушарию. Но, как выяснилось много позже, опасения эти были напрасны...

- Вот и всё, - сказал я оставшимся. - Если кто выживет, пойдёт туда же. Способ вы уже уяснили - и если со мной что случится, последний уходящий гранатой погасит свечку...

- А почему сразу всем не уйти? - спросил Филипп.

- А ты фильм "Тринадцать" видел?

- Понял, - сказал Филипп. - Приковываем врага к сухому колодцу?

- Что-то вроде.

- И сколько же нам нужно продержаться?

- Хотя бы два штурма. А сейчас надо пошуметь ещё немного...

И мы пошумели. В яме на вершине холма стояла бочка с бензином, а на дне бочки покоилось до поры до времени пять килограммов тола. Сначала мы покричали и постреляли, а потом я крутанул ручку динамо, и бочка ахнула. Видимо, приснопамятный взрыв Кракатау с некоторого удаления примерно так и выглядел.

И через полчаса немцы пошли на приступ.

Они подтащили прожектора и гнали в небо ракету за ракетой, и моим пулемётчикам приходилось лупить вслепую, но тропки пристреляны были заранее, а без тропок по этим болотам не пройдёт и лягушка. Так что сам по себе приступ не был страшен. Я опасался миномётного обстрела, но Зеботтендорфу нужен был живой посредник, а солдатиков арийские самки нарожают quantum satis.

Утром произошёл второй приступ, а после полудня - третий. Нас осталось восемь человек и две цинки патронов.

- Всё, ребята, - сказал я, подзывая Филиппа и Иванова. - Созывайте всех. Отход.

- Командир! - закричал Филипп. - Да мы их!.. Да ещё!..

- Не спорить. Собрать всех - и в землянку.

Филипп заревел выпью, и стали подтягиваться уцелевшие бойцы. Уже при отходе то ли шальной, то ли снайперской пулей убило Брагина, последним вступившего в наш отряд окруженца; до этого он в одиночку бесчинствовал по сельским комендатурам...

Я отправил ребят в путь, не зная, найдут ли они тех, кто ушёл раньше. Филиппу я сказал: не возвращайтесь, пока Сталин живой, не пишите и вообще не привлекайте к себе внимания. Я не хочу, чтобы и там до вас добрались... Потом - снял и бросил в угол скатерть, перевернул колоду, облил всё последним бензином, выбрался наружу, отбежал и бросил в землянку гранату. Глухо бухнуло, выбросило дымное пламя и горящие тряпки.

...Когда грязные по уши эсэсовцы выбрались на остров, я сидел на патронном ящике и курил прибережённую специально для такого случая американскую солдатскую сигару. Длинный, как жердь, нибелунг подошёл ко мне и отдал честь:

- Герр Конан, группенфюрер фон Зеботтендорф просит вас быть его гостем...

Потом он огляделся, посмотрел на тело невезучего Брагина и с лёгкой дрожью в голосе добавил:

- А где же все остальные?

- Там, - показал я вниз. - Все там.

В палатке Зеботтендорфа меня ждал скромный фронтовой обед - правда, с неплохим греческим коньяком.

Барон попытался быть насмешлив.

- Неужели вы думали, Николас, что меч Зигфрида может даться в чужие руки? Где была ваша эрудиция? Нотунг - это не ваша хвалёная "катюша".

Вы и "катюшу"-то взять толком не смогли, хотел сказать я; всё же два года труда не пропали даром: коготок увяз, крючок вонзился, дверца мышеловки захлопнулась.

- Отрицательный результат - тоже результат, - сказал я. - Зато выяснилось достоверно, что ни славянская, ни еврейская кровь не способны снять заклятие Кримхильды. Поэкспериментируйте с арийской...

Золотая дверь

(Царское село, 1898, канун Рождества)

Рождество - всегда немножко похороны, потому что пахнет ёлкой.

Дом был гулок и тих. Родители уехали в гости к Стеблиным, Митя увязался с ними, а я сказался недостаточно здоровым и даже изобразил покашливание. Маменька тут же велела влить в меня стакан горячего молока и уложила в постель.

Я сделал вид, что продолжаю читать Жаколио.

И действительно, мне удалось не выдать своего истинного намерения: остаться, наконец, в одиночестве.

Потом я встал, вынул из ящика стола отточенный ланцет и пошёл в ванную комнату.

Большой стол в зале был отодвинут в сторону, и его место занимала лохматая ель с немного загнутой верхушкой. Большие комья ваты, посыпанные блеском, изображали снег. Многие игрушки уже висели на ветвях, но окончательное убранство решили отложить до завтра: золочение орехов, за которое с таким пылом взялся братец, оказалось немалосложным делом. Розоватый ангелок, устроившийся возле самой верхушки, глядел на меня с укоризной. От него пахло нафталином.

Я прошёл мимо. Вполне возможно, что я не увижу, как всё будет выглядеть завтра. И хуже того: мне просто не интересно, как оно будет выглядеть.

Ёлка. Одна из многих миллионов.

И я. Один-единственный.

Как странно.

В ванной я сел на край тяжёлого табурета, закатал рукав домашней курточки, посмотрел на руку. Вены голубыми ниточками тянулись под кожей. И вот если это перерезать - смерть? До чего же хрупко тело...

Потом я вспомнил, что руку надо перетянуть. Для этого был припасён кусок бечёвки.

Я перемотал левую руку выше локтя, и через минуту она посинела, а вены надулись. Я взял ланцет и провёл кончиком лезвия по запястью. Ничего не произошло. Рука, держащая ланцет, вдруг ослабла и затряслась. И тогда я зажмурился и резко, как саблей, рубанул ланцетом по напрягшимся венам.

Звук был - как от лопающихся верёвок. Кровь выпрыгнула на стенку ванны и размазалась кляксой. В ушах зазвучало никогда не слышанное раньше далёкое пение. Потом докатилась боль - не как от пореза, а как от ожога. Лило в три ручья, ровно вода из крана. Быстро темнело в глазах, возникали далёкие искры и не гасли, приближаясь из тьмы, похожие на светящиеся зрачки волков. Пение напоминало вой скрипки, в который вплетался звук неясных ударов. Костры охотников гасли, и закричали женщины, провожая сыновей в ночную чащу, откуда вернутся не все, и колдун А'Шу вынес мне белый бубен с серебряным колокольцем и белую наголовную повязку и сказал: владей... Глаза чудовищ выплывали из тьмы, разверстые пасти и пламя из глоток, и когти бронированных лап, и раздвоенные хвосты с шипами, покрытыми радужной плёнкой яда, и отныне мне одному должно отвечать за воинов и женщин единственного племени людей между Рутой и Даитией...

Когда вернулся свет, ватная рука ударяла меня по ватному лицу. Отец смотрел с любопытством, словно видел перед собой экзотическую зверушку. Кровь засохла на запястье, забила, свернувшись, растворённые вены.

- Я хотел только проверить, можно ли усилием воли остановить кровь. Обычный приём индусских факиров, - сказал я как мог равнодушно.

- Твоё счастье, что пришлось за табачком вернуться, - проговорил отец. - Не могу я у Геннадия Аполлоновича его вирджинское зелье употреблять. А второе твоё счастье - что мать не видит. А третье счастье - что в новолуние кровь и взаправду быстро сворачивается... Болван ты, юнга. На полную луну здоровеннейшие матросы, бывает, в пять минут кровью истекают...

- Я был уверен в благополучном разрешении опыта, - сказал я, с трудом собирая слова.

Отец наказал сидеть неподвижно, поднялся к себе, принёс йод и бинт и стал обмывать руку под струей из крана.

- Неизъяснимы наслажденья, бессмертья, может быть, залог, - ворчал он. - Вот, мол, буду в гробу лежать, тогда поймёте, какой я был умный да красивый...

- Папенька, да я совсем не это имел в виду! - воскликнул я со всей степенью искренности, на которую был способен.

- Ну да, заглянуть за грань и всё такое... - длинные отцовские пальцы ловко наматывали узкую полоску бинта. - Оскары, язви их душу, Уайльды... Сегодня нам заблажило обморочных видений посмотреть, завтра - эфирчику понюхать... Отчего же - хоть сейчас бери да пользуйся! Только запомни - если русский человек тянется к эфирчику да кокаинчику, то уж непременно закончит он родимым штофом горькой, как все эти засодимские, златовратские, терпигоревы и прочие печальники горя народного...

В печальники горя народного мне никак не хотелось.

- Матери скажем - игрушку разбил, - распорядился отец. - А Митьке вообще ничего не говори, хоть он и старший, но горе тому, кто соблазнит единого из малых сих...

12

Всё пепел, призрак, тень и дым,

Исчезнет всё, как вихорь пыльный,

И перед смертью мы стоим

И безоружны, и бессильны.

     А.К.Толстой

Всё-таки при жизни мадам Дайна Сор была на редкость стервозной особой. Долго бы пришлось стороннему наблюдателю изыскивать следы скорби не только на лицах многочисленных репортёров, но даже и самих сотрудников QTV. И, может быть, особенно сотрудников. Вероятно, с такими же постными рожами крестьяне хоронили бы Салтычиху. Впрочем, до похорон было ещё далеко - тело в замороженном виде ожидало отправки на историческую родину.

Не смог внести необходимого драматизма и посол Соединённых Штатов. Зачитывая ноту протеста, он особо упирал на то, что погибшая прежде всего была гражданкой этого свободного государства, а уж потом - женщиной и журналисткой. Он осудил разгул терроризма в России, а за компанию - антиамериканскую истерию, нагнетаемую прессой.

Министр Куликов держался уверенно, увязывая теракт не с антиамериканской истерией, а с сомнительными финансовыми операциями телекомпании.

- Вопрос господину министру: QTV известна своими прочеченскими настроениями. Не видите ли вы античеченского следа в этом покушении?

- Нет, не вижу. Античеченцы начали бы с Новодворской. И на ней бы и кончили. И всё.

- "Независимая газета". Не кажется ли вам, господин министр, что убийство демократической журналистки Дайны Сор - всего лишь рекламный трюк в предвыборной кампании президента?

- Чей трюк? - мрачно спросил министр.

- Одного из претендентов.

- Почти год ваша газетка не выходила, - сказал министр. - Как хорошо было. Душа отдыхала... Нет, не кажется.

- Слушай, дорогой, сейчас "Спартак-Алания" простого "Спартака" мочить будет, смотреть хочу...

Этот вопрос был обращён уже не к министру внутренних дел, а к Николаю Степановичу с Коминтом, которые расположились в тесном холле перед телевизором.

Николай Степанович ухом не повёл, а Коминт развернулся всем креслом к болельщику владикавказской команды и стал его пристально рассматривать. Потом зачем-то достал из кармана и водрузил на нос давешние синие очки.

- А теперь ты послушай, дорогой, - сказал он. - Вчера женщину убили. Иностранку убили. Главный мент выступает, нам слушать надо. Что они знают, чего не знают... Ты меня понимаешь?

- Ну и что? - всё-таки не понял болельщик. - Мало ли кого убили, уже почти всех, кого надо, убили... Алиби-малиби. А там - "Спартак-Алания" простого "Спартака" мочить без меня будет?

- Я сейчас сосчитаю до трёх, - сказал Коминт. - И не надейся, я не тебя убивать буду. На фиг ты мне сдался? У меня там на трибунах тридцать восемь снайперов. Понял?

- Понял, - печально понял болельщик. - А зачем так много?

-...с целью усиления дальнейшего силового воздействия, - вслед ему сказал министр. - Мирный план не предусматривает вывода внутренних войск и ОМОНа. Прикомандирование ко внутренним войскам ракетных частей обуславливается...

- Раз сижу в землянке, чайник закипает, - дурным голосом возопил Коминт, - Бах! - и больше нету дзоту моего! Я гляжу на чайник, чайник протекает. У себя потрогал - вроде ничего!

Между тем кто-то в конференц-зале напомнил, что собрались вообще-то по другому поводу и что тело демократической журналистки ещё не остыло в своём морозильнике.

- Газета "Кот и пёс". Как вы откомментируете нашествие крыс на место происшествия?

Министр просиял и тут же перепихнул слово главному санитарному врачу столицы.

- Вы поднимаете исключительно важный вопрос! - воскликнул санитарный врач. - Ещё в Древнем Вавилоне крысы представляли... - и он развернул бескрайнюю историческую панораму, умело увязывая вопиющие факты крысиного террора с недостаточным финансированием дератизационных мероприятий.

Когда он перешёл к эпидемиям бубонной чумы, в зале зашевелились. Но не из страха перед чумой, а потому, что к министру подошёл офицер и подал сложенный лист бумаги. Министр прочитал послание и обвёл зал пристальным взглядом. Потом поднял руку.

Доктор оборвал лекцию на полуслове.

- Прошу внимания, - сказал министр. - Вот вы говорите, что наши органы бессильны. Довожу до общего сведения, что покушавшийся арестован и уже даёт показания.

...В вечерних новостях действительно сообщили, что компетентными органами задержан человек, чья причастность к убийству американской журналистки и двух её сопровождающих не вызывает ни малейшего сомнения, поскольку все события были сняты любительской видеокамерой. Ролик продемонстрировали тут же, после чего на экране появился задержанный собственной персоной. В наручниках, вполне уверенного и надменного вида немолодой человек, худощавый, залысый, с округлым тёмным пятном посреди лба.

Гусар встал и коротко прорычал.

- Это Каин? - спросил Николай Степанович.

- Грр, - ответил пёс.

Золотая дверь

(Харрар, 1911, январь)

Новый год я встретил в русском консульстве в Аддис-Абебе, а затем отправился по железной дороге в Харрар. Должен сказать, что лучше читать о туземных железных дорогах у Буссенара и Киплинга, нежели быть их пассажиром. Без помощи всяких нигилистов любой ручей способен просверлить полотно за одну ночь, потому что дренажные трубы давно украшают подворье какого-либо местного сарданапала. Нищета удивительная, и случайные русские мужики, попадая сюда, вздыхают: эх, эту бы земельку взбодрить!.. Но русские попытки взбодрить эту землю были в своё время жестоко пресечены просвещёнными французами, а местные жители понимают, что, помимо марксидовой "прибавочной стоимости", существует и куда более широкое понятие "бакшиш". Поэтому, повторяю, поездки по этим железным дорогам требуют от европейского путешественника терпения и мужества.

Багаж мой состоял из трёх увесистых тюков с государственными печатями, чемодана с простыми в нём вещами и корзины с провизией. В подкладке белого тропического френча зашито было письмо к дедъязмачу, сиречь губернатору провинции Харрар господину Тафари. Письмо написано было драгоманом консульства господином Голиковым, к которому мне почему-то всегда хотелось обратиться "Мон колонель!" Подозреваю, что консул говорил ему "Ваше превосходительство".

С губернатором мы быстро нашли общий язык. Французский. На нём мы говорили одинаково уверенно и неправильно. Мой ровесник, он одновременно излучал дружелюбие и угрозу. В нём было что-то от тигра или от красивой змеи. Очень смуглое лицо, острые прилегающие уши и пристальный пронзительный взгляд человека, рождённого повелевать. Я вспомнил доброе простое беззащитное лицо нашего государя - и вздохнул...

Встреча наша происходила в загородном доме армянского купца Тер-Погосова. Хозяин собственноручно накрыл низенький столик и, кланяясь, удалился. Белый двор утопал в цветах. Облака летели низко, было тепло и влажно, как у моря.

Стиль правления здешних губернаторов, в отличие от их несчастных российских коллег, был прост и эффективен: когда в очередной раз бандиты ограбили государственную почту и убили почтальона, предшественник господина Тафари, недолго думая и не особенно разбираясь, казнил всех мужчин деревни, где найдена была пустая сумка. Так что мой собеседник мог править в Харраре, как щедринский исправник, которому для усмирения бунта довольно было послать в мятежное село одну свою фуражку.

- Я здоров, и дела мои благополучны, - сказал губернатор. - А как твои дела?

- Мои дела также благополучны, и я здоров, - отвечал я.

- Народы Хабеша и Тигре переживают трудные времена, - сказал он. - Наша независимость висит на волоске, державы постоянно проверяют на прочность власть негуса негушти. Только благодаря тому, что французы не хотят уступать англичанам, а вместе они противостоят итальянцам, нам ещё удаётся сохранять бравый вид. Слева раненый лев, справа взбесившийся носорог, в небе кружит стая грифов... Любая мелкая стычка грозит перерасти в большую войну, и не всегда понятно, что лучше: постоянно уступать в малом или рисковать проиграть всё. И только нашим православным братьям от нас ничего не надо... - это прозвучало едва ли не упрёком.

- Я не политик, - сказал я. - Я вольный путешественник. Мне уже говорили, что в делах европейских я разбираюсь скверно.

- В первую очередь вы поэт, - глядя куда-то в небо, сказал губернатор. - Я тоже в первую очередь поэт. Своё место я занимаю по рождению, а не по призванию. Поэты должны доверять друг другу. Я не хочу, чтобы мою родину постигла судьба прекрасной Индии.

- Господин Голиков говорил мне об этом. Но я не вполне уверен, что понял его до конца.

- Дело вот в чём... - и губернатор без экивоков объяснил мне, что происходит в провинции, в чём сложность его собственного положения и чем европеец-авантюрист может быть полезен наследникам трона древнего Аксума.

- Негус негушти, мой кузен, стар и утомлён чужеземными винами. Тяжёлое известие способно остановить его усталое сердце. Поэтому мне приходится действовать не только не спрашивая его соизволенияя, но и скрывая от него происходящие события. За рекой Уаби какие-то французские проходимцы, чуть ли не беглые каторжники, мутят племена. Их люди крутятся вокруг Шейх-Гуссейна - это что-то вроде абиссинского Лурда - и кричат о покровительстве белого французского отца. Моих полицейских сил не хватит для экспедиции, регулярными частями я не распоряжаюсь, но... - он сделал выразительную паузу, - никто не укорит меня за то, что русский путешественник наймёт несколько ашкеров для обеспечения собственной безопасности в неспокойных уголках провинции. И никто не удивится, что мятежники, посчитав караван лёгкой добычей, нападут на него и получат достойный отпор.

- Я бы нанял, - сказал я, - но вот в гостинице в Аддис-Абебе меня обокрали начисто.

- Вот я и говорю: стар негус негушти, очень стар... А наследник, напротив, слишком молод... Геворк, дорогой мой! - и губернатор хлопнул в ладоши.

Купец возник, как джинн из лампы.

- Не будешь ли ты так любезен оплатить наём нескольких ашкеров для безопасности нашего русского гостя? Харрар отвечает за его жизнь.

Купец сделал большие глаза и изобразил чрезмерное возмущение. Даже сам губернатор не смеет сомневаться в его щедрости!.. Правда, дальнейший разговор шёл на очень быстром амхарском, и я успевал улавливать только некоторые числительные...

Через три дня мой отряд из двухсот воинов, вооружённых в основном винтовками "пибоди", полусотней потёртых маузеров и теми тремя десятками винчестеров, которые купил для меня драгоман господин Голиков, выступил на юг.

Под началом Кортеса, помнится, было тоже всего-то две сотни испанцев.

Путь к сердцу Африки был открыт.

Особу губернатора при мне представлял седой негр Хайле, тёзка господина Тафари; как считалось, вместе с именем к нему переходили и некоторые полномочия. По русским понятиям он был чем-то вроде дядьки при цесаревиче: старый солдат, воевавший ещё под знамёнами Менелика Первого и прекрасно помнивший легендарного топографа Булатовича (кстати, его превосходными картами я и пользовался в этом походе). Хайле знал много русских слов. С любым питерским извозчиком он бы сговорился.

Здесь же эти слова по традиции использовались в качестве воинских команд.

Бальмонт, в отличие от меня, объездил весь мир, но и самый безумный владыка не доверил бы под его начало даже инвалидной команды.

Я ехал на лошади впереди трёх десятков моих всадников с винчестерами и думал, глядя на хорошо убитую белую глинистую дорогу: как жаль, что Африка в основном уже открыта...

Мечта чеховского гимназиста Чечевицына исполнилась в полной мере, но слишком поздно.

Солнце показывалось не часто. Иногда лили дожди, и тогда лошади скользили и падали. Изрезанные безлесые равнины окрестностей Харрара сменились саванной. По ночам кричали гиены. Несколько раз проводники находили следы львов. Когда рычание раздавалось слишком близко, ашкеры откладывали ружья и брались за более привычные и надёжные копья. Про копьё, давшее осечку, слышать никому не доводилось. Как-то под вечер над верхушками плоских кустарников мелькнули спины нескольких слонов.

Поскольку армейского опыта у меня не было, командовать приходилось в стиле Надода Красноглазого, что очень нравилось ашкерам. Чтобы заставить босоногое воинство подняться и построиться утром, требовалось произнести речь, по эмоциональному накалу сравнимую с той, что произносил Наполеон у подножия пирамид. Так же трудно было уложить их после отбоя. Они называли меня "Гумилех" - уж не знаю, что это означало по-амхарски.

Что хорошо - так это трепетное отношение ашкеров к оружию. Не то что пятнышка ржавчины или грязи - лишней пылинки не было на затворе. Зато ложа и приклады винтовок украшали такие прихотливые орнаменты и узоры, что я дал себе слово хоть одну да увезти в Петербург. Слова я этого не сдержал, но лишь потому, что обстоятельства оказались сильнее меня.

На седьмой день начались трёхъярусные леса. Кроны смыкались над дорогой, и мы, бывало, часами не видели неба. Кровососущие твари без числа и названия, которые на открытых пространствах не чувствовали себя столь вольготно, как здесь, бесчинствовали и ночью, и днём. Больше всего страдали лошади.

Народ в здешних селениях был неприветлив и дерзок; иногда из-за тощей свиньи, за которую мы готовы были заплатить полновесными талари, начиналась настоящая драка. Часто поминался какой-то Баркан-барман...

Наряду с командирскими мне пришлось исполнять и лекарские обязанности, поскольку нанятый столичный медикус на поверку оказался всего лишь опальным придворным отравителем. Для вящей пользы его следовало заслать в глубокий тыл противника, ежели бы только знать, где этот тыл находится. А в здешней глуши даже сын судового врача мог прослыть Авиценной...

Старый Хайле поначалу недоверчиво присматривался ко мне, но когда понял, что я смирил свои первопроходческие амбиции и не собираюсь основывать собственное царство, стал ежевечерне держать со мной совет.

Баркан-барман, упоминавшийся в туземных разговорах, якобы умел подчинять себе змей и крокодилов. С точки зрения позитивистской науки это было суеверием. Но Хайле, скептически относившийся ко всему на свете, здесь со всей серьёзностью призывал меня не пренебрегать этими сведениями, говоря, что Каверич (имелся в виду Александр Ксаверьевич Булатович) не пренебрегал, отчего и был победоносен.

На десятый день мы вышли к реке, и тут произошла первая стычка.

Собственно, неприятеля мы не увидели. На наш авангард, пересекавший обширную поляну, вдруг посыпались стрелы. Ашкеры дали наугад залп, и супротивник убрался, унося раненого (это поняли по частым каплям крови). С нашей стороны раненых было трое, но все легко.

Однако с этого момента покоя нам уже не стало.

Хайле в свойственной губернаторам манере предложил сжигать деревни, возле которых происходили нападения. Но я, памятуя печальный опыт Великой Армии на старой Смоленской дороге, категорически возражал.

Мы разбили укреплённый лагерь на холме в виду реки. Каждый день маленькие группы лазутчиков переправлялись в лодках на ту сторону, приводя пленных амхарцев и сидамо, афаров и беджа. Мятеж явно не носил племенного характера и держался, похоже, странным авторитетом белого повелителя крокодилов. Насколько я помню, этих тварей не дрессировали даже у Гагенбека. Если бы рептилиями повелевала женщина, это был бы уже сплошной роман Хаггарда, а так...

Я приказал ашкерам провести по окрестным селениям шумную демонстративную конфискацию пальмового вина. Бивак же велел разукрасить гирляндами из живых цветов и каждую ночь жечь высокие костры, распевая песни. Нескольких солдатиков из самых негодящих мы напаивали и отправляли шляться по окрестностям, дабы все имели представление о степени щедрости и беспечности белого косоглазого командира. Таким примитивным манёвром я намеревался выманить на себя противника из зелёного моря.

Как ни странно, манёвр удался.

... - Чёрный жопа сам пришёл! - по-русски сказал Хайле, вводя в палатку очередного пленного.

Тот принадлежал к племени нилотов, коренных жителей провинции, которые с одинаковой ненавистью относились и к императору, и к пришлым эфиопам, и к белым, и к чёрным... Прислал его нилотский колдун, видимо, возревновавший к славе франкского затейника.

Я усадил гостя, налил ему по обычаю чай на донышко чашки и стал расспрашивать (через Хайле, к сожалению) о семье, детях, здоровье овец и коз, уловах рыбы и видах на урожай. Постепенно мы добрались до времён царя Соломона, который воевал эту страну и привёл своих солдат по мостам из живых крокодилов. Так вот, сказал гость, и белый франк Баркан-барман способен вызывать из пучин крокодилов и заставлять их, держа друг друга зубами за хвосты, протягиваться от берега до берега. И это он, гость, видел сам. И знает он, гость, что в ночь через ночь большая армия Баркана-бармана подойдёт к тому берегу и по широкому мосту из многих крокодилов переправится на этот берег - и перережет и русского косоглазого командира, и губернаторского пестуна Хайле, и ашкеров, пьяных, как шакалы, и самого губернатора... Да чего уж там, и негус негушти будет улепётывать из своего красивого дворца, а за ним будут гнаться разъярённые эфы. Догонят и вонзят в пятки ядовитые клыки. И всё. А как поживает ваша семья, достойный Хайле?..

Как и было предсказано, послезавтрашним вечером наши лазутчики засекли приближение вражеского войска. Определить численность всех подбирающихся скрытно к берегу колонн было невозможно, но ясно становилось, что Баркан-барман собрал немалые силы.

Ашкерам моим было велено петь громче обычного и жечь особенно высокие костры.

Я же весь день прозанимался странным для полководца делом: пускал по реке кораблики. Наигравшись и отужинав, я с помощью Хайле и двух ашкеров отнес к берегу примерно в полуверсте от нашего лагеря два увесистых тюка.

Настала ночь.

И с последними лучами света на вражеской стороне началось множественное шевеление и перекатывание, забелели буруны, а потом на другом берегу заполыхали факелы. Однообразный ритм барабанов действовал усыпляюще, поэтому я распорядился, чтобы все жевали кофейные зёрна.

Наш бивак открытый был не тих, но по-прежнему беспечен.

Я не могу сказать, что видел своими глазами крокодилий мост. Но что могло быть ещё, если множество воинов с факелами вдруг бросились бегом через глубокую и быструю реку, на которой никаких инженерных работ не велось? Они перебежали, рассыпались, расползлись, а по мосту, всё так же с факелами, но уже неспешно шли другие, и я видел, как несли они на высоких носилках кого-то в белом.

- Наш ход, - сказал я.

Динамит я ещё днём собственноручно и тщательно упаковал в прорезиненные мешки, немецкий шнур для подводных взрывных работ был до этого проверен с хронометром, так что две мины я пускал лишь для страховки...

Ашкеров трудно остановить во время бегства, но ещё труднее - после победы. Они, похоже, больше всего негодовали, что врагов успело переправиться так мало, и убивали каждого по три-четыре раза. На том берегу палили беспорядочно и, скорее всего, не по нам. Белого в белом нашли под утро в приречных кустах. Нижнюю часть туловища ему откусил крокодил, издохший здесь же.

Вообще весь берег был завален дохлыми крокодилами. Похоже, что кожи здесь хватит, чтобы купцу Тер-Погосову окупить всю нашу драгонаду.

Но с разделкой и свежеванием туш следовало торопиться, потому что необычайно оживились змеи. Их убивали десятками, а они всё ползли и ползли.

- Вот, - Хайле подал мне серебряный портсигар и записную книжку в коричневом кожаном переплёте. - Это носил с собой Баркан-барман. Возьми на память. Белый жопа - хороший воин.

И я взял. Хозяина книжки звали Арман Дюбуа. Простое французское имя.

На обратном пути мне даже не дали сесть на лошадь: несли в трофейном паланкине, паля из ружей в воздух и распевая наспех сложенную песню:

Эй-эй! Нет ружья лучше маузера,

Нет начальника лучше Гумилеха!

Одним глазом он смотрит в лицо врага,

А другим - в глаза чудовищ.

Падают ниц враги его, они уже мёртвые.

Стервятники вьются над ними.

И чудовища отступают,

Прячут в болотах толстые свои яйца.

Эй-эй! Не вставай на дороге славного войска!

Я представил себе нашу процессию на Невском проспекте - и захохотал.

...Естественно, в небылицу о крокодильем мосте никто бы не поверил, и поэтому пришлось для друзей сочинять пошлую историю о несчастном адюльтере с чернокожей красавицей, женой грозного вождя, протомившего меня потом полтора месяца в подземной тюрьме. Я не утруждал себя изобретением сюжета, зная, что лучше Пушкина всё равно не придумаешь.

13

Кроме того, у меня была и руна, которая пишется на штанах мертвеца...

     Халдор Лакснесс

- Нет, - сказал Николай Степанович. - Лефортово мне не по зубам.

Они сидели на скамеечке возле памятника Гоголю-сидящему, а не тому, который "от советского правительства". Стайка хиппи - два престарелых юноши и девушка с ребёнком - расположилась напротив. Толстый голубь разгуливал между ними. Юноша справа почти беззвучно перебирал гитарные струны, девушка перебирала волосы юноши слева. Ребёнок из рюкзачка взирал на мир спокойно и снисходительно.

- Так что остаётся у нас, по большому счёту, только человечек, которого нам сдал наш друг Виктор Игнатьевич. И вот тут меня начинают терзать сомнения, друг мой Коминт.

- Думаешь, и его грохнут?

- Боюсь, что да. Я по неострожности сболтнул о покойной одному щелкопёру, которого вот уже второй день не могу найти. Хотя, конечно, он тот ещё щелкопёр... Про этого человечка знаю только я и пан директор, но - беспокойство, видишь ли...

- Может, плюнуть на всё? - сказал вдруг Коминт. - Не залупаться? И пронесёт...

- Пронесёт - это от касторки. Нет, старик. Они работают медленно, но тщательно. Асфальтовый каток. Придётся нам доводить дело до логического конца. Ты ведь понимаешь, что это не банда, не мафия, даже не государство. Иная цивилизация. Чисто биологический конфликт.

- И мы - вдвоём... втроём, втроём, - сказал он Гусару, обиженно поднявшему морду. - Защитники, мать его, человечества...

- Не верится?

- Знаешь - нет. Какой-то дешёвый детектив.

- Я вот тоже долго не мог поверить. Всё знал, а поверить не мог. То есть не всё, конечно... И не выяснили мы с тобой ещё одну вещь. Очень важную. Вот смотри: некто поставляет нашему другу Виктору Игнатьевичу вещество, которое превращает медь в золото и никель в платину. Что наш друг может предложить взамен?

- И что же?

- Если б я знал...

- Спросим?

- Я обещал оставить его в покое. Разве что он сам обратится за советом.

- Ну, такое-то можно устроить... - хмыкнул Коминт.

- Но в принципе это может сообщить нам и интересующий нас человечек. Заодно с прочим...

- Так давай, говорю, спросим.

- Поверишь: неохота.

- Так кто этот человек?

Николай Степанович огляделся, нагнулся к уху Коминта и прошептал едва слышно:

- Академик Фоменко...

Коминт отодвинулся.

- Это который?..

- Совершенно верно.

- Я ж его знаю. Я ж к нему сам...

Николай Степанович кивнул:

- Теперь ты понимаешь, почему я?..

Академик Фоменко был известен всему миру как человек, совершивший революцию в кардиологии. Он не просто изобретал в изобилии новые методики, он способен был по-настоящему пробивать и внедрять их. Деловитость его не знала пределов. Очередь в клинику была расписана на три года вперёд. Простенькое устройство, названное "микронасос Фоменко", уже спасло жизни тысячам людей и вообще грозило в обозримом будущем сделать смерть от инфаркта более редкой и экзотической, чем смерть от чесотки. Передвижные операционные в трейлерах-"мерседесах" колесили по дорогам всего мира, зарабатывая твёрдовалютные миллионы для лечения безвалютных старичков из российской глубинки. Кроме того, был на эти деньги закуплен и переоборудован в плавучий госпиталь теплоход "Александр Герцен". Себе же академик купил небольшой остров в Эгейском море с угодьями для подводной охоты. На почве этой охоты он продолжал демонстративно дружить с Фиделем Кастро. Американские кардиохирурги предавали его анафеме, называли шарлатаном в своих медицинских журналах и в Америку не пускали якобы за дружбу всё с тем же Фиделем, но на родине именно он решал в своё время, кому из кремлёвских старцев ещё тянуть лямочку, а чей час уже пробил. Поговаривали даже, что в микронасосы для высшего эшелона было вмонтировано специальное устройство с дистанционным управлением, - но это уже явная фантазия.

В последние годы Фоменко рванулся в большую политику и, похоже, всерьёз вознамерился занять пост главы государства...

- И где мы его будем искать? - Коминт почесал нос.

- Будем, значит? - переспросил Николай Степанович. - Не постоим, значит, за ценой?..

- А что нам ещё остаётся?

- Н-да... Что ж, придётся мне ещё раз картишки раскинуть. Засекут, конечно... ну да это, может, и к лучшему... Господа, не найдётся ли у вас Таро? - привстав, обратился он к хиппи.

На него посмотрели с уважением.

Колода нашлась в том же рюкзаке, где жил младенец. И, на счастье, оказалась не новоделом, а классической марсельской.

- Не продадите?

Хиппи переглянулись, слегка замялись... За смешную сумму в семьдесят долларов колода поступила в полное владение Николая Степановича.

- Зачем ты это? - спросил Коминт недовольно. - Деньги тратишь...

- А если на них выйдут? - Николай Степанович показал глазами на рюкзак. - Лучше уж мы сами...

Карты не ложились. Они не легли один круг и второй. На третьем Николай Степанович вдруг понял, в чём дело.

Газеты продавали неподалёку у книжного развала. Он купил "Московский комсомолец", "Известия" и "Труд". Сообщения о трагической гибели кандидата в президенты академика Виталия Тимофеевича Фоменко публиковали все три - само собой, в различной тональности. Для "МК" факт взрыва бомбы на борту частного Як-40, летящего над Эгейским морем, сомнения не вызывал; вопрос был только в том, кто подложил бомбу: военные или мафия? Две прочие газеты интересовались другим: кто станет наследником могущественной медицинской империи - и не перенесут ли в связи с инцидентом президентские выборы?

- Жить будешь у меня, - сказал потемневший Коминт. - И никаких отговорок, понял?

- Обсудим, - сказал Николай Степанович.

Между Числом и Словом

(Берлин, 1942, ноябрь)

- Хотите, я представлю вас Гиммлеру? - спросил фон Зеботтендорф.

- Стоит ли? - спросил я. - От меня до сих пор пахнет болотами... и гарью. Вы меня понимаете?

Он отвернулся и посмотрел в окно машины. Мы пересекали Адольфгитлерштрассе. Витрины магазина напротив были выбиты, два мальчика в синей униформе подметали тротуар короткими метёлками. Шуцман-регулировщик отдал честь нашей машине и поднял жезл.

Берлин производил странное впечатление. Наверное, это был слишком большой город, чтобы ночные бомбежки могли сколько-нибудь изменить его облик; и в то же время казалось почему-то, что дома сдвигаются ночью, заступая место разрушенных - как солдаты гвардии Фридриха Великого...

- Пятый Рим намерен оказывать поддержку генералу Власову? - спросил Зеботтендорф несколько минут спустя.

- А кто такой генерал Власов? - спросил я.

- Понял, - сказал Зеботтендорф. - Достойная позиция. Мы возимся с предателями, мы ценим предателей, но мы не любим предателей, каковы бы ни были причины, подвигнувшие их на предательство. Но, Николас, поймите и вы нас: Германия напрягает все силы в борьбе с большевистской заразой. Мы благодарны вам за поддержку, оказанную в двадцатые годы, за то, что вы помогли нам не позволить красному цвету возобладать в Германии, - но платить по этим счетам бесконечно мы просто не в состоянии. Поэтому нам приходится выбирать, чёрт возьми, между верностью нашим с вами соглашениям - и верностью Германии...

- То есть вы намерены - что? Предать гласности наши отношения, или использовать сокровенные знания, или...