Андрей ЛАЗАРЧУК

ТРАНКВИЛИУМ

Это самое место, которое ты называешь изгнанием, является родиной живущих здесь. И ничто не является несчастьем, если ты не считаешь его таковым, напротив же, кажется блаженным жребием все, что ты переносишь терпеливо... Есть ли что-нибудь более ценное для тебя, чем ты сам?

Боэций

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ЯНТАРНОЕ МОРЕ

Всякое различие разъединяет, и все стремится к подобию; поэтому то, что стремится к чему-либо другому, по природе своей, очевидно, такое же, как то, к чему оно стремится.

Боэций

1

Тот памятный день начала лета тысяча девятьсот восемьдесят третьего года от Рождества Христова, день, в который мятежный крейсер "Дефендер" подверг бомбардировке гавань и нижний город Порт-Элизабета, дав тем самым толчок беспорядкам и смуте вначале на Нью-Айрленде, и затем и на материке - этот день леди Светлана не забыла до самой смерти, но совсем по другой причине...

Утро начиналось безмятежно и размеренно.

- Кофе, мэм! - ослепительно улыбаясь, впорхнула Люси. Зеленые глазки ее сияли. - Что желаете на завтрак?

Это был почти пароль, но Светлана решила уточнить:

- Милорд муж уехал?

- Да, мэм. Еще до рассвета.

- Что-то случилось?

- Я не знаю. Спросить у Филиппа?

- Не стоит, Люси. Последнее дело - лезть в дела мужа.

- О да, мэм. Итак, на завтрак?..

- Земляника, бананы, орехи, мороженое.

- Шоколад, мэм? Вчера привезли, наконец, тот, который вы любите.

- "Петровский"? Не может быть.

- Может, мэм.

Горький твердый палладийский шоколад был слабостью Светланы. Одной из маленьких простительных слабостей. Он имел вкус детства. На Нью-Айрленде и вообще в Мерриленде такого не делают. Здесь в ходу мягкие сорта с молоком и дольками засахаренных фруктов. Это тоже вкусно, но иначе, иначе...

- О, Люси! Я так долго ждала этого известия! Теперь все пойдет по-другому!..

Дурачась, она сказала эти слова - и кто же мог знать, что звучит пророчество?

- Ванна готова, мэм. Мэй тоже готова. Вам помочь?

- Побереги силы до тех пор, когда я стану бабушкой...

Нельзя, нельзя бросаться словами. Пониже горла тут же возник крошечный, но неприятный комочек. После двух лет замужества она так и не совершила того, чего от нее ждали и требовали, - и теперь уже не надеялась совершить. Констанс за спиной холодно и нагло говорила о разводе: по закону три года бездетности есть самое веское основание для одностороннего расторжения брака. Вся родня, весь этот несчастный баронский клан навалится на Сайруса и вынудит его подать прошение. Их можно понять: должен быть наследник...

Не сегодня. Об этом - не сегодня. И вообще - собственное тело подсказывало Светлане, что дело не в ней. По крайней мере, не в ней одной.

Холодно отзвонили часы. Половина чего-то.

Встаем.

А вставать не хотелось. Наоборот, хотелось лежать и слушать звуки, приходящие снаружи, из сада и далее: с площади, от почтовой станции, с вокзала. И, впав в полудрему, досмотреть тот сон, который...

Забыла.

Обидно. Сон был из тех редких снов, которые оставляют после себя множество взъерошенных мыслей и чувств, но сами - исчезают, испаряются, как пролитый эфир, и - не удержать, нет.

Жизнь - слишком скучная штука, чтобы еще и забывать взъерошенные сны. Тем более - жизнь в этом чистом, богатом, удобном, но, Боже мой, до чего размеренном и чопорном доме, где все известно наперед, где даже мухи в кружевных чепчиках...

Спасибо Люси - без нее хоть волком вой.

Ма-аленькой такой волчицей...

Светлана откинула покрывало и спустила ноги на пол. На мягкий болотного цвета ковер. Вот и с этим ковром: ей хотелось сине-белый, но кто ее спрашивал? Милорд муж распорядился...

Она нащупала плетеные домашние туфли, приняла от Люси халатик. Хуже всего, что эти мысли, когда-то стыдные и пугающие, стали почти привычными.

Одна услада - титул.

Леди Стэблфорд.

С заспанной и всем недовольной мордой. Смешно.

Ванна ждала: прекрасная дубовая лохань, полная горячей воды и взбитой душистой пены. И Мэй ждала, смуглая, голая, в кожаном блестящем передничке. И там, в воде, пахнущей бантусаном и яблоневым цветом, под крепкими и нежными руками ваннщицы, Светлана понемногу вернула себе легкое и даже приподнятое настроение забытого сна. Ну, разведется с ней Сайрус - и что? В двадцать лет жизнь не кончается, мир велик, городов много... Титул она потеряет? А видела я этот титул знаете где? Боцман Завитулько вам скажет.

Отец, конечно, расстроится. Что делать - не бывает же так, чтобы никто даже и не расстроился. И потом - целый год впереди, мало ли что может произойти за год?

Она не заметила, что последние слова произнесла вслух.

- Конечно, мэм, - отозвалась Мэй. - Но знаете, что я вам скажу? Лежачие камни обрастают мхом.

- Доля наша такая - лежачая...

- О да, мэм. По крайней мере, мужчины должны быть в этом уверены. Но это не значит, что лежать мы должны все время на одном месте.

Светлана вдруг покраснела. Сон вспомнился. Медведь. Молодой медведь. Она занималась с ним любовью.

- Что я скажу, миледи, - Мэй понизила голос. - Это все только кажется сложным. И страшным. Вы уж мне поверьте. Уж это-то я знаю.

- Нет, Мэй, нет...

- Так вот сразу и нет. Вы поразмыслите тихонечко. Главное ведь - никому никакого убытка, а лишь одно сплошное удовольствие и исполнение желаний.

- Не надо, Мэй. Даже слышать о таком не хочу.

- Словом, как надумаете - шепните мне или Люси. Мы ведь вас любим. Правда же.

Мэй размяла ее на жесткой кушетке, помогла одеться в домашний костюм: широкие льняные штаны и льняную же блузу цвета морской травы с пепельно-серой отделкой. Волосы, заколотые на время купания, Мэй распустила и стала расчесывать тяжелым серебряным гребнем. Сидя перед опотевшим по краям зеркалом, Светлана смотрела на себя - и нравилась себе. Да, чуть бледноватое лицо, и больше, чем хотелось бы, веснушек на щеках, и скулы напоминают о далеких татарских предках - но зато глаза! Зато волосы! Если вот так наклонить голову и взмахнуть ресницами, у мужчин сразу слабеют колени. Ах, говорил ей тогда, перед свадьбой, Левушка Каульбарс: в такие глаза - как в омут!.. Где он теперь, Левушка? Вправду, как в омут. Тихо, в ночь, втайне от всех ушли тогда кильботы...

А в волосы влюбился Сайрус. Не во всю ее - только в волосы. Вот они - бронзовая волна. Недолго длилась влюбленность, да кончилась свадьбой. Именно - кончилась. Любовь так и не пришла, и семьи не получилось, и вот живут приветливо, но отдельно друг от друга два человека, играющие в общность душ да изредка дополняющие какие-то гимнастические упражнения в постели...

За завтраком Светлана спросила утренние газеты. Итак, что делается в мире, пока мы спим? "Морнинг экспресс" повествовала о небывалом по дерзости ограблении почтового поезда, явлении Пресвятой Девы в семейной часовне виконтов Росли, возвращении экспедиции Брезара, пытавшейся подняться вверх по Таранусу, сорокачасовом полете монгольфьера "Гэллант игл" с тремя аэронавтами... А также о начале гастролей петербургского театра мод "Амфитрита"! Новейшие фасоны, прекрасные ткани, коллекция шляпок, мехов и обуви из "Корабельного пассажа"!!!

Эта новость затмевала все.

Что в Сайрусе совершенно замечательно - так это полное отсутствие скупости. Поэтому и родственники, кстати, считают его белой вороной и смотрят чуть косо. Другое дело, что он совершенно не умеет тратить деньги. Он делает это так же равнодушно, как ест, ведет дела, пишет письма, беседует не о флоте и занимается любовью.

- Люси! - и у Люси сразу же начинают чуть иначе блестеть глаза. - Одеваться! Мы едем в "Торговый двор"!

Нельзя же, в самом деле, появиться на людях в платье, в котором тебя уже видели...

Глеб перегнулся через парапет и посмотрел вниз. Кажущиеся маленькими волны с шорохом накатывались на каменистую полоску пляжа, проваливались - и уступали место следующим. Иногда как бы крошечные камешки вдруг срывались с места и шустро мчались куда-то: рогатые крабы рылись в порах этого естественного фильтра и, понятно, получали свое. У крабов были весьма ощутимые преимущества перед ним, Глебом Мариным, выпускником престижной школы Джессапп...

Последние полгода он доучивался лишь благодаря доброму к нему расположению совета попечителей и директора мистера Трэйна. Ты закончишь курс, юноша, и получишь диплом, это я тебе гарантирую, сказал мистер Трэйн тогда, после так страшно несостоявшихся рождественских каникул, но больше ничего я тебе гарантировать не могу. Я буду работать ночами, сэр, сказал Глеб, чтобы... Нет, юноша, мы этого не допустим, - и Глебу показалось, что мистер Трэйн улыбнулся.

И вот приходится начинать буквально с нуля: имея в кармане шесть фунтов четыре шиллинга, в школьном ранце - смену белья и диплом с золотой печатью, в голове - неясный гул, а в сердце - страх и неуверенность... и не имея: крыши над головой, родственников, знакомых (хороших), рекомендательных писем, планов, особых на что-то надежд...

Но небо было ослепительно-синим, и ветер дул в спину. Темная полоска гор на островах Виктории и Роэл-Оук угадывалась на горизонте, и на фоне ее выделялись паруса скользящего к югу, на материк, многомачтового барка. Паруса малых судов и лодок теснились в Коммерческой гавани, а прямо напротив Глеба стоял на якорях старый крейсер "Дефендер", стационер: сын директора Трэйна служил на нем лейтенантом, и офицеры корабля бывали гостями школы. В конце концов, наймусь в матросы, с усмешкой подумал Глеб. Почему нет?

Он оттолкнулся от парапета и уже хотел было идти - все равно куда - как вдруг заметил неясное движение внизу, среди камней. Вернулся и стал искать взглядом то, что на миг привлекло внимание.

Да, вон там, на границе воды и камней, справа, довольно далеко - мелькнуло что-то светлое. Потом еще. Он пошел в ту сторону, стараясь не отрывать взгляда. Мешали растущие на обрыве кусты черной аралии - но как раз там, где надо, был просвет.

Застрявшее меж камней, опутанное водорослями, колыхалось в волнах тело человека.

Вот это да! Глеб огляделся. Он знал, что в подобных случаях следует немедленно позвать полицию. Но в такую рань на бульваре не было не то что констебля - вообще никого! За час, что прошел с момента его торжественного прибытия на Приморский вокзал - а бульвар начинался непосредственно от привокзальной площади, - и до сего мгновения Глебу встретились три человека, из них двое - дворники. И вот четвертый - покойник. К чему бы это?

Тем временем покойник сделал бессильно-судорожное движение, пытаясь уцепиться хоть за что-нибудь и выбраться из воды, и Глеб понял, что искать констебля некогда.

Спуск к воде был шагах в ста. Крутая полуразрушенная каменная лестница. От нижней ее трети вообще мало что осталось - поработали весенние шторма. Но Глеб ссыпался по ней, как горошина, и запрыгал по камням, думая лишь об одном: не подвернуть ногу. Ногу. Тогда все... Он добежал быстрее, чем рассчитывал. А может быть, ему так показалось.

Человек, застрявший в каменной щели, из последних сил удерживал лицо над водой. Глеб упал на колени, схватил его за плечи, и человек вдруг вскрикнул и обмяк. Он был тяжелый и скользкий, и не раз вырывался из рук, но Глеб все-таки выволок его на сухое место. И, обессилев, сел рядом.

Стоп! Надо же что-то делать... Он стал лихорадочно перебирать в памяти свои знания и полузнания, применимые к подобному случаю.

Он наглотался воды... волны захлестывали его с головой, и он вполне мог наглотаться воды... повернуть лицом вниз и вызвать рвоту. Ага. Ну и тяжелый же ты... Теперь свести локти и начать их поднимать...

Фонтан!

Опустили локти... С воем пошел воздух. Ребра хрустят?

Все равно - еще раз. И еще. И еще.

Фонтаны слабели. Еще чуть-чуть...

Отдохнем.

Зашевелился. Приподнялся - и с воплем схватился за бок.

Но - смотрит. Что-то хочет сказать.

Только сейчас Глеб смог разглядеть, кого именно выволок из воды. Мужчина явно старше и крупнее его самого - хотя Глеб далеко не малыш, шесть футов сто восемьдесят фунтов, вице-чемпион по плаванию. Лицо мужчины породистое, узкое, подбородок выдается вперед - и вся правая половина этого лица превращена в сплошной кровоподтек. По разодранной рубашке расплываются красные пятна. И изо рта - тоже струйка крови. Кроме рубашки на нем черные с серебряным галуном брюки флотского офицера...

- Кто вы? - наклонился Глеб. Яростно билось сердце. - Что произошло?

Вместо ответа человек отвернулся, одной рукой оперся о землю, другой обхватил себя поперек груди - и его стало рвать. Наверное, ему было очень больно, потому что он кричал.

Именно в этот миг Глеб будто бы проснулся. Запах чужой рвоты пробил дыру в его непрочной броне...

...ты знаешь, что мы с тобой сотворим, русская срань, но страх исчез, и Глеб стал драться - драться так, как дрался бы в свой смертный час, - и они не выдержали, они ведь хотели только позабавиться, эти четверо, но вот потом - потом ушли все силы, и он сидел на грязном полу и блевал от запаха мочи, пива и собственного пота...

...и возникло вдруг странное чувство: вплавленности себя в этот кусочек мира на стыке трех стихий, и все вокруг было чудовищно реальным, преувеличенно выпуклым и плотным, а сам он, напротив, кончался сразу под кожей, и что находится в глубине его тела, не знал никто. В музее янтаря он видел глыбы с ящерками и громадными стрекозами внутри - и там у них, в их остановленном времени, было, видимо, то же самое: невозможно сгустившийся и ароматный воздух, и мелькание пятен света и полутьмы снаружи воздуха. И только что смерть посетила это место, побыла и удалилась без звука - значит, опять какая-то грань, какая-то точка перемены...

Он весь внутри шарахнулся от этой мысли, но тут же забыл обо всем, потому что человек - офицер - всем корпусом развернулся к нему и, с трудом выталкивая из себя звуки, сказал:

- Ххо... тхы? Студенх?

Через секунду Глеб понял его.

- Я школьник. Я из школы Джессапп, знаете?

Показалось, что офицер кивнул утвердительно. А может быть, просто сглотнул.

- Майхик, бехи... кх кхоменданту порта... кхмм! Пехедай: мяхешш на "Дефенхехе"... кхмм!.. Кхоманхихх убит, офихэххы под ареххом. Вохх, дерхы... - он вынул из кармана и вложил Глебу в руку мокрый кожаный бумажник. - Там мой хэтон...

- Что там?

- Хэтон... аа, ххехт...

- Я вас не оставлю, - сказал Глеб. - Вам нужен врач.

- Вхемени нех, - почти спокойно сказал офицер. - Бехи.

- Вам не подняться одному. Там очень круто и не за что держаться.

- Не спохь, - сказал офицер. - Дотехпью. Увихехх хонсхебъя - скхажешь ему. Вхе, бехи. Помнихь, ххто скахать?

- Мятеж на "Дефендере". Командир убит. Кто вы?

- Хоххэтах Стэбхоххт.

- Лорд Стэблфорд?

Офицер кивнул.

- Я понял вас, милорд. Я все передам. Но, может быть, все-таки?..

- Нех.

Несколько раз оглянувшись, Глеб добрался до лестницы - и понял, что зря пытался настоять на своем. Даже в одиночку - было трудно. Три десятка футов скользких от песка и неустойчивых руин. Как он умудрился спуститься здесь?..

Он перелез через решеточку, запиравшую лестницу, и под неодобрительным взглядом какой-то няни с коляской бросился бежать по бульвару. Комендатура порта - в той стороне... Проклятье: ни одного полицейского, лишь няни с колясками, да пожилые джентльмены, да мальчишки с газетами... Наконец в боковой аллее мелькнул белый пробковый шлем.

- Констебль!..

Долгие минуты на объяснения. Зато потом - трель свистков, и конные, и фаэтон: "Гониии!.." - и кучер испуганно озирается на усатого констебля со свирепыми фарфоровыми глазами, и клены по сторонам. "Берегиииись!" - на повороте Глеба бросает на констебля, а тот ничего не замечает, лишь смотрит перед собой, и до Глеба опять с запозданием - в который раз сегодня с опозданием! - доходит: мятеж на "Дефендере"! Командир убит! На улицах неистовая толкотня, все мечутся, выкрики продавцов газет: "Дерзкое ограбление почтового поезда!" И из-за этого стоит кричать?.. Рыжие и полосатые тенты над витринами, цветные огни и тени за стеклами. Как же это: мятеж на "Дефендере"? Зачем? И - что будет? Что-то будет, что-то будет, что-то будет - отлетает от стен звук подков. "Беррррегись!" Тихая аллея, вязы и дубы, и в конце ее - особняк красного кирпича...

Увы, с дерзким налетом на "Торговый двор" и его ближайшие окрестности пришлось повременить, ибо заявились - по-родственному, без предуведомления - Констанс с мужем Лоуэллом. Узнав, что Сайруса нет, они вознамерились его ждать. Не замечай нас, дорогая, мы найдем, чем заняться в этом доме, правда ведь, Ло. Конечно-конечно, очень не хотелось бы тебя стеснять... Все равно неизбежно требовалось отсидеть сорок пять минут, мило щебеча. Сегодня Констанс более чем когда-либо напоминала растревоженное осиное гнездо. Чувство опасности, исходящее от этой немолодой, но все еще привлекательной и красивой дамы, было острым, ни на чем реальном не основанным - и потому тревожащим вдвойне. Светлане приходилось неотрывно следить за голосом и руками. И надеяться на то, что Констанс с высоты своего возраста (а тридцать семь прожитых лет, господа, это не шутка, нет!) не сумеет оценить Светланину сообразительность и пренебрежение общепринятыми нормами - не в поведении, упаси Господи, - в оценках, всего лишь в оценках. Ну и что? - часто говорила про себя Светлана, восклицая хором с остальными: "Ах, какой пассаж!" И - наоборот...

Светка, ну что ты ломаешься? - убеждал ее отец. - Лучшего все равно не найдешь. Упустишь счастье - не поймаешь...

Это точно, - сказала она тогда. - В конце концов, что я теряю?

Она действительно не потеряла ничего.

Бедный папка, любимый ты мой, ты просто устал, ты вымотался весь, тебя допекли безденежье и безнадежность - а тут подвернулся случай хотя бы дочь упрятать под теплую крышу. Да, и дом, и тепло, и надежные стены... но зачем называть это счастьем? Это лишь отсутствие неудобств, долина меж двух перевалов. Правда, люди и живут-то в основном в долинах...

Как ты там, папка? Здоров ли? Три месяца, как вошел в порт "Ривольт", привезя целую пачку писем. Когда ждать следующих? Или уже, наконец - сам? Вернулся же Брезар - а он отплыл позже. Правда, и путь его был короче...

- ...просто невозможно видеть, дорогая, как очаровательны бывают эти щенки, беспородные тварюшки, и как Юкка понимает, что согрешила, прячет глаза - а из побега вернулась с такой мордой, с такими глазами, что хотелось ей сказать: "Съешь лимон!" - так вот, щенки просто очаровательные, о-ча-ро-вательные! И теперь проблема...

Одни у нас проблемы, мрачно подумала Светлана, ладно, вы щенков утопите, чтобы не мучились от своей беспородности, а меня куда денете? Самой, что ли, утопиться? Как бы славненько было...

Она вдруг - что-то подбросило ее - вскочила и оказалась у окна, рядом с Констанс - щека к щеке. У подъезда разворачивалась чужая карета, лошади ржали, а двое полицейских, придерживая под локти, вели осторожно - Сайруса! Чужой черный плащ был на нем, и чужая рука в перчатке показалась из окна кареты, махнула и исчезла.

Тонкий, немощный, почти предсмертный взмах.

И одновременно, как бы дан был сигнал этим взмахом - долетел растертый дистанцией гром, его отголоски, и снова гром, однократный, упругий. Задребезжали стекла.

- Странно, - сказала Констанс. - Они никогда не дружили.

Светлана разжала руку. На портьере там, где она держала, остались резкие морщины. Оттолкнувшись от подоконника, она понеслась к двери, по лестнице вниз, вниз... Сайрус шел ей навстречу, шел почти сам, живой, грязный, злой.

- Сай... рус!..

- Только не трогай меня! - испуганно. - У меня... - скривился на один бок, прижал ладонь к груди.

- Ребра у него поломаны, мэм, - прогудел один из полицейских. - Доктор приедет сейчас, а пока - не найдется ли у вас капельки бренди? Бренди - лучшее, что придумано для того, чтобы снять боль и успокоиться...

Вся прислуга уже высыпала в холл, даже поварята, и стояла неподвижно в почтительном отдалении. И Сайрус стоял, окруженный ими, большой и темный, и Светлана вдруг почувствовала страшный запах моря, запах обнажившегося морского дна, исходящий от него, и обернулась в отчаянии.

- Бенни! Ты слышал, что сказал сержант?! Бренди, мигом! И бокал! - она почти визжала.

- Если мне будет позволено... - возникла ниоткуда Мэй.

- Да, Мэй? Что?

- Я могу помочь хозяину. Пока приедет доктор...

- Говори. И делай. Делай же...

- Пусть все лишние уйдут. Люси, широких бинтов - побольше.

Она поставила перед Сайрусом стул, простой деревянный стул с прямой низкой спинкой. Взяла его за руки, показала, как опереться и как стоять. Тут подоспел Бенни с бутылкой и бокалом, и Светлана из своих рук выпоила ему полпинты неразбавленного. Бутылку она, не глядя, сунула констеблю. Тем временем Мэй сняла с Сайруса рубашку, и Светлана чуть не закричала: на ребрах багровели страшные кровоподтеки, местами запеклась черная корка. Мэй бестрепетно бегала пальцами по всему этому, и Сайрус вздрагивал, как нервная лошадь.

- Дышите, милорд. Ровно и не слишком глубоко...

Дышать, наверное, было трудно, но бренди уже начало оказывать свое благотворное действие: Сайрус чуть расслабился, переступил с ноги на ногу; на левой, незадетой щеке появился румянец.

- Могло быть хуже, милорд, - сказала наконец Мэй. - Теперь выдохните и старайтесь дышать животом.

Она быстро и ловко перебинтовала его от подмышек до талии, помогла надеть мягкий пуловер, на плечи набросила теплый халат.

- Теперь, милорд, можно и в кресло. Лежать вам пока нельзя...

- Спасибо, Мэй, - негромко сказал Сайрус.

- Я тебя провожу, - сказала незаметная до сих пор Констанс. - А ты, дорогая, распорядись здесь, - бросила она Светлане.

- Да, конечно...

Надо еще что-то делать, да? Она стояла, вдруг разом перестав что-либо понимать...

- Миледи, - констебль с рукой под козырек, седоватые усы. - Имеем честь откланяться...

- Постойте, не уходите... - она прижала пальцы к вискам. - Я, извините, так напугалась, что... Почему это все? Что произошло?

- Ваш муж тонул, миледи. Его вытащил из воды какой-то школьник. Лорд отправил мальчика с важным поручением, но он, думаю, зайдет и сюда, поскольку у него бумаги лорда.

- Тонул? - Светлана покачала головой. - Этого не может быть. Мой муж плавает, как рыба.

- Возможно, миледи. Но предварительно он был избит и брошен с борта крейсера "Дефендер".

- Что? Как это может?..

- На крейсере мятеж, миледи. И, боюсь, вам не мешало бы до прояснения ситуации перебраться куда-нибудь за город.

- Так это что - пираты?

- Хуже пиратов, миледи. Похоже, что это бредуны. [В Мерриленде их называли "кейджибер" или "кейфджибер", что означает "болтающий под кейфом", "бормочущий спьяну", "стукнутый". Палладийцы создали кальку: "бредун". Этим словом мы и будем пользоваться. (Здесь и далее прим. авт.)]

- Извините - кто?

- Бредуны. О, миледи, если вы о них не знаете, то лучше и не знать. Однако воспользуйтесь моим советом - уезжайте. Сержант Райт, всегда к вашим услугам, миледи.

- Да, сержант, видимо... впрочем, не знаю. Спасибо вам, спасибо...

Дать ему что-нибудь? Нет, не то. Но что-то же нужно сделать... Деньги? Ни в коем случае. На память?.. Бренди?..

- Вы, наверное, голодны...

- Что вы, миледи, еще утро.

- Это ничего не значит. Бенни!

Но опытный Бенни уже и сам скользил сюда с плетеной корзинкой, прикрытой салфеткой, и из-под салфетки остро выступали горлышки бутылок.

- Несу, хозяйка...

Дом качнуло. Наверху лопнули стекла. С грохотом обрушился тяжелый портрет на лестнице.

- Прощайте, миледи, - откозырял сержант Райт. - Надеюсь, вам никогда больше не потребуется наша помощь... Дуглас!

Он повернулся и быстрым шагом направился к двери. Его напарник, прихватив корзинку, по-армейски щелкнул каблуками и последовал за сержантом. Коллинз, привратник, запер за ними дверь.

Лишь короткий миг Светлана мешкала - забежать в комнату к мужу. Избитому, чудом избежавшему смерти... Но ноги сами вынесли ее на третий этаж, теперь по коридору налево, еще раз налево - и винтовая лестница в башню.

На смотровой площадке уже кто-то был, и Светлана поняла это за секунду до того, как увидела широкую спину, обтянутую серым твидом. Мужчина обернулся - почему-то испуганно. Это был Лоуэлл. В руке его чернел большой морской бинокль. Молча, не говоря ни слова, он протянул бинокль Светлане и отодвинулся в сторону, как бы освобождая ей место для наблюдения - хотя у перил могло поместиться пятеро в ряд. Светлана приняла бинокль, но к глазам его не поднесла - смотрела поверх. Смотрела и не могла поверить себе.

К моменту, когда перед ним оказался действительно что-то решающий человек, Глеб успел раскалиться добела. Три раза ему уже пришлось рассказать в подробностях, кто он такой и почему оказался в ранний час на Приморском бульваре, и как увидел лорда Стэблфорда, и что лорд сказал ему - слово в слово... И вот, наконец, цель достигнута: этот не отправит его в "комнату восемнадцатую на третьем этаже"... чтоб им провалиться всем вместе и каждому в отдельности.

Полковник Вильямс, представился ему этот человек, но одет он был в штатское платье: пиджачную пару прекрасного шитья и из материала, какого Глеб в жизни не видел: гладкого, серебристо-серого с легким бирюзовым оттенком. В складках оттенок проступал отчетливее. Было полковнику на вид лет пятьдесят, и лицо его, острое, обветренное, не по сезону загорелое, внушало уважение и доверие. Черные пристальные глаза глядели спокойно и умно. Но было в этом лице что-то еще, что пряталось до худших времен...

- Понятно, мой друг, - сказал полковник, дослушав до конца. - Что ж, это заслуживает того, чтобы отправить офицера для проверки сообщения - и не потому, что мы не доверяем тебе или, не дай Бог, лорду, а лишь потому, что события такого масштаба и такого накала страстей почти всегда неверно воспринимаются свидетелями и участниками их. Проверки, даже сопряженные с огромным риском, необходимы.

Глеб почувствовал, что у него спирает дыхание. Он, именно он сам должен отправиться на мятежный крейсер в качестве парламентера. И...

- Скажи-ка, дружок, - продолжал полковник, - а не сын ли ты Бориса Ивановича Марина?

- Что? - не ожидал такого поворота разговора Глеб. - То есть... да, конечно.

- Я всей душой сочувствую тебе. Это был великий человек, и гибель его - огромный удар для... для многих. Как же ты намерен жить теперь?

Глеб ответил не сразу. Но ответил.

- Мне восемнадцать лет, - сказал он. - В Палладии в восемнадцать уже можно иметь первый офицерский чин. У меня отличный диплом одной из лучших школ Острова. Я люблю работать. Надеюсь, что через три года у меня будет достаточно средств, чтобы продолжить образование.

- И кем же ты намереваешься стать?

- Картографом, сэр.

- Значит - по стопам отца?

- Именно так, сэр.

- Понятно. Но это, так сказать, отдаленная перспектива. Где ты намерен, скажем, ночевать сегодня?

- Сниму комнату, сэр. На первое время деньги у меня есть.

- Это хорошо... но... Ладно, сделаем так: если тебя подопрет по-настоящему и не к кому будет обратиться, найдешь в Коммерческой гавани трактирчик "Белый тигр". Содержит его папаша Стив, одноглазый пират. Скажешь ему, что ты пришел к белому тигру от черного. Черный - это я. Легко запомнить. Там тебе будет и койка, и еда, и работа, и помощь - все, что понадобится.

- Какая помощь?

- Любая. Но, повторяю, это - на крайний случай. Когда больше некуда будет пойти. Кстати, ты не голоден?

- Сэр? Но ведь...

- Мятеж? Он подождет, - и усмехнулся. - Шучу. Просто мои люди еще не прибыли. И вообще - стоит ли суетиться? Раз уж мятеж начался - он начался. Затягивание времени только в нашу пользу. Да, забери вот это, - полковник протянул Глебу бумажник. - Вернешь лорду сам. Кстати, советую тебе познакомиться с этим человеком. Капитан может многое.

- Сэр, я могу обратиться с просьбой?

- А почему так торжественно?

- Не знаю... Сэр, я хотел бы принять участие в разведке на крейсер.

Полковник потрогал подбородок.

- Это было бы справедливо, дружок, - сказал он. - Но это дело для профессионалов. Нам с тобой, несчастным аматерам, рассчитывать особо не на что. Впрочем, я боюсь, что это не последний мятеж в твоей жизни.

- Но чего же хотят мятежники?

- Именно эти - еще не знаю. Как правило, последние годы они недовольны жизнью вообще и правительством в частности. Но бывают и причины куда более скромные. Скажем, трехдневные беспорядки в гарнизоне острова Каверинг произошли из-за плохого кока и садиста-сержанта...

В дверь коротко постучали, и вошел пожилой лысый лейтенант с седой бородкой.

- Они выкинули флаг мятежа, господин полковник, - задыхаясь, сказал он. - И передали семафором вот это. - В руке его дрожал сложенный пополам лист бумаги.

Полковник развернул его - бумага захрустела, - пробежал глазами текст. Потом прочел еще раз и еще. Задумчиво перевел взгляд на лейтенанта.

- Комендант знает это, мистер Пэтт?

- Разумеется, сэр.

- Похоже на то, что эту похлебку нам придется есть вязальной спицей... - он поморщился. - Что у нас есть, мистер Пэтт?

- От вашего имени я распорядился доставить триста винтовок Янсена и шестьдесят ящиков патронов. Когда крейсер откроет огонь, многие мужчины придут сюда. Им нужно будет дать оружие.

- Этого мало...

- Другого нет, вы знаете это, сэр.

- Вы не поняли меня, мистер Пэтт. Винтовки - мера против возможного десанта и бунта в предместьях. Но не против военного корабля.

- Вы правы, сэр. Но, боюсь, у нас нет ни малейшей возможности нанести урон военному кораблю. По крайней мере, днем.

- А ночью?

- Ночью можно будет попробовать взять корабль на абордаж со шлюпок, сэр. Аналогично бою в Форт-Соммерсе, сэр, в тысяча девятьсот первом году. Тогда палладийские фрегаты "Гектор" и "Аякс"...

- Помню. Итак, если на крейсере около шестисот человек команда, а для успешного боя требуется трехкратное преимущество, то понадобится лодок...

- Этого я не учел, сэр. Да, это нереально.

- Господин полковник! - голос Глеба вдруг зазвенел. - Если мы заговорили о компании девятьсот первого года, то разрешите мне напомнить обстоятельства гибели эскадры адмирала Меллоуза. Четыре корабля ее заперли в порт Хлебный - и все они были уничтожены в одну ночь с помощью обычных рыбацких лодок, груженных селитрой с жиром. Был штиль и туман...

- Вряд ли мы дождемся штиля и тумана. Здесь не Жемчужное море...

- Это так, сэр. Но у причала я видел паровые катера.

Полковник и лейтенант переглянулись.

- Это интересная мысль, сэр, - медленно сказал лейтенант Пэтт.

- Интересная она или нет, - сказал полковник, как-то иначе глядя на Глеба, - но она прозвучала... Ты молодец, сынок. Твой отец мог бы гордиться тобой. Мистер Пэтт, займитесь этим вплотную. До вечера все должно быть готово. Вы знаете, кого привлечь.

- Разумеется, сэр.

Он повернулся и вышел - мешковатый, неуклюжий, покачивающийся, короткий и толстый.

- А теперь, сынок, извини, - сказал полковник, - но мне следует делать мое дело. Не знаю, каковы твои планы: я посоветовал бы тебе нанести визит лорду Стэблфорду. Потом, если хочешь, можешь вернуться сюда. По крайней мере, винтовку ты здесь получишь. И мой тебе совет: если начнется стрельба, не беги на выстрелы. Договорились? Ну, спасибо тебе, - и он протянул Глебу руку.

- За что, сэр? - пожал плечами Глеб. - Сообщение мое запоздало... да и сделать, я вижу, ничего нельзя.

- Не суди поспешно, - усмехнулся полковник. - В истории Транквилиума удался всего один мятеж - позже его назвали Свержением. Ты знаешь, где живет капитан?

- Нет, сэр.

- Айрис-Хилл, рядом с почтовой станцией. Иди. Думаю, мы еще встретимся - и не один раз.

Глеб повернулся, чтобы уйти - и, пока разворачивался, успел увидеть, как меняется выражение лица полковника. Полковник смотрел уже мимо него, и - будто бы в огонь.

Там, где аллея выходила на проспект, Глеба застал первый выстрел орудия крейсера. Но в тот момент он не понял природы этого упруго-раскатистого грома.

У красно-белого столба стоял всего один экипаж: легкий кабриолет на тонких колесах, запряженный мышастой кобылой. За кучера сидел мальчишка лет тринадцати в пыльном котелке.

- Эй, кэбби! - махнул рукой Глеб. - На Айрис-Хилл.

- Шиллинг два пенса, - не моргнув глазом, назвал цену мальчишка.

- Я же не говорю: туда и обратно, - возразил Глеб. - Шесть пенсов, красная цена.

- Тогда шиллинг четыре, - мальчишка отвернулся и стал изучать панораму проспекта.

- Ты сошел с ума?

- А за меньшее никто не повезет, так-то. Чего туда возить? Тама все на своих катаются, значится - пустым возвертаться. Ищи дураков, во-он их сколь собралось, - мальчишка кивнул на пустую стоянку.

- А, дьявол... Ладно, поехали.

- Денежки вперед, господин ученик.

- Ну, это уж... - задохнулся Глеб.

Однако тронулись. Кобыла шла легкой рысью, гуттаперчевые шины производили звук, удивительно похожий на шорох расшиваемой форштевнем воды.

- Поверху ехать или понизу, а?

- Так, чтобы быстрее, - прошипел Глеб.

- Значится, поверху. Не люблю я поверху, скуучно...

- А я тебя не песни петь нанял.

Мальчишка молча свернул на Парк-авеню - и это их спасло.

Парк-авеню можно было пересечь от края до края, так и не поняв, что находишься в городе. По обе стороны дороги за широкими, выложенными светлой плиткой тротуарами начинался ухоженный лес, изредка прорезываемый аллеями. Пожалуй, лишь стоящие у дороги почтовые ящики с известными многим фамилиями да изредка проступающие где-то меж стволами неясные постройки, которые вполне могли оказаться и миражем, обманом зрения, свидетельствовали: здесь живут, и живут хорошо. Несколько раз открывалось вдруг что-то странное и прекрасное: то висячий белый балкон, то поросшая мхом стена из дикого камня, то мраморная статуя - одна среди деревьев... И дважды выплывали как бы из ничего, из ниоткуда ведущие и в никуда уходящие каменные лестницы справа и слева: та, что уходила вверх, - темная, почти черная, диабазовая, а та, что вниз, к старому городу, к порту, к морю, - бело-розовая, мраморная. Движение здесь было редким: несколько карет и колясок навстречу - и солдатик в синем мундире ополченческой кавалерии, верхами обогнавший их. Это было до моста, а потом начался мост.

О, мост через реку Шейди - это гордость меррилендских инженеров на много лет вперед. И в Старом мире немного найдется равных ему - не размерами, по красотой. Его не сравнить, конечно, с мостами Нового Петербурга, особенно с Солнечной Аркой через Баян - но там совсем другая красота. Здесь же - предельный лаконизм и строгость форм, и лишь одно излишество позволили себе строители: пригласили скульптора, чтобы высек барельефы первых президентов: Робинса и Броди. Да на середине пролета, там, где тросы почти касались настила, устроен был полукруглый балкон, с которого открывался великолепный вид на долину Шейди, нижний город, порт...

- Стой! - крикнул Глеб. Но и без его окрика мальчишка натянул вожжи...

Отсюда было видно все. "Дефендер", держась меньше чем в полумиле от берега, шел в сторону Коммерческой гавани под стакселями, брамселями и гаф-триселем. Внезапно два столба белого дыма вырвались из портов орудийного каземата - косо вверх - и две белые линии стали вычерчиваться на синем небесноморском фоне. Достигнув немалой высоты, они приостановились как бы в раздумье, а потом весело и согласно ринулись, наращивая скорость, вниз, к городу, к кварталам, к крышам, к людям - и там, где они соприкоснулись с землей и с тем, что на земле стояло, блеснул грязный огонь и вспухли, как бы вывернувшись наизнанку из самих себя, тучи дыма. Из туч медленно выплыли какие-то обломки и лоскуты и надолго повисли. Потом донесся плотный сдвоенный грохот. А через секунду из расползшейся тучи вырос столб белого пламени, доставший до неба...

Мальчишка визжал, крутя кнутом над головой, и кабриолет несся так, что ветер набивался в рот и нос и не давал выдохнуть. Глеб до судороги вцепился в сиденье, чтобы не вылететь - а мост качался, и качался, и качался...

Да, сверху это было почти красиво. Крейсер - в бинокль был виден красный флаг на мачте, и Лоуэлл объяснил, что это флаг мятежа, - крейсер плавно скользил по глади залива, подгоняемый свежим кухулином, легко разворачивался оверштаг и скользил обратно - и время от времени выплескивал из одного или двух орудий струи дыма, расползавшиеся красивыми клубами, после чего в городе еще что-то рушилось, взрывалось или вспыхивало пожаром. Пылали пакгаузы порта, черный дым стелился над водой. Потом Светлана увидела, как вдали, в стороне доков, возникло какое-то движение. Но лишь через полчаса стало ясно, что это такое.

Едва полз, жидко дымя кургузой трубой, плоский, похожий на утюжок пароходик. С крейсера вряд ли видели его из-за дыма горящих пакгаузов...

Никто в этот час не знал о мятеже больше того, что знал капитан канонерской лодки "Блокхед" Майкл Абрахамс. Ему сообщил племянник, морской кадет, сбежавший с мятежного корабля еще до того, как на его палубу ступил лорд Сайрус. Перепуганный насмерть увиденным и услышанным, мальчишка три часа вплавь добирался до дядюшки. Капитан Абрахамс выслушал его молча, а потом собрал всю свою стояночную команду: четверых пожилых мичманов. Выслушав неутешительные сообщения относительно стадии ремонта машин, согласно покивал и приказал разводить пары в единственном пригодном для этого котле. На одном котле и двух цилиндрах машины "Блокхед" мог дать три с половиной узла. Но хуже всего было то, что в погребах имелось лишь по две конические бомбы на каждое из двух орудий и по полукартузу пороха на каждую бомбу. Это значило, что стосорокафунтовые орудия канонерки могли сделать либо по одному выстрелу на дистанцию в полторы мили, либо по два на восемь кабельтовых. Ни комендант порта, ни полковник Вильямс не брали в расчет "Блокхед", поскольку были убеждены в его полной разобранности и безоружности. Как не знали они и того, что капитан Абрахамс потерял семью при налете пиратов на Пикси в пятьдесят девятом...

Это было почти нереально: пока там, за окнами, взбесившийся крейсер расстреливает беззащитный город, - сидеть, вытянув ноги, у низкого столика и, отказавшись от сигар, потягивать бергамотовый чай со сливками. Стекла вздрагивали от взрывов...

- В двенадцать лет я впервые прочел "Там, за Эриданом"... - лорд Сайрус уже освоился с новым способом разговаривать: почти не раскрывая рта и не шевеля губами: это было не слишком красиво, но понять его не составляло труда. - С тех пор имя вашего отца для меня свято. Как жаль, что он ушел в политику: весь мир потерял от этого, не только Палладия...

Глеб вернул чашечку на стол. Что-то часто сегодня вспоминают отца...

- Милорд, - сказал он. - Отец не уходил в политику. Как вы, должно быть, знаете, в Палладии просто не существует политической жизни как таковой. Отец всего лишь вел частные разговоры о желательности отмены постыдного рабства, об устройстве более справедливого общества...

- Извините, если я допустил бестактность, дорогой Глеб. Похоже, я просто не сумел выразить свою мысль. Под словами "уйти в политику" я и подразумевал поползновения перестроить этот мир, сообразуясь с собственными представлениями о его устройстве и цели. К сожалению, этому подвержены именно сильные и энергичные люди. И в каком-то странном ослеплении они начинают действовать, и нередко с успехом. Вся история Старого мира полна примерами этого; наш, к счастью, в меньшей степени... Да, они достигают успеха, и успех этот тут же вырастает до небес и раскрывает пасть - а можно ли ожидать чего-то иного? Обустраивать мир по нашим упрощенным крокам Божественных планов - все равно что лепить и оживлять чудовище Франкенштейна. Что мы, люди, можем понимать в справедливости? И справедливо ли отнимать у множества людей их привычную неволю, нужность и обеспеченность? Увы, этот вопрос обычно возникает лишь тогда, когда все цепи разорваны...

Разорвалось где-то совсем рядом.

- Вот конкретный пример омерзительнейшего образа действий при самом, возможно, возвышенном образе мыслей. Там, на крейсере, один молодой человек, похожий на студента, пытался объяснить мне, в чем их, матросов, правота. Я же по-прежнему убежден, что нельзя полтысячи молодых некультурных мужчин собирать вместе и оставлять на долгий срок бездельничать. Они от этого становятся похожи на павианов. И ведь ясно же каждому из них в отдельности, что ничего значительного ни стрельбой, ни мордобоем не добиться - толпа теряет разум...

- Милорд, - вдруг, не желая того, перебил его Глеб. - Но можно ли сидеть сложа руки, когда... извините, я не имею в виду вас... и вообще то, что происходит сейчас... но сидеть сложа руки, в то время как...

- Это русская кровь, - улыбнулся лорд Сайрус левой половинкой рта. - Принципы Транквилиума для Палладии немного чужеродны, не так ли? Сидеть сложа руки - почему бы и нет? Ведь невозможно прикрыться руками от падающих бомб - а сделать что-то реальное не в наших силах. Стоит ли путаться под ногами у тех, кто по долгу службы обязан делать дело? Издавать же звуки - не занятие для джентльменов. Не желаете ли немного шерри к чаю? Филипп, друг мой...

А он рисуется, понял Глеб. Даже не то чтобы рисуется... а такова вся его жизнь. Благородство обязывает. Делать все так, как положено, и пусть рушится небо... Глеб улыбнулся в ответ.

- Спасибо, милорд, но мне пора. Я рад, что вы в порядке. Но там, в комендатуре, ждут всех способных держать оружие. Полковник Вильямс обещал мне винтовку.

- Так этот старый волк здесь?! О, черт! Дорогой Глеб, вы неподражаемы - приберечь такую новость на прощание! Теперь за этот блохастый мятеж я не дам и сгоревшей спички! Все, можно не торопиться. Во-первых, от шерри перестают дрожать руки, что полезно при стрельбе, а во-вторых, я подозреваю, что до стрельбы не дойдет: Вильямса бредуны знают и боятся. Его одного и боятся...

- Кто? Как вы их назвали?

- Бредуны. Все эти проклятые агитаторы и подзуживатели. Профессиональные бунтовщики. Впрочем, это очень темная тема, я в ней не силен. Встретите Вильямса - спросите его. Как хорошо, что он здесь...

Лакей разливал шерри, когда распахнулась дверь и в комнату влетела разгоряченная женщина.

- Сайрус! - крикнула она. - Там... морской бой! Там - бой!

Все посмотрели на нее. И Глеб посмотрел на нее. В ее акценте слышалось родное... Женщина была молода, довольно высока и стояла, чуть наклонившись вперед и заломив на груди руки. Глаза ее были необыкновенны. На какой-то миг Глеб вообще перестал что-то видеть, кроме этих глаз. Но смотрела она на мужа, и лорд Сайрус с трудом повернул к ней голову.

- Бой, дорогая? Я правильно понял?

- Да, Сайрус, да! Маленький пароход напал на крейсер!..

- Это Абрахамс, - сказал лорд. - Он вывел свое корыто... ах, молодец! Филипп, я пошел на башню. Отнеси туда кресло. Дорогой Глеб, вы не составите нам компанию? Познакомьтесь. Милая, это Глеб Марин, он вытащил меня утром из моря. Глеб, это Светлана, моя жена. Друзья, вы не поможете мне встать?

- Да, - оглушенно отозвался Глеб. - Конечно, милорд.

Леди Светлана мельком взглянула на него и устремилась к мужу, и вдруг ее взгляд медленно возвратился к Глебу... взмах ресниц и странное выражение лица....

- Глеб? Вы русский?

- Да, миледи.

Очень хочется сглотнуть, но нельзя. Нельзя.

- Вы идете с нами наверх?

- Да, миледи...

Она - моих лет, подумал вдруг Глеб. Как странно... Сладкий запах ее волос заполнил все пространство, не оставив место ни для чего иного.

- Как странно - встретить русского здесь, сейчас... я ничего не понимаю, что происходит... Этот мятеж - вы понимаете?

- Нет, миледи...

- Так идемте же, идемте!..

И в одно мгновение, как во сне, они оказались на башне. И замерли - такой ненатурально-четкой, игрушечной, сахарно-пряничной была панорама...

...замирал перед этой витриной: замерзшее озеро в окружении заснеженных гор, цукатные скалы, шоколадные утесы, марципановые деревья - и триста, триста леденцовых человечков на коньках, и ни один не похож на другого, и с каждым годом все изощреннее и роскошнее...

Здесь - цвета синьки была вода, и черный шлейф дыма уходит от берега вдаль, к островам, и там истончается и пропадает. Ослепительно-белы паруса крейсера, поднято все косое вооружение и бизань-трисель, и несется он, кренясь слегка, вдоль берега, а между берегом и кораблем, неуклюжий и медленный, плетется черепахой серо-черный коптящий пароходик, и крейсер, обгоняя его, бьет всем бортом в упор! Но и пароходик выбрасывает длинное облако дыма за миг до того, как скрыться среди пенных всплесков и огня...

...давай же, давай, давай, шептал капитан Абрахамс, удерживая одной рукой рвущийся штурвал, а другой подкручивая микрометрический винт дальномера. Выше полтора! - с ужасом крикнул он в раструб, больше всего на свете боясь, что Смит и Рикенбакер не успеют поднять ствол - и предпоследняя бомба будет истрачена впустую. Но старики Смит и Рикенбакер успели, и в ту секунду, когда форштевень крейсера коснулся вертикальной черты на матовом стекле дальномера, а из портов каземата и полубака сверкнул огонь и тут же скрылся за стеной дыма, капитан Абрахамс выдохнул: пли! Как это бывает у призовых стрелков, у старых артиллеристов, у счастливых игроков: он еще до выстрела знал, что не промахнулся...

Бесконечно долго опадала белая пена и брызги, поднятые подводными разрывами, - и наконец открылся пароходик, сильнее прежнего дымящий и развернутый почти на восемь румбов, но держащийся на плаву. И, наверное, потому, что все так жадно смотрели на него, почти никто не заметил, что произошло с крейсером. Впрочем, в первые секунды ничего видно не было.

Но на крейсере попадание почувствовали все. Корабль содрогнулся. Корабли, как люди - всегда понимают, что ранение смертельно, будь то всего лишь точечный укол рапирой. Стальная; с кованой головкой стосорокафунтовая коническая бомба системы Лемке, летя по навесной траектории, прошила небронированную палубу каземата, перерубила, как пуля перерубает тонкое деревце, грот-мачту футах в пятнадцати от шпора - и, изменив слегка траекторию, вломилась в дубовый сруб порохового погреба. Там она и завершила свое поступательное движение, застряв в расщепленных бревнах и ожидая, когда же догорит огнепроводная трубка. А трубка, которую мичман Рикенбакер просто забыл обрезать, горела еще долгих восемь секунд.

Заряд: сорок шесть фунтов смеси аммиачной селитры с серой, древесной мукой, канифолью и железными опилками - воспламенившись, разорвал корпус бомбы, разметал сруб - бревна его, как тараны, врезались в обшивку борта, пробивая ее и дробя, - и, разумеется, поджег порох. Будь это порох старых кондиций: зерновой, для короткоствольных дульнозарядных пушек, - все было кончено в полсекунды. Но это был новейший "кирпичиковый" порох для бомбических казнозарядных орудий, расфасованный в картонные картузы... да и крюйт-люки были открыты, да и влажность в погребе, похоже, была выше требуемой - крейсер-то старый, третий десяток лет на плаву...

- Он ведь попал! - воскликнул лорд. На миг его голос изменил ему. - Он попал, попал!..

Да, уже было видно, что единственный выстрел с пароходика был точен. Грот-мачта крейсера накренилась слегка, брам-стеньга ее заплясала, выписывая алым вымпелом неровные зигзаги... и тут же из портов каземата повалил дым, а палуба под грот-мачтой вскрылась, и в небо ударила струя пламени. Вспыхнули и расползлись с огнем паруса, и пепел повис вокруг корабля. А потом дым заволок все, поднявшись над топами мачт, и там, внутри этой синеватой тучи, продолжалась невидимая глазу работа огня. Изредка вверх и в стороны вырывались медленные искры - и гасли, или падали в море, оставляя после себя густые дымные арки, или вспыхивали в воздухе, и тогда белые медузы повисали над водой, протягивая к морю тонкие щупальца. И так колотилось сердце и звенело все кругом, что казалось: в полном безмолвии творится эта феерия разрушения...

Вниз спустились, когда мятежный крейсер, продолжая дымить черным дымом просмоленного дерева, отдрейфовал далеко от берега и, уменьшившись вдвое, стал почти не страшен. Пароходик "Блокхед" - все уже знали его имя - сделав дело, скромно возвращался обратно, и за две мили слышно было "ура", которым провожали его столпившиеся на набережных восторженные зрители. Жутковатое возбуждение отхлынуло, но радость от того, что в неравном бою победили твои защитники, была беспокойной, нервной и требовала явного напряжения совести. А может быть, предчувствия, которые обычно бывают разумнее чувств, говорили, что еще ничто не закончено и зверь лишь ранен...

И, вспомнив слова и лицо сержанта Райта, Светлана подумала, что и вправду неплохо было бы куда-нибудь улизнуть, укрыться на время, перебыть в теплом и тихом местечке, в имении, или в курортном городке на побережье Блессед-бей, или в горах... там, где не найдут...

Рефлексы беглянки, растревоженные первыми же выстрелами, требовали немедленного продолжения бегства. А казалось, все успело забыться...

...зарасти, как заросли бурьяном кладбища на Дальнем и Туманном, утонули в вечно сырой земле галечные валы, и оплыли траншеи, и проданы на дрова шхуны "Сый", "Гром" и "Убей", на которых последние республиканцы, борясь с течениями гибельных проливов Шершова и Надежды, погибая от жажды и надрывая спины на веслах в дни штиля - была весенняя смена ветров, - сумели все же достичь берегов острова Левиатон и дождаться ветра. Три сотни человек: солдаты и офицеры, их жены и дети - пустились тогда в плавание; лишь сто восемьдесят семь высадились в Форт-Эприле, где их никто не ждал и рад им не был...

Светлана огляделась почти затравленно. Стены были тонки, а окон слишком много. В доме не удержаться, даже если бы был целый взвод солдат. Откуда? Откуда взяться солдатам, если весь гарнизон - два батальона разомлевших от безделья "эй-ти", забывших, откуда из винтовки вылетает пуля.

С восьми лет нелюб ей гром пушечной пальбы. Гром, и котором она родилась и выросла...

Но что же делать? Сайрус никуда не поедет, это точно. Не та порода.

А тут еще...

- Сай, - сказала вдруг стоящая у окна Констанс. - Не лучше ли вам перебраться в наш дом? Уж слишком здесь безлюдно. Боюсь, что чернь может взбунтоваться.

- И чем же лучше ваш дом? - с интересом осведомился Сайрус.

- Он... неприметнее. Кроме того, ты ранен, тебе нужен уход, лечение. Доктор Эйпоун будет рядом.

- Хорошо, - сказал Сайрус спокойно. - Давай поедем к вам. Должен же я слушаться старшую сестру.

Это была дежурная шпилька. Констанс была старше его на шесть минут. И она никогда не отвечала на подобные выпады.

- Но у меня, как видишь, гость, - продолжал Сайрус. - Человек, спасший мне сегодня жизнь. Надеюсь, твое приглашение распространяется и на него тоже?

- О, конечно, - как-то слишком сразу отозвалась Констанс. - Мистер Марин, вы не откажете нам с Лоуэллом в просьбе погостить у нас несколько дней?

И все посмотрели на Глеба. Он встал.

- Извините, мне крайне неловко отказываться, но... Полковник Вильямс обещал мне винтовку.

- Если дело только в этом, - сказал Сайрус, - то драгунская магазинка вас устроит?

Глеб растерянно моргнул.

- Соглашайтесь, Глеб, - сказала Светлана.

Он посмотрел на нее недоуменно и отвел глаза.

- Спасибо... - пробормотал он. - И все равно... почему-то мне неловко...

Большой мальчишка, подумала Светлана. Неплохо воспитанный, но просто большой мальчишка. Наверное, краснеет, когда думает о девочках... зато оружие берет с внутренней дрожью восторга. Вот вам: посулили драгунку, и мальчик готов.

- Итак, все вместе, - и Констанс беззвучно свела ладони. - Я люблю, когда все вместе...

2

После полудня настало безветрие, а потом будто бы потянуло с моря, но так слабо и неуверенно, что даже листва отзывалась на этот ветерок не всегда. Пожары в городе потушили, в порту все еще что-то дымилось. Кислый селитряной запах падал на город. Говорили, что в пакгаузах сгорело четыреста длинных тонн разных селитр, предназначенных для мясников и овощеводов всего Острова. Врач, посетивший лорда на новом месте, сказал, что счет убитым идет на четвертую дюжину, и это при том, что далеко не все развалины обследованы. Раненых же и обожженных более двухсот человек, забиты все больницы, гарнизонный госпиталь, и во многие частные дома определяют тех, кому не досталось казенной койки... Доктор не остался на обед, и с ним уехали горничная леди и пожилой камердинер. От усталости, а может, и от лекарства, но силы покинули лорда, и он впал в полузабытье и теперь сидел в кресле, прикрытый по шею теплым пледом и безучастный ко всему.

Глеб побыл в отведенной ему комнате: угловой, в два окошка, с балкончиком для цветов (пустым) под одним и широким карнизом под другим, с шахматным зачем-то столиком, двумя креслами под выцветшими плюшевыми чехлами, пустым, лишь с повешенными головами вниз мумифицированными букетиками лаванды, платяным шкафом, излишне мягким диванчиком и, наконец, новенькой кушеткой, покрытой голубовато-серым гобеленом. Все еще не в силах внутренне остановиться, он заглянул в библиотеку, бедную по сравнению с отцовской, прошелся пальцем по корешкам книг. Это была преимущественно современная транквилианская беллетристика и два издания Энциклопедии: начала века и современное. На одной полке уместился набор переизданий старой классики: Чосер, Шекспир, Монтень, Сервантес... Того, что Глеб искал всегда и везде: в чужих библиотеках, на чердаках, у букинистов, у старьевщиков, - подлинных книг из Старого мира, - здесь не оказалось. Шесть таких книг лежали сейчас в его ранце: "Хаджи-Мурат" графа Толстого, "Грядущее" мистера Уэллса, "Алые паруса" некоего Грина. Последнюю книгу Глеб очень хотел бы показать отцу: мир, изображенный в ней, чем-то напоминал Транквилиум, и Глеб подозревал, что попала она сюда не из Старого мира, и из-за Кольцевых гор, а следовательно - где-то мог быть проход и туда, за Горы... Кроме того, было три тоненьких сборника стихов: Цветаева, Браунинг в переводе на русский, какой-то Шишляев, непонятно для кого пишущий и для чего изданный. В библиотеке отца подобных книг было около тысячи. И вот - где они теперь, где искать? Проданы с торгов, покупатель неизвестен...

Кому, скажите, на Острове нужны книги на русском?

Нет ответа...

В библиотеку вошел мистер Лоуэлл, хозяин дома. Постоял несколько секунд, будто хотел что-то сказать, но не сказал - повернулся и ушел. Хозяин был странный. Его нельзя было даже рассмотреть - он выскальзывал из-под взгляда. Через минуту его лицо забывалось, и Глеб был уверен, что завтра не узнает его в толпе.

Сам воздух в доме был темен...

Вернувшись в свою комнату, он лег на кушетку, думая о чем-то, и вдруг уснул. Лихорадочным, похожим на бег вверх по лестнице сном - сном, в котором тебе снится, что ты не спишь, не можешь уснуть... мучительно. Просыпаешься в поту, с биением сердца, усталый, вялый, недовольный всем на свете. Всем и всеми. И на этот раз он проснулся именно таким, но и охваченным вдобавок нечетким, размытым, тенью на всем лежащим беспокойством.

Холодное умывание помогло, но не до конца.

Владело чувство пустой траты времени, стремление делать хоть что-то, идти, плыть - все равно куда...

Он просто спустился вниз.

В пустом холле со странным звуком: в маленьких сильных челюстях лопаются маленькие орешки - помахивали маятником высокие часы, неприятно похожие на часового. По ту сторону золотисто-зеленых штор все еще был день. По эту - не было ничего. Внезапно - он не ожидал - занемели губы, и от затылка в шею, в плечи, в руки, в кончики пальцев проросли ледяные гибкие иглы. Это было не больно и давно уже не страшно.

Дом, и так не слишком жилой, опустел окончательно. Теперь по нему можно было ходить, открывать любые двери, не рискуя, что кого-то встретишь. Пять лет назад, когда это у него началось, когда миновал первый страх (а как бы чувствовали себя вы, господа, если бы обнаружили вдруг, что в городе, кроме вас, никого больше нет, что на всем лежит толстый слой пыли, шаги не слышны, и даже разбитые стекла, разбросанные везде в изобилии, не звенят, а так - слабо похрустывают, как сухарики? что обязательно находится какая-то дверь, или ниша, или калитка, или арка, или просто поворот, при приближении к которым начинается темная смертно-восторженная истома? и что, наконец, по возвращении вы обнаруживаете, что вашего отсутствия никто не заметил?..) - а страх прошел быстро, сменившись неумеренным любопытством, и Глеб воздал должное этому неожиданному свойству своего организма и даже приближался несколько раз к притягательно-запретным дверям все ближе и ближе... пока не встретил следы чужого и отвратительного присутствия в этом, казалось бы, безраздельно его мире. Ладно бы просто следы. Хотя следы, конечно, тоже были: огромные до бесформенности, тупо-уверенные, хозяйские. Но страшнее и убедительнее следов была большая куча дерьма, наваленная просто под стеной... С тех пор Глеб старался не бывать там, а если это случалось помимо его воли - как сейчас, например, - возвращался поскорее из оскверненного когда-то мира. Впрочем, не в самой оскверненности было дело: он просто панически боялся возможной встречи с обладателем огромных следов и исполинского кишечника.

Чтобы вернуться, надо было просто вдохнуть поглубже и напрячься: будто надуваешь тугой мяч. Глеб набрал воздух... и тихо выдохнул.

Он не знал, что его задержало. Шепоток на ухо... За окном - погнутый и почерневший переплет без стекол - за неплотной шеренгой как бы зимних лип открывался пустой двор четырехэтажного многоподъездного дома. Над многими окнами чернели языки копоти. Арка, через которую можно выйти на Розельстрит, к магазину "Сладкая жизнь" (кондитерская, разумеется) - была завалена каким-то мусором. Да, домик Бернсайдов действительно был расположен неприметно...

Он услышал шаги и внезапно окостенел. Никого не могло быть здесь, кроме того гадящего где попало чудовища... Стараясь не наступать на осколки стекла, Глеб метнулся к камину и присел за экраном. Только бы тот, кто спускается сейчас по лестнице, не стал оглядываться, спустившись, а оглянувшись, не догадался бы, что за экраном обязательно кто-то прячется... Глеба нельзя было увидеть, но взлетевшая от быстрого движения пыль попала ему в нос.

Шаги спустились - и смолкли. Глеб, зажав нос, сдерживая рвущуюся бурю, на миг поднял глаза - и сквозь узор решетки, как в щель забора, увидел джентльмена лет сорока в макинтоше, котелке и с тростью-зонтиком в руке. Будто был март, а не июнь... Он стоял пять секунд, десять - Глеб уже не видел ничего, слезы застилали глаза, но он как-то знал, что этот, с тростью, здесь и пока не уходит... Сдерживаться больше не было возможности - только умереть.

- Ой, Глеб, что это с вами?

И он чихнул, и чихнул еще, и чихнул вдогонку, не успев вдохнуть, и сквозь темные пятна увидел, полуобернувшись, леди Светлану - и понял, что вернулся.

Смеяться над мальчишкой, пусть таким уморительным, не хотелось: в глазах его было что-то, что сделало бы смех глупым. Светлана взяла платок, дотронулась до его щеки. Убрала пыль. И руки у него были в пыли, и рукав школьной фланелевой курточки, и колени... Откуда в доме пыль? Спрашивать она не стала.

- Извините, мы все бросили вас, - сказала она. - Это свинство. Но не обижайтесь, пожалуйста. Я не хочу, чтобы вы обижались.

- Сто лет не говорил по-русски, - улыбнулся Глеб. - Даже во рту стало приятно. От английского почему-то устает нёбо, не замечали?

- Если бы только нёбо, то полбеды - главное, совершенно иначе думаешь. Хотите чего-нибудь вкусного? Какой тупой день сегодня, хоть бы прошел скорее... Я не сказала вам спасибо за Сайруса? Ох, как нехорошо. Спасибо вам, Глеб, огромное, просто не знаю, как выразить... - Она вдруг отступила на шаг и поклонилась ему, и сделала это неожиданно для себя и для него. О Господи, что-то я делаю не так, и вообще - смутно... - Если бы можно было, я поцеловала бы вас... - А вот этого нельзя было говорить, паниковал кто-то внутри, что ты делаешь, одумайся! - Но хоть и нельзя, все равно - позвольте числить вас в моих друзьях... навсегда. Это ни к чему не обязывает вас...

Он стоял пунцовый, и Светлана вдруг замолчала.

- Я... да. - Он сглотнул. - Буду счастлив. Счастлив.

- Вы понимаете, - она перевела дыхание, - я так давно не говорила по-русски, что... я так разволновалась, простите...

- Нет, - сказал он. - Все прекрасно.

- Иногда нестерпимо хочется... - "чтобы все было по-другому", - беспощадно закончил кто-то внутри - тот, кто пять секунд назад бил в рынду и кричал: нельзя, нельзя! - ...открыть окно - а там березы и осень. Теплая-теплая осень. И лошади пасутся... Я в гарнизоне росла, лето и осень - это лагеря, офицеры семейные жили в таких легких разборных домиках прямо в лесу... Глеб, а как вы сюда попали? Я имею в виду - в Мерриленд? Или это нескромный вопрос?

- Ничего нескромного. Отца выслали, а я... В общем, за меня походатайствовали, а Ее Величество позволила мне уехать.

- Меня тоже вывез отец, - сказала Светлана.

- А кто он?

- Офицер. Бывший артиллерийский офицер. Сейчас он картографом в экспедиции адмирала Маккуэя. Они изучают море Смерти...

- Картограф? - изумился Глеб. - И мой тоже. Только...

- Боже! - воскликнула Светлана. - Сейчас выяснится, что мы брат и сестра!

- Да нет, не может быть, - неуверенно сказал Глеб. - Моего звали Борис Иванович. А вашего?

- И моего Борис Иванович... - она испуганно замолчала.

Шутка вдруг показалась не шуткой, а - почти катастрофой. Господи, да с какой стати?..

- Но мой умер, - торопливо сказал Глеб. - Полгода назад. Его убили. Лорд... ваш муж... знал его.

- Да, конечно, - Светлана торопливо закивала. - Конечно, такого просто не могло быть. Такое вообще бывает только в романах. Я никогда не слышала, чтобы такое происходило в жизни. Совершенно невозможно, правда? Ох, я что-то не то несу... Вы ведь любили его... Убийц, конечно, нашли?

- Нет, - покачал головой Глеб. - Не нашли. Комната, где... все произошло... она была заперта изнутри. И - совершенно невозможно...

Он вдруг замолчал, и взгляд его устремился куда-то мимо Светланы. Она непроизвольно оглянулась - но там была лишь лестница наверх...

Что-то случилось. Смятение, которое она ощутила в нем, вспыхнуло. Он был уже почти не здесь.

- Глеб, - сказала она мягко. - Не сердитесь на меня. Я ведь не знала...

- Что вы, - сказал он, возвращаясь. - Я разве же могу сердиться?..

- Не сердитесь, - повторила она.

Шшш... шшш... - будто хлопанье крыл. Привычное одиночество показалось вдруг зыбким. Ты ведь совсем не знаешь его, предупредила дуэнья - там, внутри. Ах, тетушка, засмеялась Светлана, мне это так безразлично! И вообще - не трогайте меня. Не трогайте. Я - всё - сама...

Часы тихо зажужжали, а потом мягко и вкрадчиво стали отсчитывать удары: первый... второй... третий... четвертый.

- Еще час до чая, - услышала Светлана свой приглушенный голос. - Не прогуляться ли нам хотя бы по двору?

И тут грянул дверной колокольчик, а потом кто-то нетерпеливо забарабанил в дверь. Глеб вздрогнул и перестал улыбаться. Светлана шагнула к окну, приподняла штору.

- О, это же Олив! - воскликнула она. - Это Олив, и сейчас тут будет шумно. Глеб, не старайтесь принимать ее слишком всерьез.

Олив, которой в наследство от последнего мужа досталась странная фамилия Нолан, племянница Лоуэлла, не походила ни на кого - и тем была знаменита. В свои двадцать шесть она успела четырежды побывать замужем, носила яркие платья, фасоны которых придумывала сама - и всегда угадывала моду будущего сезона; любые деньги в ее руках вели себя странно - исчезали или умножались: так, однажды Олив четыре раза подряд сорвала банк в рулетку, оставив казино на целый вечер без денег и став богаче на четыреста тысяч фунтов; этого ей хватило ровно на полтора месяца. Никто толком не знал, на что она живет; по ее словам - на выигрыши в тотализаторе. В это было легко поверить. О ней сплетничали: что она пьет наравне с мужчинами, что перепробовала все известные наркотики, что участвовала в скандальных спиритических сеансах доктора Файрбразера, позировала голой мастеру Тиму Лофтону, играла в театре "Любовное поветрие" в Эннансиэйшн, была в плену у пиратов и бежала оттуда, соблазнив троих своих охранников, на пари пешком пересекла Остров от Порт-Элизабета до Кассивелауна, была абсолютно независима как в суждениях, так и в лексике, называя предметы своими именами с непосредственностью пейзанки... короче, ничем не напоминала своего тихого, малозаметного и мягкотелого дядюшку.

И наверное, одна только Светлана чувствовала в ней скопившуюся, как запах дешевого табака, усталость - и глубокую, неявную несчастность. А Олив в ответ чувствовала в ней родственную душу и готова была сделать многое, чтобы хотя бы вот эта штакетина с потрясающей гривой и странными глазами не превратилась через десяток лет в усталое чудовище, скучающее посреди жизни...

Она влетела, а с ней влетел и заклубился городской шум, запах, блик. Олив была в мягком, тонкой бежевой шерсти, наряде: блузе с овальным воротником, подхваченной на тонкой талии широким коричневым поясом, и просторных, сужающихся вниз брюках с пуговками на икрах. Тисненой кожи полусапожки завершали ансамбль.

- Так! - сказала она, влетая. - И где тут моя сердечная подруга, дай я поздороваюсь с тобой! - и, целуя, шепнула на ухо: - А он ничего, симпатичный...

- Ой, что ты... - испугалась Светлана.

- Упустишь - будешь дура, - строго сказала Олив. - Вас я знаю, хоть и заочно, - она шагнула к Глебу и протянула руку для поцелуя. - Я видела Кита Вильямса, и он сказал, что есть такой прекрасный парень по имени Глеб Марин. Я рванула в дом лорда, а там уже хозяйничает Красный Крест. Тогда я - сюда. Не каждый день выпадает знакомство с настоящим героем.

- Вы что-то путаете, - сказал Глеб. - Настоящие герои - моряки с канонерки. А я ничего не сделал...

- Те - да. Но с ними уже не познакомишься... Похороны завтра.

- Что?!

- Вы не знали? О, это было ужасно... Канонерка зацепилась за бакен и стала вокруг него ходить, и когда поднялись на борт, оказалось - там все мертвые! Кит - это он и поднимался - сказал, что комендоров убило взрывами, капитан умер от ран, а те, которые были в машине, задохнулись от дыма. Не смогли выйти - заклинило дверь...

- Боже... - прошептала Светлана. - Им кричали "ура", а они там умирали, умирали... - она отвернулась.

- Да, дорогая, - Олив положила ей руку на плечо. - Конечно, это ужасно. Все - ужасно. На каждом шагу... Найдется в этом доме глоток бренди для усталой женщины?

- Найдется... Только давайте поднимемся в гостиную, что мы тут...

Наверху расселись в плетеных легких креслах вокруг темного, инкрустированного костью низкого столика, и старый Гарри, лакей Лоуэлла, знавший Олив с пеленок, принес бутылку "Эвридик", бокалы, налил: на треть Олив и Глебу, на полпальца - Светлане. К вину были поданы ягоды лианы и ломтики мармеладных груш.

- За героев, - подняла бокал Олив. - Мертвым - пухом земля, живым - слава и женщины. До дна.

- Земля им пухом, - повторил Глеб и выпил.

Сейчас он влюбится в Олив, подумала Светлана, глядя на них через бокал. Это неизбежно. Это рок всех мужчин, подошедших к ней ближе чем на семь футов. Может быть, оно и к лучшему... потому что Олив свободна, а я... Ой, а о чем это я думаю? - фальшиво спросила она сама себя - и устыдилась фальши. Нравится он мне, вот и все, и что теперь? Красивый, смелый, воспитанный... нравится. Да только что с того? Я жена Сайруса, и буду ему верна... пока он со мной не разведется. То есть еще год я буду ему верна. Ну не глупость ли? Боже, я даже не пригубила, а мысли у меня уже пьяные. Что будет, если захмелею? Полезу отбивать его у Олив? Смешно...

- Народ! - сказала Олив, сама разливая по второму кругу. - А не прошвырнуться ли нам верхами, черт возьми? Я вообще не понимаю, как это у вас получается сидеть дома. Меня всю трясет... У дядюшки Ло есть совсем неплохие лошадки.

- Это стоящая идея, - сказал Глеб. - Но без оружия...

- Почему же без оружия? Арсенал дядюшки Ло ничуть не хуже его конюшен. Гарри, дядюшка не спит? Проводи меня к нему...

Она исчезла. Светлана взглянула на Глеба. Вид у него был и вправду слегка-ошарашенный.

Она хорошая, подумала Светлана отчетливо, но если он... если она... они... Я тогда не знаю, что сделаю...

- Что? - спросил Глеб. - Светлана Борисовна, вы что-то сказали?

Она покачала головой.

Двигались легкой рысью. На Светлане был костюм для выездки, Олив осталась в прежнем, а Глеб в последний момент решился: в последнюю минуту сменил школьную курточку на чью-то потертую кожаную охотничью, предложенную ему Гарри. В ней было жарко, но он терпел. Один револьвер "сэберт", пятидесятого калибра, с картонными картечными патронами в барабане, покоился в кобуре на боку; второй, "сэберт" же, но с удлиненным пятидюймовым стволом и пулевыми патронами, был заткнут за пояс. Осторожнее с этим, ткнула в него пальцем Олив, случайный выстрел - и сто женщин на всю жизнь останутся несчастными... У него не хватило сил не покраснеть.

Сначала он ехал на полкорпуса сзади и со стороны тротуара, как и подобает телохранителю, но потом дамы со смехом затащили его в середину, и вдруг - стало легче. Даже совсем легко. Оказалось, можно непринужденно смеяться, и шутить, и рассказывать разные истории из школьной жизни - благо их накопилось достаточно. Не забывая, разумеется, оглядываться по сторонам... Впрочем, шутки сегодня не получались. Не получались вот, и все тут.

А город отходил после встряски. Кажется, прохожих было больше, чем всегда, и больше, чем обычно, было какой-то неправильной, обманной веселости. Будто мальчишка, получивший оплеуху, отскакивает и кричит, хохоча: не больно, не больно, не больно! Размазывая кровь и слезы... Дважды попадались группы уличных акробатов, на углу у памятника Розену маленькая толпа пела что-то по листочкам; по Рипаблик-лэйн проезд был ограничен, рухнул фасад древнего дома Морского купеческого собрания, и Олив увлекла всех на набережную, где в обычные дни появляться верховым было не то чтобы запрещено - не принято. Но сегодня, разумеется, был не вполне обычный день. На набережной разрушения были огромны. Несколько домов сгорели дотла, деревянное здание таможенного суда нелепо покосилось, и от него старались держаться подальше. Публики было неимоверное количество. Газон перед Оперным театром превратился в подобие свалки вещей: сюда стаскивали все, что уцелело в развалинах. Здесь же монахини и послушницы из православного монастыря собирали пожертвования в пользу лишившихся крова. Леди Светлана опустила в подставленную кружку портмоне, даже не открывая его. Олив сняла с пальца перстень, а Глеб, стиснув от стыда зубы, выудил из кармана три соверена - ровно половину своего состояния - и подал чернобровой девочке в белом глухом платке. "Дзякую, панове", - сказала девочка. У нее были яркие пухлые губы. Такой-то что в монастыре делать, сердито подумал Глеб, глупость какая...

Крейсер был виден вдали за сгустившейся мглой.

По небу со стороны островов веером расходились высокие белесые перья. Над самыми островами горбатилось что-то, пока не слишком отличимое цветом от неба, но обещающее вырасти и еще показать себя.

Район "Торгового двора" пострадал особенно жутко. Короткий яростный пожар на селитряном складе, в полутора сотнях ярдов отсюда, окатил дома огнем и неистовым жаром. Каменные фасады потемнели, обуглилась краска на железных крышах, почернели до угля деревянные ставни и двери. Сгорели легкие павильоны, навесы над окнами, вывески, рекламные щиты. Ближе к огню - горели деревья; теперь они стояли черные, обломанные, угловатые, страшные. На тех, что оказались подальше, скрутились и пожелтели листья - и уже начали опадать. Словоохотливый констебль, случившийся на углу - Глеб с удовольствием отметил, что полицию успели вооружить: за спиной у бобби висела янсеновская магазинка, - рассказал, что здесь оказалось страшно много пострадавших, и все от огня: на прохожих вспыхнула одежда, волосы... Если бы мальчишка-кэбби поехал здесь, подумал Глеб, мы как раз угодили бы под этот огненный смерч... Повезло еще, сказал тот же констебль, что часть селитры взорвалась, ударом воздуха погасило начавшиеся пожары - так, по крайней мере, ему самому объяснил отставной офицер-артиллерист, бывший здесь недавно. И если бы не взрыв, сказал он, если бы продолжалось горение - заполыхало бы полгорода...

- Получается, меня сегодня спасла Констанс, - сказала Светлана погодя; они ехали по каменному нижнему мосту через Шейди. - Я как раз собралась ехать за покупками, когда она появилась, чем-то встревоженная... впрочем, не встревоженной я ее никогда не видела. И мне пришлось побыть с нею, а потом привезли Сайруса, и я, конечно, никуда не поехала... Надо поблагодарить ее за спасение... хотя доставит ли ей это радость?..

- Фи, Светти, - сказала Олив. - Не ожидала от тебя.

- Разве я говорю что-то плохое? Констанс - хороший человек. Просто ей не хотелось бы видеть меня в числе своих родственников, вот и все. А так - она прекрасно ко мне относится.

- О, Глеб, - Олив улыбнулась ему будто бы чуть виновато. - Я совсем забыла. Кит мне сказал, что вам нужна работа, не так ли? Других источников дохода у вас нет?

- Да, это так, - сказал Глеб. - Но я думаю...

- Дело в том, что у меня есть на примете одно неплохое местечко. Имя адмирала в отставке Вэллора вам говорит что-нибудь?

- Пожалуй, нет.

- Это совершенно прелестный старичок, помешанный на собственных мемуарах. Нужно только, чтобы ему их написали... Работа литературного секретаря - вы понимаете, что это? Он будет рассказывать или диктовать, а ваше дело - все это записывать. Сможете? Вряд ли это займет много времени... потому что адмирал грозен лишь утром, после ленча у него сон, а вечером гости. При этом он не скуп: предыдущий секретарь получал у него двадцать фунтов в неделю. Рекомендую на меньшее не соглашаться. Учтите, что это при комнате и столе. Кстати, миледи, это именно он привез вашего милорда мужа домой.

- Вот почему показалась знакомой карета... Соглашайтесь, Глеб Борисович, это хорошее место. Олив, а если ты не прекратишь тыкать мне в нос моим титулом...

- Чудный титул, я бы не отказалась. Ты просто не умеешь им распорядиться.

- Мне кажется, что я его просто ненавижу.

- Ах, перестань.

- Без него было бы проще и лучше. Это точно. Я знаю.

- Ну, радость моя... Без многих вещей в этой жизни было бы проще и лучше. Я права, Глеб?

- Пожалуй, да, - помедлив, согласился Глеб.

- Видишь, Светти, мужчина согласен. Это значит, что я не такая дура, какой хочу казаться...

Во дворе мэрии полсотни мужчин в мундирах ополченческой кавалерии упражнялись в ружейных приемах под покровительством пожилого седобородого офицера-пехотинца. Несколько ополченцев стояли у ворот. Лошадей нигде не было видно.

Один из ополченцев, сорокалетний примерно дядька рабочего вида, поднял руку. Глеб натянул поводья.

- Молодой сэр, а не найдется ли у вас как бы табачку для нашего брата? Свой искурил уж, а казенный не везут никак...

- Нету, солдат, - развел Глеб руками. - Не потребляю я его.

- Жалко, жалко, - понурился ополченец. - А новости есть какие? Слышно что?

- Про новости мы вас хотели спросить.

- Нам последним новости приносят, так-то. Сержант вон говорил наш, что теперь только ждать приходится: пойдут те на высадку или нет. Я своей-то головой как думаю: им теперь, после пушек, терять нечего, только на дне их и примут. А сержант говорит, что те торговаться начнут, пощаду выпрашивать - в обмен на офицеров-то. Офицеры все у них там, под замком. Злая теперь матросня...

- Мистер, - наклонилась Олив, - а сигары вы будете? У меня только сигары есть. - Она протянула ополченцу кожаный портсигар.

- О, мэм! Спасибо, спасение вы наше! Если позволите, я еще одну возьму, мы по штучке на троих пустим...

- Вы все берите, все. И не высыпайте, зачем?..

- Мэм, простите, не смею. Это дорогая вещь, да и муж ваш не поймет...

- Поймет, - засмеялась Олив. - Берите, вам это сегодня нужнее, чем кому-то еще...

Закат был рубинов и стремителен. Солнце скатилось к подножию фиолетовой тучи с безумной лилово-пурпурно-ало-розовой короной, безучастно пожирающей небо, и вскоре мгла и тревога поглотили все.

- Едемте скорее, - ежась, сказала Светлана. - Олив, пожалуйста, сегодня... не уходи, а? Я боюсь...

- Хорошо, - сказала Олив, и слышно было, как она улыбается. - Я с тобой, с тобой...

Обратный путь оказался на удивление короток. Возок фонарщиков вынырнул из-за угла навстречу, и улица позади него сияла теплым желтым газовым светом. Донесся гудок локомотива и частые удары станционного колокола: уходил в свой путь восьмичасовой пассажирский до Свитуотера. Подумать только, люди едут на курорты...

Впрочем, это, наверное, мудрые люди.

Далеко-далеко замигал маяк Гард-рок. Три проблеска, пауза, пять. Снова три. Во время осенних и весенних перелетов птиц к маяку собираются лодки, лодки, лодки: собирать разбившихся и упавших в море курочек. Там же, на Острове, их жарят на вертелах, или запекают в углях, обмазав глиной, или варят в котлах и ведрах - курочки неизменно вкусны... но само это действо: выуживание из волн поверивших обманному свету и погибших поэтому птиц - вызывало и вызывает у Светланы непонятное отвращение... хотя, казалось бы, чего ради? Там музыка, огни, вино, танцы на пляже, смех, флирт... азарт добычи...

Чужой кабриолет стоял у дома.

- О! - сказала Олив. - Гости. Чего только не...

- Тише... - поднял руку Глеб.

Светлана не услышала ничего.

Но - Глеб явно что-то услышал, и Олив услышала тоже, потому что оба мигом оказались на земле, Глеб метнулся к двери, но Олив скомандовала шепотом: "Через двор!" - и они бросились к приоткрытым воротам, ведущим во двор и к конюшне, и Светлана внезапно осталась одна при трех лошадях - и чуть, растерянная от необъяснимой своей глухоты, она замешкалась на несколько секунд, цепляя повода своей лошади и лошади Олив к карабинам у ворот, лошадь Глеба отбежала на несколько шагов... Светлана почти уже прошла ворота, пустынный темный двор был перед нею, запертые ворота конюшни, белые на черном, и невидимая, с долгим скрипом затворяющаяся задняя дверь дома - вот, в семи шагах, за углом... и и этот миг грохнула парадная дверь, и кто-то в сером серой тенью по светлой дорожке метнулся к кабриолету. "Глеб! Сюда!" - закричала Светлана, и этот, в сером, обернулся на крик и взмахнул рукой, и что-то с хрустом и коротким звоном врезалось в столб ворот, к которому она прижалась, а серый запрыгнул в экипаж, ударил вожжами, засвистел, закричал - лошадь рванула. Глеб выбежал следом - кабриолет был уже почти под аркой. Он выстрелил дважды, и после второго выстрела из-под арки долетел звук удара - как палкой по доске. А потом закричала Олив...

И Глеб, бросившийся было к лошадям, вернулся.

А Светлана поняла наконец, почему все происходящее она видит размыто и как бы необязательно. Просто взгляд прикован к другому. В столбе на уровне ее груди торчал длинный узкий нож.

Потом, когда в событиях возникали паузы: например, в вагоне поезда по пути в Корсак, или в каюте "Музгара", или в дешевом номере гостиницы "Тихая пристань", где он целыми днями лежал, не желая хоть как-то заявлять о себе окружающему миру, - Глеб пытался восстановить в памяти полную картину происходившего в этот вечер, первый вечер ненормальной, неправильной жизни, - и так и не сумел никогда этого сделать. Наслаивались чужие рассказы, события менялись местами в цепочке последовательностей, что-то главное упорно ускользало. Так, он совершенно не помнил, что вынес из огня один, на руках, лорда Сайруса - но знал, что да, он это сделал, раз это видели другие и сам лорд, хоть и сквозь опиумное полузабытье, тоже видел его и разговаривал с ним. Самому Глебу казалось, что вид распростертого у подножия лестницы Лоуэлла: запрокинутая голова, фонтанирующая кровью рана от уха до уха, руки все еще судорожно скребут по ковру - поразил его настолько, что он застыл перед ним и простоял так долго, что упустил убийцу, - но Олив сказала, что он лишь мельком взглянул на труп и метнулся к двери, и через секунду раздались два его выстрела, и Светлана подтвердила, что все произошло почти мгновенно... С другой стороны, никто не мог припомнить, как начался пожар - казалось, никакого начала не было, огонь уже бушевал, когда... но ведь и этого быть не могло, не так ли?

Дом спас дворецкий Виктор. Единственный из слуг, он не растерялся при выстрелах, при криках, при виде дыма и пламени: взобрался на чердак и открутил кран специально для таких целей установленной бочки; через трубочки под потолком полилась вода. Потом Виктор вылез на крышу и по водосточной трубе спустился на землю. Когда подъехали пожарные, огня уже не было, но валил из разбитых окон удушливый вонючий дым.

Больше всех пострадали Констанс и секретарь Лоуэлла, Тревор. Они пытались спасти какие-то документы из кабинета мистера Бернсайда, несколько раз бросались туда, в огонь... Ничего у них не получилось. Констанс с опаленным лицом и руками, Тревора, наглотавшегося дыма, - отвезли в госпиталь. Остальные отделались легко.

Потом был какой-то неприятный разговор с полицейским следователем. Настолько неприятный, что присутствовавшая здесь же леди Светлана не выдержала: "Как вам не стыдно! Что вы себе позволяете? Оставьте эти грязные намеки!" Следователь посмотрел на нее, пожал плечами и удалился. "Совсем обнаглели..." - жалким голосом сказала Светлана и вдруг заплакала.

Было всего лишь девять часов.

- Так, - сказала Олив. - Командование переходит ко мне...

Вдали заворочался гром.

3

После третьего роббера Сайрус отложил карты, встал молча, увернул газ в висящей над столом лампе и подошел к окну. Только теперь Светлана поняла, что к дроби дождевых капель добавился мелкий частый треск.

- Палят из магазинок, - помолчав, сказал Сайрус. - Где-то у Якорной заставы.

- Наверняка у мятежников были сообщники на берегу, - сказала Олив.

- Да. Или они высадились на берег сами.

- А войск в городе практически нет, - напряженно сказал Глеб.

- Войска - это еще не все, - непонятно сказал Сайрус. - Хотя, конечно, Господь всегда на стороне больших батальонов, но... Подождем. И не волнуйтесь так, друг мой, - повернулся он к Глебу. - То, что вы здесь, а не там, не наносит урона вашей чести. Согласитесь, что нельзя единственному мужчине покидать трех женщин и раненого.

- Думаю, мне лучше спуститься вниз, - сказал Глеб. - Иначе, если начнут ломиться в дверь, я могу не успеть.

- Глеб прав, - сказала Олив. - Извини, Сайрус, я тоже покину тебя. А ты ложись спать. Вернее - садись спать.

- Я спал весь день, - возразил Сайрус. - Или ты думаешь, что я способен на большее?

- Как скажете, милорд. Тогда - оберегайте сон вашей очаровательной супруги. Похоже, ей нужно лишь доползти до кровати.

- К сожалению, нет, - сказала Светлана. - Я внутри вся подпрыгиваю. Олив, у тебя здесь можно добыть стакан теплого молока?

- Сейчас узнаю...

Олив подергала свисающий с потолка витой желтый шнур. Где-то в недрах квартиры тренькнул колокольчик.

Через минуту раздались шаги. Редкие и тяжелые.

- Да, мэм?

- Сью, у нас не осталось молока?

- Молока, мэм? Вы сказали: молока?

- Да, Сью. Стакан теплого молока для леди.

- Я поняла, мэм. Сейчас вспомню. Нет, мэм, молока нет. Но если нужно средство от бессонницы, я могу сделать миндальный крем.

- Светти, ты будешь миндальный крем?

- А что это такое?

- Миндальное молоко с ликером. Очень вкусно и прекрасно успокаивает.

- Хорошо. Я буду пить миндальный крем...

Почему-то голос ее зазвенел, и Светлана замолчала. Эй, что это с тобой? Да нет, ничего страшного. Просто переволновалась. Просто устала. Жуткий день. Жуткий бесконечный день и жуткая ночь впереди...

С новой силой и ближе, гораздо ближе донеслась трескотня винтовочных выстрелов.

- Констанс сойдет с ума, - Светлана решительно встала. - Пойду попроведаю ее.

Час назад Констанс вернулась из госпиталя - вся в бинтах, пахнущая рыбьим жиром.

- Не стоит, - сказал Сайрус. - Я знаю ее, поверь... не стоит.

- Зря мы притащили ее сюда, - сказала Олив. - Надо было ей остаться при доме, а мне - при ней... Сью, сделай кувшинчик крема - и принеси бутылку бренди. Впрочем, забыла, бренди есть и тут... - она сама встала и открыла бар. Там, в полумраке и тайне, замерцало разноцветно и хрустально. - Да, Сью, - только крем.

И Сью удалилась, медленно и чинно, походкой тяжелой языческой жрицы каменного бога. Олив наполнила бокалы.

- Нас четверо, - сказала она. - Двое - русские безусловно, да и во мне четверть русской крови. Поэтому давайте вспомним обычаи Палладии. А там с теми, кто остался чудом в живых, пьют братскую чашу. Сайрус, не надо морщиться. В чужих обычаях ничуть не меньшая мудрость. Но я хочу сказать немного о другом. Сай, один человек сегодня вынес тебя из воды и из огня. Поверь, такого не бывает просто так. Это знак, это намек свыше. Светти, и ты дважды избежала смерти: от огня и от холодного железа. И Глеб остался жить благодаря стечению обстоятельств - по крайней мере однажды...

- Был и второй случай, - неожиданно севшим голосом сказал Глеб. - Но я... не хочу об этом...

Светлану вдруг пробрала дрожь.

- Значит, и ты дважды. И я сама: в тот момент, когда ахнул селитряной склад, я как раз выходила из оранжереи Тимоти Диксона, и стеклянная крыша рухнула в полушаге от меня. А через два часа, когда я беседовала с Китом Вильямсом, шальная пуля пробила мою шляпку: кто-то из ополченцев не с того конца взялся за винтовку...

- Насыщенный у нас день, - помолчав, сказал Сайрус.

- Да, Сай. Всевышний дал нам понять, что обратил на нас внимание, пометил нас... окольцевал, если хочешь. И мы будем последними свиньями, если не заметили этого...

- К чему ты ведешь, Олив?

- Не знаю... Но мне кажется, что это нас к чему-то обязывает... и в то же время от чего-то освобождает. Согласитесь, что после такого мы можем быть абсолютно уверены, что все наши побуждения контролируются там, - она кивнула на потолок. - И по-настоящему дурная мысль просто не придет в наши головы. Но даже не это главное. Но даже не это главное. Между нами сегодня возникло какое-то новое родство, которому нет еще названия. Так давайте выпьем за него - за то, чтобы считать его выше прочих уз, звать друг друга только по именам и помогать друг другу так, как не помог бы, может быть, брату или жене. Поклянемся в этом. Клянусь.

- Клянусь, - решительно сказала Светлана.

- Клянусь, - почти прошептал Сайрус.

- Клянусь, - выдохнул Глеб. - И ничто, никогда...

- Сдвинем бокалы, отопьем по глотку - и поменяемся, - велела Олив. - Сайрус?..

- Понимаешь, меня это немного смущает...

- Здесь все свои. Ближе, чем семья. И у нас свои обычаи.

- Пусть будет так. А заодно, Олив, поскольку именно ты открыла наше племя, не стать ли тебе вождем и законодателем? Хотя бы на первое время?

- Если это всех устраивает...

- Вполне.

- Устраивает.

- Да.

- Быть по сему, - сказала Олив по-русски, и поэтому ее не сразу поняли. - А теперь осушим наши бокалы, нальем снова и вспомним нашего бедного дядюшку Лоуэлла. За что ему такая смерть? Не знаю, Сайрус, как ты, а я ему многим обязана.

- Я обязан ему спокойствием сестры, - сказал Сайрус. - Ей будет сложно теперь. Не понимаю, кому он мог помешать?

- Он мог помешать твоему убийце, - тихо сказала Светлана и сама сжалась от этих слов.

- Пожалуй... - раздумчиво протянул Сайрус. - Это вполне возможно...

- Извините, - Глеб встал. - Мне все кажется, что я сплю... ну, такой уж день. Я же хотел идти вниз... Могу я взять из ящика винтовку... ми... э-э-э... прошу прощения... - он сглотнул. - Я как-то...

- Скажи: "Сайрус", - велела Олив. - Отвернись, ни на кого не смотри, просто скажи слово "Сайрус". Ну же, давай.

- Сай... кх... рус. Сайрус.

- Отменно, дружище, - рассмеялся шепотом Сайрус. - Сразу видна порода. Правда, Олив?

- Не шути с этим, капитан. Мы ведь даже не поинтересовались - а вдруг наш Глеб князь или граф?

- Я - дворянин, - сказал Глеб, - и этого достаточно.

- Да, - согласился Сайрус. - Насколько я знаю, в Палладии отношение к титулам не столь легкомысленно, как у нас.

- Да где же эта Сью? - вдруг вскочила со стула Олив.

И тут вошла Сью с кувшином.

- Мэм! Миледи, ваш крем...

- Так я возьму винтовку, Сайрус?

- Конечно. Разве я не сказал?..

- Сай, а может быть, мне зайти к Констанс?

- Нет, Олив, не стоит и тебе. Чуть позже зайду я сам.

- Ты же не держишься на ногах.

- Так. А патроны, насколько я помню...

- Светти, Светти, ты меня слышишь?

Слышу, подумала Светлана и повторила, как личное карманное эхо:

- Слышу. Я, кажется, устала наконец. Пойду прилягу. Если что случится... Ах, Олив!

- Да, милая?

- Нет, ничего. Все хорошо. Я буду спать как я не знаю кто. Прощайте до утра, мои хорошие: мужья, жены, братья, сестры, соплеменники... Вы знаете, кто я? И я не знаю. Как вождь сказал... сказала: имени нам нет. Но сами-то мы есть! И это странно. Я вас люблю. Прощайте до утра.

Кто-то - кажется, Сью - помог ей раздеться, а потом подушка ловко метнулась под голову...

Чай пили смоляной и курили крепчайший табак, от одной затяжки которым Глеба бросило в пот. Четверо джентльменов из квартир дома и пятеро слуг, все с оружием, сидели в просторной затемненной привратницкой и старательно не позволяли друг другу засыпать. Время от времени с крыши спускался шестой слуга и приносил известия от наблюдателя, тринадцатилетнего сына мистера Вебстера. Стрельба шла по преимуществу в двух районах: вокруг верфей, где постреливали постоянно, но лениво, и в нижнем городе, где короткие яростные стычки возникали то у мэрии, то у комендатуры порта... В ближайших кварталах было пока абсолютно тихо.

С половины третьего газовые фонари начали меркнуть и скоро погасли. Дом и город погрузились во тьму.

Мокрую неспокойную тьму.

А через несколько минут кто-то забарабанил в дверь.

Высыпали из привратницкой, передергивая затворы винтовок и взводя курки револьверов. Встали полукругом. Во всем происходящем была какая-то чертовская неловкость. Глеб оказался на нижних ступенях лестницы, прямо напротив входа. Если ворвутся и побегут сюда, надо успеть передернуть... нет, лучше бросить винтовку и выхватить револьвер...

- Кто там?

- ........ - неразборчиво.

- Громче!

- ...цер! ...чения! Открывайте!

- Один?

- ...ое!

- Входить с поднятыми руками!

- ........!

- Что-что?

- ........ вам на голову! Открывайте же!

- Без фокусов. Иначе - стреляем сразу.

Дверь приоткрыли, и в щель скользнул, действительно с поднятыми руками, невысокого роста мужчина в черном макинтоше, блестящем от дождя. Слуга, открывавший дверь, тут же поднял к его лицу керосиновый фонарь. Теперь его видели все, он же - никого. Следом протиснулся еще один, чуть выше ростом, но страшно худой, в мокром обвисшем мундирчике ополчения. С них текло ручьями.

- Чарльз, проводи джентльменов к столу и усади спиной к двери, - распорядился отставной артиллерийский капитан Эббингтон, жилец из квартиры этажом ниже квартиры Олив. Ему, как единственному военному, хоть и инвалиду (капитан ковылял на негнущейся ноге), поручили командование гарнизоном дома. - Джентльмены, можете сесть, но руки лучше всего положите на стол. Оружие у вас есть?

- Есть. Не желаете ли отобрать? - спросил тот, который вошел первым. Лицо его показалось Глебу знакомым, но потом он понял: человек в макинтоше просто был очень похож на Полония с иллюстраций Виктории Хэрридж к "Десяти мировым шедеврам".

- Не желаю, - спокойно сказал капитан Эббингтон. - Просто не советую делать резких движений. Садитесь. Садитесь медленно, руки на стол... вот так. Теперь можно и поговорить. С кем имею честь?

- Я ланд-майор Финчли. Это - мой адъютант волонтер Дэдмонд. С кем говорю?

- Капитан Эббингтон. Слушаю вас, джентльмены.

- Капитан... Если вы капитан, то что вы делаете здесь, за стенами дома? Дюжина вооруженных здоровых мужчин под командованием капитана - отсиживаетесь под крышей? Бог даст, не тронут, да? Город полон вооруженной пьяной матросней! Капита-ан...

- А где ваши люди, ланд-майор?

- Где мои люди? Хотел бы я знать, где мои люди! Это измена, говорю вам, измена! Кто-то приходит, предъявляет документы, отдает приказ - и мои люди, как бараны, прутся куда-то, и их теперь не найти до утра! Это же ополчение, это не регулярные войска! Они же не понимают сами ни черта! Осталось три десятка - таких тупых, что не сумели даже выполнить тот предательский приказ... Короче, капитан: здесь я не распоряжаюсь, но - волонтеров возьму столько, сколько захотят пойти. Если честно, то дом вам не удержать: влезут в окна, и все. Матросня - отчаянная...

- Так, значит, они высадились...

- Около полуночи. Думаю, город в их руках - по крайней мере, стратегические узлы. А флот подойдет лишь к вечеру... Не знаю, что будет. Знаю только, что нужно воевать, а не сидеть по щелям и не ждать, когда у матросни дойдут руки до вас...

Четверть часа спустя вслед за ланд-майором и его адъютантом из дома вышли шестеро. Глеб, все в той же охотничьей куртке, которую уже перестал считать чужой, с набитыми патронами карманами и позвякивающим заплечным мешком. Он уже пожалел, что не освободил свой школьный ранец и не насыпал патроны туда - было бы удобнее. На Олив тяжело покачивалось плотное непромокаемое пальто до щиколоток, подпоясанное патронташем; легкий весткотт висел на плече стволом вниз. Два сына капитана Эббингтона, один чуть старше, один чуть младше Глеба, и с ними двое молодых слуг, все с винтовками, держались позади плотной кучкой. Через квартал ланд-майор отослал куда-то адъютанта, и тот побежал, придерживая подпрыгивающую полу мундирчика.

Было мокро и холодно - но, к удивлению, не слишком темно. То ли облака истончались к утру, то ли зарева не видимых прямо пожаров отражались в дожде - но между крышами домов висела туманно-светлая полоса, и когда глаза привыкли, видны стали и стены, и столбы, и то, что под ногами. Дважды впереди мелькали неясные тени, и маленький отряд замирал, сжимался и ждал, но ничего не происходило. Потом донесся приближающийся цокот многих копыт, но всадников видно не было; волонтеры стояли, в ужасе прижавшись к стене, а копыта грохотали рядом, рядом - будто мимо проходила конная колонна призраков; и кто-то молился, а кто-то повторял громко и бесконечно: это эхо, это эхо, эхо, эхо... Наконец кончилось и это. Потащились дальше - совсем без сил. Глеб не узнавал города, будто никогда здесь не был. Наконец, ланд-майор сказал: всё, пришли.

- Странно, - тихо сказала Олив.

- Что странно? - повернулся Глеб.

- Это же рынок. Старый рынок.

- И?..

- Тупик. Полный тупик.

- Но, может быть... - впрочем, что "может быть", Глеб не знал.

Пусть здесь и был тупик, но зато под длинными деревянными прилавками могло укрыться немало людей с оружием. Судя по голосам, их здесь был не один десяток. Да, около полусотни. Вряд ли больше...

- Господин майор, - глухо сказал кто-то впереди, - происшествий особых не было. Дабби привел девятнадцать, а Маклоски убит, Дабби говорит, шальная пуля, так-то. А Виндам с Хайтоном не вернулись, не знаю...

- Хорошо, Дональд, - голос ланд-майора. - Еще ждем... двадцать пять минут. Дэдмонд приведет девятерых. Начинайте раздавать бренди.

- Есть, сэр.

Олив уже увлекла Глеба куда-то в сторону, и спустя секунду он, крепко приложившись коленом и макушкой, втиснулся в узкое, но сухое пространство без света, полное запахов пыли и веников. Олив оказалась там же - следом. Поворочавшись немного, они сумели устроиться достаточно удобно: полулежа, упираясь ногами в толстые столбы, на которых покоился прилавок, а плечами - о связки тех самых веников, которыми так пахло.

- "А плох ли этот кров, любезный Глюк, в сравнении с ночлегом в чистом поле?" - процитировала Олив. - Глеб, а не будете ли и вы любезны без меры и не позволите ли усталой даме опереться о ваше могучее плечо? Дайте-ка руку... вот так. Не тяжело?

Глеб хотел ответить тоже строчкой из Бессета, но Бессет весь вдруг куда-то пропал, и он сумел лишь довольно глупо хмыкнуть.

- И надо бы покурить, как ты считаешь? Возьми у меня портсигар из кармана... нет, вот из этого. Спасибо. И огниво... отлично. Эти сигарки от Фокса, довольно крепкие...

Да уж... Свободной рукой Глеб смахнул выступившие слезы.

- Не нравится мне все это, - продолжала Олив. - Зря мы пошли. Не пойму, что конкретно... но не нравится. Беспокоит. А, Глеб?

- Не знаю, - подумав, сказал Глеб. - Я толстокожий, наверное. Просто нервничаю.

Внутри все жидкое, добавил он про себя, и дрожит, как поросячий хвост... и хоть бы не показать этого, не осрамиться...

Впрочем, горячий ароматный дым, наполняющий легкие, постепенно унимал дрожь и прогонял усталость. И они сидели так, полуобнявшись, полные странного покоя, в тесном безвременье... а потом Олив повернула голову, и голова Глеба повернулась навстречу ей, и губы их соприкоснулись сами, и сердце Глеба понеслось куда-то, а руки напряглись, и поцелуй все длился, длился, и не хватило дыхания... а потом Олив отстранилась, и ее холодные пальцы легли на его губы, и она покачала невидимо головой: все... нет, иначе: потом.

Построение, построение, выходи! - зазвучало снаружи, и зашаркали шаги, и железо по железу, тихо так: бммм... и неясный смех, нервный, застоявшийся смех, и неявная речь, и что-то еще - сквозь шум дождя. Да, надо выходить...

- Волонтеры! - сорванным голосом выкрикнул ланд-майор. - Я горжусь тем, что нахожусь сию минуту среди вас. Потому что я должен быть здесь по обязанности, а вы пришли сюда по зову чести. То, что нам предстоит сделать, никогда не войдет в учебник по военному делу, но, может быть, зачтется нам на Страшном Суде. Только что вернулась разведка. Теперь нам отчасти ясна обстановка в городе. Задачу ставлю следующую: сейчас мы по возможности скрытно приближаемся к верхнему мосту, захватываем его - и удерживаем до подхода регулярных частей. Идем тремя отрядами: первым командую я, вторым - лейтенант Дабби, третьим - лейтенант Виндам. Дабби, берите двадцать пять человеке левого фланга. Виндам, ваши следующие двадцать. Командиры отрядов, даю пять минут на знакомство с бойцами и разъяснение задачи...

В Дабби было без малого семь футов, но в плечах он был узок, как подросток. Высокий голос срывался - как и у майора.

- Господа, - сказал он, отведя своих чуть в сторону и поставив полукругом. - Я такой же лейтенант, как вы - солдаты, но ничего не поделаешь, так распорядился жребий. Поэтому вы обязаны меня слушать и мне подчиняться, а я имею право требовать от вас всего, кроме подлости. Потом, когда все кончится, я готов дать ответ любому и в любой форме... А сейчас: назовитесь все. Справа, пожалуйста... - и потом, когда все назвались: - Задачу нам поставили такую: выйти к усадьбе Роулса, затем от нее начать спуск к мосту, приблизиться на дистанцию прицельного выстрела, дождаться сигнала - и открыть огонь по противнику. Участия в атаке от нас не требуется, по крайней мере по предварительному плану. Как там все получится на самом деле - Бог весть. Итак, кто знает дорогу?

Светлана проснулась от невыносимой тоски. Одна свеча горела на столе. Кто-то медленно прошел за дверью. Окна серели. Опять застонал, заворочался, скрипя пружинами старого кресла, Сайрус. В углу, в темноте, вздохнули. Это была Констанс - Светлана узнала ее по вздоху. Не отдавая себе отчета, она вскочила с кушетки и сделала несколько бессмысленных шагов. Констанс смотрела на нее в упор, и Светлана смешалась, но ноги сами поднесли ее к стулу... сестры, поняла она, сестры, - подогнулись, и Светлана уткнулась лицом в чужие, острые, твердые колени и обхватила их руками, и зарыдала - беззвучно, затыкая себе рот, чтобы не проснулся Сайрус и не услышал, сотрясаясь всем телом, и вдруг руки Констанс, мертво лежавшие на коленях, вздрогнули, и одна из них нерешительно приподнялась и легла на голову Светланы, и робко погладила волосы...

Усадьба Роулса горела, мокрый тошнотный чад полз над землей и набивался в глаза, носы и рты. Ворота стояли распахнутые, валялись на дороге растоптанные и разбитые чемоданы, сундуки и кофты. Дабби повел отряд вдоль забора, по тропе, протоптанной сторожами, и на этой тропе им встретились два пьяных до невменяемости матроса, которых Дабби, не задумываясь, пристрелил. Больше не было видно никого, и звуков близких не было слышно. Лишь на углу, где забор круто поворачивал влево и дальше шел над обрывом, Олив остановилась - Глеб наткнулся на нее - и показала рукой в темноту.

Немыслимо, как она умудрилась увидеть это! Шагах в пятидесяти от тропы стояла купа деревьев, окруженных высокими кустами, и вот мелькнувшее на миг сквозь сплетение ветвей светлое пятно зацепилось за уголок ее глаза, привлекло внимание, заставило обернуться и всмотреться в темноту...

- Назад! - шепотом прокричал Дабби, но Глеб и Олив уже бежали к деревьям, и следом бежал еще кто-то, и кто-то шумно упал, запнувшись за невидимый пенек или корень, и сам Глебе трудом удержал равновесие, продираясь сквозь куманику... и все-таки он был первым у цели, и рядом - Олив...

Нож! Нож! Нож! Нет ножа... Замешательство на миг, только на миг - а потом Глеб выхватывает из-за пояса "сэберт", приставляет ствол к веревке и стреляет, и то, что висит на веревке, рушится на Олив, которая падает, принимая на себя всю тяжесть...

Бывают вещи настолько дикие, что при всей их очевидности сознание медлит воспринимать их, и только потом, спустя какое-то время, родятся образы и слова, помогающие преодолеть это отторжение.... хотя к пользе ли такое преодоление - сказать трудно. Глеб никогда не видел повешенных, да и не мог видеть их в стране, где смертная казнь была отменена полвека назад - но он много читал, видел рисунки в исторических книгах - и понял бы, увидев повешенного, что это именно повешенный. Но сейчас он растерялся. Что-то внутри подсказало ему, что надо разрезать веревку, что в ней таится главное зло... однако все остальное приходило мучительно - лишь несколько минут спустя, высвободив Олив и тупо помогая ей, он понял, что это было.

Женщина, лежащая сейчас в траве, вытянув одну ногу и неестественно, вывороченно отбросив другую, заведя руки за голову - так и висела: одной ногой в петле, лицом касаясь травы... Рот ее был немо растянут в крике, но только хриплые стоны доносились до стоящих над нею.

- О, Боже, - выдохнул Дабби. - Какое зверье... - Он нависал сверху, длинный, как фонарь. - Останьтесь с нею, мисс, и вот вы - тоже останьтесь... - он ткнул пальцем не в Глеба. - Остальные - бегом за мной, бегом!

- Иди, Глеб, - велела Олив. - Сам видишь - война. Увидимся после. В крайнем случае - в раю.

- Олив, - сказал Глеб и сглотнул. - Я... - Он махнул в отчаянье рукой, повернулся и побежал - последним. Хотел оглянуться, но знал: нельзя.

Рассвета не было: просто стало светлее. Дождь будто бы прекратился, но пейзаж четкости не обрел, и если каждое по отдельности дерево, или камень, или строение можно было, не напрягая глаз, рассмотреть в деталях, то все это вместе оставалось сумеречно-задымленным, голубовато-серым, таинственным и излишне многозначительным. Отряд медленно спускался по осклизлым камням к подножию полукруглой скалы, нависшей над речной долиной подобно великанскому пушечному ядру, вбитому в крепостную стену. Ядро успело покрыться мхом, порасти травой и тонкими искривленными деревцами. Потом была крутая и скользкая тропа вверх, и Глебу в какой-то момент начало казаться, что ничего не получится, нет, не подняться им... но все-таки поднялись и, рассыпавшись по пологому гребню, проползли несколько ярдов по колючим кустам...

Глеб кончиком ствола раздвинул мешающие видеть ветви. До моста было ярдов сто по прямой. Там, впереди и внизу, кипела работа: матросы и мастеровые тащили на веревках гранитные бордюрные камни, вывернутые с обочин, и складывали из них стенку поперек полотна моста - так, что только сбоку, у перил, оставался узкий проход. А между пилонами, у самого въезда на мост, наготове было еще кое-что: две секции решетчатых перил, скрепленные как-то одна над другой, в любой миг могли быть развернуты поперек моста и так закреплены, и тогда... тогда без пушек тут делать нечего, подумал Глеб. Рядом нервничал Дабби.

(Вряд ли бы он нервничал сильнее, если бы знал, что два других отряда не придут и никакого штурма не будет. На своих маршрутах они попали в хорошо подготовленные засады и были частично перебиты, частично разоружены. Лишь нескольким волонтерам удалось вырваться и скрыться. Отряду Дабби просто повезло: взвод мятежников, брошенный против них, столкнулся с какой-то группой вооруженных мужчин, рассеял ее - и, сочтя задание выполненным, удалились допивать. Кто были эти мужчины - сказать трудно. Так или иначе, но отряд Дабби ускользнул из-под удара. Засады были организованы лейтенантом Виндамом, который на самом деле был далеко не Виндам и давно уже не лейтенант. Если бы Глеб увидел его там, на рынке... если бы не-Виндам был в макинтоше и котелке... если бы было светло... но было темно, не-Виндам носил ополченческую форму, а Глеб целовался с Олив и потому, конечно, никаких опознаний и разоблачений не состоялось. Что же касается Дабби, то он больше всего на свете боялся своим действием или бездействием подвести кого-нибудь из тех, кому пытаешься помочь. Были у него в жизни такие случаи... Если же Дабби оказывался предоставлен сам себе, он становился решителен и бесстрашен.)

Прошло полчаса сверх условленного срока. Сигнала к атаке не поступало.

- Господин лейтенант, - сказал Глеб и вдруг испугался: так громко прозвучал голос. - Господин лейтенант, они не придут...

Дабби повернул к нему несчастное лицо:

- А если?..

Глеб покачал головой.

Тех, на мосту, было человек сорок...

- Давайте сделаем так... - зашептал Глеб; мрачный восторг охватил его. - Сделаем так: я проберусь на мост, вон туда, видите, где у них повозки повалены? Проберусь туда и начну стрелять по ним, по этим... а вы тогда - отсюда, и им не скрыться, не спрятаться...

- Не сходи с ума, парень, - сказал Дабби. - Их - вдвое...

- Они разбегутся, - упрямо сказал Глеб. - Они-то не знают, сколько нас.

Поползли, прислушиваясь, еще двое волонтеров: молодой джентльмен с короткой шкиперской бородкой и сорокалетний примерно мужчина богемного вида.

- Вот, - пожаловался Дабби, - парень предлагает атаковать. Безумие...

- Да нет же, - помотал головой Глеб. - Я действительно могу пробраться куда угодно - и туда, в тыл к ним, тоже... А если несколько стрелков останутся здесь, то мост будет под перекрестным огнем.

- Так как же ты сумеешь?

- Ну... я сумею: Это как в цирке, знаете? Человек-невидимка. Я учился, я смогу. Но - только один.

- Ладно, допустим... А потом? Нас выкурят точно так же...

- Мы закрепимся на середине моста, и там без пушек они нас не возьмут.

- Хм... - Дабби долго и пристально смотрел на него. Потом вдруг решился. - Хорошо. Сделаем так.

- Мне нужно минут двадцать, чтобы дойти. Может быть, полчаса. Начинайте по моему выстрелу.

- Ладно, парень. Смотри не поскользнись...

И Глеб попятился назад, чувствуя, как отяжелело и затекло все тело. Наконец он достаточно удалился от других. Встал на ноги. Ноги дрожали. И тогда пришел страх - впервые за эту ночь.

В наружную дверь несколько раз ударили чем-то тяжелым, снова посыпались стекла, в ответ с крыши ударило несколько выстрелов - и на время все стихло. Сайрус, прижимаясь спиной к простенку, подался к выбитому окну, выглянул - и тут же очень быстро поднял руку с револьвером и дважды выстрелил вниз, и отпрянул. Снаружи завопили, ударил винтовочный выстрел, потом еще несколько. Зазвенела и закачалась люстра, осколки хрусталя разлетелись по комнате. Светлана зарядила последний револьвер, собрала в кучу стреляные гильзы - зеленые картонные стаканчики с медными донышками, воняющие остро и зло. И вновь раздались удары и стрельба внизу, потом вдруг часто-часто захлопали выстрелы за углом и тут же - под окнами. Сайрус напряженно всматривался в то, что происходит снаружи. Рука его, напряженно изогнутая, подрагивала. Ствол револьвера смотрел в потолок.

- Что там? - спросила Светлана.

Рука произвела неопределенное действие, потом Сайрус повернулся всем телом.

- Кажется, свои, - сказал он. - Констанс, выйди на лестницу, посмотри...

Было слышно, что внизу, в вестибюле, бубнят возбужденные голоса - и со скрипом открывается тяжелая наружная дверь. Голоса забубнили веселее.

Констанс пересекла прихожую - револьвер в руке, каблучки по паркету - и вышла на мрамор лестницы. Голоса доносились громко, гулко и неразборчиво. Она постояла, обменялась с кем-то парой фраз и стала возвращаться. Теперь к ее шагам присоединились другие - мягкие и сильные.

Но в гостиную Констанс вошла одна.

- Это полковник Вильямс, Сайрус. Он просит принять его.

- Попроси его войти, сестра.

Сайрус оттолкнулся от стены и механическими шагами дошел до середины комнаты, остановился, закачался - и упал бы, но взлетевшая Светлана, и черная Констанс, и незнакомый сильный человек, пахнущий порохом и дождем, подхватили его, подвели к креслу, усадили. Сайрус был уже без сознания. Повязка с затекшего глаза слетела, обнажив черно-багровый кровоподтек, здоровый глаз закатился под веко...

- Вот неудача, - сказал человек (полковник Вильямс, вспомнила Светлана, я ведь видела его где-то!), вытирая черным платком свое лицо. - Милые леди, я подозреваю, что лорду необходим врач. Причем немедленно. Если позволите, я отдам распоряжение...

Здесь не было теней - вечные сумерки. Не было неба и солнца - лишь низкий войлочно-дымный полог, тяжелый и провисающий над головой подобно мокрому брезенту и истонченный к краям. Море и земля там, у размытого горизонта - вздымались. Когда-то это поражало Глеба. Потом он привык.

Деревья стояли безлистные и черные (опаленные - мелькнуло, выхваченное памятью из картин минувшего вечера... Боже, как давно это было!..), кусты стали хворостом, пропала трава. Слой пыли или тонкого пепла покрывал все, и лишь на дне лощины, к удивлению Глеба, вязко журчал полноводный ручей. И это были единственные звуки мира.

Стараясь не оскользнуться на пыльных камнях и не ссыпаться, он прошел под скалой, на которой в каком-то другом пространстве сидел его отряд, и выбрался на карниз ладони в три шириной. Быстро, почти бегом, не озираясь, не в силах одолеть чувства опасного не одиночества, стиснув зубы и ругая себя, и вдруг - гордясь собой, и тайно любуясь, и вновь - в страхе и слабости, Глеб выбрался на дорогу и свернул к мосту. Было время остановиться, уйти куда-нибудь, скрыться навсегда - но Глеб даже засмеялся, тихо и оскорбительно, и ступил на мост.

На мосту царил разгром, валялись доски, колеса, какие-то ящики и тряпки, тоже обгоревшие. Все покрывала пыль. Каменная стенка исчезла, лишь несколько гранитных блоков, разбитых, расколотых, обозначали место, где она стояла. На россыпи стреляных гильз Глеб чуть не упал, но все же удержался, добежал до завала из опрокинутых повозок - и здесь остановился: и наружно, и внутренне. Лишь сердце все еще лихорадочно стремилось прорубиться сквозь сухое горькое горло. Мост норовил уплыть, и приходилось держать его ногами. Глеб провел ладонями по скользкому лицу и ощутил вдруг неожиданный запах близкой воды - острый, почти нашатырный. Обшлага рукавов школьной фланелевой курточки пропитались дождем. Вытянув их из рукавов кожанки, он припал к ним губами, силясь высосать хоть каплю влаги. Там было все: вкус пыли, вкус мокрой фланели, вкус почему-то чернил... Глеб перевел дыхание. Посмотрел на часы. Прошло лишь десять минут. Он заставил себя сесть на колесо поваленной грузовой платформы, прислониться спиной к оси - и закрыть глаза.

Подумать только: лишь сутки прошли с того времени, когда он, сидя точно так же, с закрытыми глазами, ехал в вагоне второго класса от станции Хикхэм до Порт-Элизабета; пожилая леди в черной шляпке без полей и в круглых очках с толстыми стеклами что-то вязала из разноцветных шерстяных клубочков; юноша с девушкой, очень похожие, наверное брат с сестрой, - читали вдвоем одну книгу, обернутую для сохранности серой бумагой; средних лет йомен в полосатых штанах и коричневом жилете (и с двумя огромными корзинами на багажной полке) дремал, свесив голову; и женщина в строгом серо-черном костюме, тонких перчатках до локтей, излучающая странный смешанный аромат дорогих духов и аптеки, так и просидела все два часа пути, не сделав ни единого движения и не сказав ни слова. И он, школяр, с шестью фунтами в кармане и твердым намерением выплыть при любой буре... что, не ожидал такого? Он прислушался к себе. Пожалуй, не ожидал... Будто огромная шестерня зацепила за рукав и потащила, потащила... Ничего. Все будет хорошо.

Глеб вздрогнул и открыл глаза. Тишина вокруг уже не была столь оглушающей. Пришедшие, наверное, из-под ног, по железу и твердому дубу, донеслись звуки шагов. Кто-то шел сюда, к нему, с дальнего южного конца... Давний детский страх на миг парализовал волю, а потом... потом пришел черед дикой веселой злобы! Да, это чудовище шло к нему, но теперь оно напорется не на тринадцатилетнего мальчишку, которого можно перепугать насмерть огромными следами и исполинской кучей помета; нет, теперь у него есть винтовка! И Глеб взял свою драгунку, взвесил на руке - винтовка была тяжелой, и это придавало уверенности, - оттянул затвор, увидел тусклый блеск гильзы... Потом на корточках, опираясь на левую руку, он прокрался вдоль завала - и, наконец, нашел достаточную щель, чтобы видеть.

Человек был еще далеко. Он шел размашисто и быстро, втянув голову в плечи. Оружия в его руках видно не было. На чудовище он не походил.

На миг Глеб испытал безумное облегчение. Он готов был броситься навстречу этому человеку... но не бросился, конечно - может быть, потому, что внезапно и страшно устал. Он сидел на корточках и ждал, когда тот приблизится... а потом - будто тонкая струйка потекла за воротник. Да, этот человек не был чудовищем, но на нем была форма военного моряка, берет с помпоном, за плечами угадывался тяжелый мешок...

Множество мыслей пролетело, но задержались лишь обрывки: глупо думать, что ты один такой, со способностями... а само чудовище?.. хотя не обязательно, что раз матрос - то сразу и враг... но ведь не стрелять же?.. И Глеб ждал, ждал, ждал до последнего, до того момента, когда стали видны капли пота на лице матроса - и тогда, неожиданно для себя, вскочил, направил ствол драгунки в грудь чужаку и завопил:

- Стоять! Руки вверх!

Такой реакции Глеб не ожидал: матрос подпрыгнул на месте и застыл, не подняв руки, а выставив их перед собой. В этой нелепой позе он пробыл секунды две, а потом хрипло засмеялся и руки опустил.

- У, суки, - сказал он. - Подловили... А если б я пальнул в ответ, а? Нельзя же так.

И он сделал шаг вперед.

Наверное, надо было скомандовать снова, а то и стрелять, но Глеб обомлел. Он сообразил вдруг, что от напряжения выпалил "Стоять!" и "Руки вверх!" по-русски. И по-русски же ответил матрос...

- Постой, а ты кто? - спросил тот, приближаясь и всматриваясь. - Что-то я тебя не...

- А ты сам-то кто? - спросил в ответ Глеб. - Я тебя тоже не знаю.

- Ну, парень!.. - матрос широко развел руками, улыбаясь фальшивой улыбкой - и вдруг, сложившись втрое, метнулся вперед и вбок, и Глеб выстрелил навскидку, как по бекасу. Пуля, наверное, угодила в мешок: матроса развернуло и бросило на настил, но он тут же вскочил, выскользнул из ремней мешка, в руке его сам собой возник пистолет... но Глеб успел долей секунды раньше, матроса швырнуло к перилам - и, перегнувшись, он полетел в воду. Глеб подбежал к краю моста, посмотрел вниз. На черном зеркале маслянистой воды конвульсивно сжимались и разжимались пятна мелкой ряби с белой, как взбитые сливки, опушкой. Минуту спустя много ниже по течению из-под воды показалось лицо, задержалось на вдох - и погрузилось.

Да что же это делается, а? Господи, что же это делается?.. Глеб присел, со страхом поднял выпавший из руки матроса пистолет, незнакомый, довольно легкий, на костяной щечке рукоятки - пентаграмма... Некогда разбираться. Он сунул пистолет за отворот куртки, во внутренний карман. Поднял брошенный мешок - тяжелый, стоуна четыре, брякнувший железно (патроны?) - и вернулся к баррикаде. Выбрал себе место, расположился: винтовка, пригоршня патронов, оба револьвера - наготове. Еще раз огляделся зачем-то, положил руки на оружие, ногой зацепил трофейный мешок - и, набрав полную грудь воздуха, задержал дыхание и напрягся...

- Послушайте, а где?.. - Светлана огляделась. - Где Олив и... Где?

- Не знаю, - равнодушно пожала плечами Констанс.

- Леди и юный джентльмен оделись и ушли, - сказала Сью. - Они взяли оружие и фляжку бренди.

- Ушли с оружием? - Светлана почувствовала, что бледнеет.

- Миледи, я могу расспросить капитана Эббингтона, он должен знать все наверняка.

- Я сама, - сказала Светлана.

- Позвольте, я с вами, - обернулся полковник. - Доктор, если потребуется что-то особенное...

- Не думаю, - пожал плечами доктор. - Нужен лишь покой. А где его взять?

- Где его взять... Миледи? - полковник протянул руку за фонарем.

- Идемте.

На лестнице полковник спросил вполголоса:

- Юный джентльмен - это тот школьник, который спас капитана?

- Да. Вы его знаете?

- С сегодняшнего утра. Очень приятный юноша. Я знал его отца.

Светлана не ответила. Свет фонаря, качнувшись, выхватил из тьмы на миг - там, у подножия лестницы, правее двери, у стены - прикрытые белыми простынями два тела...

Она сумела не закричать. Хор голосов обрушился на нее, и, раздвигая эти звуки, Светлана сбежала по лестнице, опустилась на колени перед телами и приподняла простыню над лицом одного. И - не узнала, кто это.

Круглое лицо с неровным плоским носом, обрамленное клочковатой бородкой... Она никогда в жизни не видела этого человека. А второй - мальчишка с вывернутыми черными губами и черными прыщами на восковой коже...

- Мои солдаты, - сказал вверху полковник. - Негоже было оставлять их под дождем.

Светлана перекрестила убитых и встала.

И этот бой не запомнился ему - не запомнился настолько, что, стоя потом среди своих, Глеб усомнился: а было ли что? Но нет - позже пришла дрожь и дурнота; а его хлопали по плечам, им преувеличенно восхищались, и Дабби, морщась от боли (ему перебило запястье), говорил и говорил что-то, а потом догадался, крикнул - и принесли большую деревянную флягу с медным горлышком, Глеб приложился: это был неразбавленный джин. Потом как-то сразу оказалось, что он таскает вместе с другими к середине моста те самые каменные блоки: их ставили на попа и прислоняли к повозкам, и получалась прекрасная защита от пуль. Я попал в троих, думал Глеб, может быть, и больше, чем в троих, но в этих - наверняка. Они легли и остались лежать, и теперь их скинули вниз, а значит, они мертвы. Но они были с теми, кто подживит дома, они убили множество людей, которые вовсе не хотели этого... но этих троих убил я, да, двое в меня стреляли, но тот, первый, всего лишь увидел меня и даже не понял ничего... Решетки поставили на место, закрепили толстой, в палец толщиной, проволокой - мятежники сами притащили ее откуда-то. Теперь мост был плотно укупорен с концов, а в середине его образовался редут с гарнизоном в двадцать два человека: один из волонтеров был убит в схватке, а посланный за оставленными не вернулся.

- Господин лейтенант, - когда разобрались по местам, собрали трофейное оружие и патроны, сделали несколько пристрелочных выстрелов и начали ждать противника - без страха, в лихорадочном возбуждении, рожденном легкой победой и ожиданием новой неизбежно победоносной схватки... это бывает у всех, даже у бывалых солдат, чего же ждать от волонтеров? - и в этом теплом дыму начинаешь внезапно и необъяснимо нравиться самому себе, а в глазах возникает блеск, от которого женщины приходят в восторг и готовы на все, и много лет спустя пожилой джентльмен достает из ящика свой ухоженный "сэберт", или "иглсон", или "икскьюз" - для того только, чтобы в последний раз вдохнуть тот дым и понять наконец, что расположено по обратную его сторону... - Может быть, мне сбегать посмотреть, что там? Я смогу незаметно, вы же знаете? - Глеб еле сдерживал себя.

- Не надо, - сказал Дабби. - Сейчас начнется. Слышишь?

Через минуту услышали все.

Противник приближался не с севера, откуда его ждали и куда убежали уцелевшие в схватке, а с юга - оттуда в пыльном мире шел матрос, говоривший по-русски. Колонна - человек по семь в шеренгах - приблизилась и остановилась. Там были не одни матросы, были и гражданские - даже, пожалуй, большинство гражданских. Все были вооружены. Перед решеткой сгрудились, заорали, застучали прикладами.

- Эразмус, поговори с ними, - велел Дабби. - Только не особо высовывайся. Отряд, слушай меня! Бить залпом, прицельно, по моему выстрелу. Товьсь! Целься! Эразмус, давай.

Громадный рыбак Эразмус выпрямился.

- Эй, ребята! - не надсаживаясь, но необыкновенно громко проревел он. - Вы чего там шумите?!

- ...ворота!.. - донеслось от решетки. - Кто велел?..

- Кому надо, тот и велел! Вы кто такие?

- ...повстанческий имени Свободы...

- Ну, так лезьте через верх.

И несколько человек стали карабкаться по решетке вверх, перекидывая винтовки...

- Залп!!!

- Нет, миледи, - сказал полковник, глядя ей прямо в глаза. - Этого я сделать не могу. В конце концов, это опасно.

- Но в доме опаснее стократ!

- Уже нет. Мятежники убрались отсюда. Думаю, к полудню основные события закончатся. Поймите, есть чисто мужские дела... Нет.

- Тогда я пойду одна!

- Девочка! - полковник внезапно взял ее за плечи и чуть встряхнул. - Одумайся! Как это будет выглядеть? Кого ты пойдешь искать?

- Олив... моя лучшая подруга! А с Глебом... мы поклялись, что мы будем, мы - четверо... - она замолчала.

- Я - тебе - обещаю, - раздельно сказал полковник, - что за обеденным столом вы соберетесь все. А если решите пригласить кого-то еще...

- Да Боже мой! - всхлипнула Светлана. - В любой день, в любой час...

- Тогда - ждите, - он улыбнулся.

Залповый огонь был страшен. Острая длинная пуля винтовки Янсена калибром четыре десятых дюйма на средней дистанции пробивает два, а то и три тела, оказавшихся на ее пути. Поэтому первый же залп, произведенный волонтерами Дабби, нанес мятежникам урон, от которого они не оправились. Тем более, что, привыкнув к безоружности и неумелости противника, опьянев от крови, причиненных смертей и безграничной власти над вчера еще гордыми людьми - они не могли и не хотели подставлять под пули себя, рискуя потерять не только бесценные жизни, но и содержимое своих мешков и карманов. Давно известно, что мародеры трусливы... и немало сражений проиграно было из-за того, что наступавшим не вовремя подворачивался обоз врага...

Нападавшие откатились и залегли. Видно было, как матросы пинают лежащих.

- Не стрелять, - сказал Дабби. - Элмер, помоги-ка мне...

С помощью Элмера перезаряжая винтовку, Дабби выстрелил четырежды. Больше никто не пытался поднять мятежников.

Полчаса тянулась вялая перестрелка. Лишь одного из волонтеров зацепило: сбило шляпу и пробороздило темя. Рана обильно кровоточила, но и только. Потом наблюдатель, оставшийся у тыловой баррикады, крикнул, что и с того конца подходит колонна. Дабби оставил четверых, в том числе и Глеба, а с остальными перешел туда. Судя по звукам, там повторялось нечто подобное. Разве что противник попытался ответить залпом на залп, но это было несерьезно. Теперь с двух концов моста летели пули, утыкаясь в гранит или высекая щепу из дерева. Потом "южные" попытались ползком подобраться к самой решетке - их лениво отогнали. Появились просветы в тучах. Глеб посмотрел на часы. Было ровно девять.

(Мятеж выдохся. Четыре сотни матросов с затонувшего под утро крейсера, до тысячи мастеровых, которых уже несколько месяцев старательно распаляли бредуны, и неизвестное количество всяческого отребья, всегда присутствующего в портовых городах, бандитов, выпущенных из тюрем в первый час десанта, и самих бредунов, ставших из агитаторов весьма грамотными командирами, - все они, казалось, являют собой грозную силу... Но ополченцы так и не сдали комендатуру порта, отбивая приступ за приступом, и в мэрию мятежники ворвались, но закрепиться там не смогли. Ближе к утру полковник Вильямс счел возможным снять часть сил с обороны этих позиций и небольшим, но быстро растущим отрядом совершил стремительный рейд по правобережной части города, не столько уничтожая, сколько рассеивая и деморализуя мятежников. А утром вдруг оказалось, что силы мятежников рассечены: нижний мост находится под прицельным огнем из окон мэрии, а верхний - захвачен ополченцами! Командиры мятежников попытались организовать штурм верхнего моста - ясно, что там засела лишь жалкая кучка стрелков, - но уже началось повальное дезертирство. Каждый спасался как мог. К девяти часам лишь на левобережье остались организованные силы мятежников - группа примерно в три сотни человек, в основном мастеровых с текстильных мануфактур "Фицрой и Смитсон". При них же была команда канониров с крейсера, сумевшая на плотах вывезти два легких баковых орудия - правда, без пороха и ядер. Обиженные этим обстоятельством, канониры ни в какие схватки не вступали, сидели при своих пушках и к вечеру сдались морской пехоте с подошедшего "Стерлинга". Мастеровые же приняли бой, полчаса удерживали кладбище, потеряли немало народу, потом частью сдались, а частью ушли в горы со своим командиром Феликсом Елейном. Впрочем, это будет еще только вечером...)

На северном конце моста, на правом берегу, вспыхнула бешеная пальба, продолжалась минуту - и угасла. И тогда "южные" дружно вскочили и побежали. Глеб и трое волонтеров, находившиеся в перестрелке с ними, выпустили вдогон полтора десятка пуль, не особенно целясь - так, для обозначения морального превосходства. Но все же в кого-то попали - двое потащили третьего.

- Эй, хватит пулять! - грохнул Эразмус. - Не слышно из-за вас!

- Не стрелять! - сорванным голосом подтвердил Дабби.

- Повторите, кто вы! - уже в другую сторону прокричал Эразмус.

- ...он городского ополчения! Полковник Вильяме!

- Вильямс? - шевельнулся Глеб.

- Чем докажете? - Эразмус.

- ...ого дьявола? Не видно?..

Глеб встал и обернулся. Отсюда ничего нельзя было разглядеть. Он пролез под потертой, прошлого, наверное, века, почтовой каретой и вынырнул как раз в ногах у Дабби.

- Господин лейтенант, позвольте... Я знаком с полковником Вильямсом.

Дабби задумчиво посмотрел на него. Ничего не сказал, лишь кивнул. Элмер подал Глебу бинокль. Одно стекло у бинокля треснуло, и Глеб никак не мог к этому приспособиться, пока не догадался и не закрыл ненужный глаз.

Да, человек в мундире ополченческого офицера был тот самый, с которым он разговаривал вчера утром в комендатуре...

- Это полковник, - сказал Глеб, возвращая бинокль Элмеру.

- Слава Всевышнему, - тихо сказал Дабби.

- Ура... - прошептал кто-то сзади.

И вдруг - прорвало.

- Уррррааааа!!!

Волонтеры вскочили на ноги, размахивая винтовками, кто-то влез на повозку, потрясая кулаками, кто-то подбросил шляпу... Дабби, держа на отлете поврежденную руку, здоровой обнял Глеба за плечо:

- Ну, парень...

Глеб посмотрел на него. По лицу Дабби катились слезы. И тогда только Глеб понял, что плачет сам.

4

- Вот тут мы их и оставили, - сам себе сказал Глеб, непроизвольно выделяя последнее слово, и Дабби принял это на свой счет, но промолчал. - Да, тут... - он поднял руку и качнул размочаленный конец веревки.

- Осмотрите все, - велел Дабби. Голоса у него уже не было, и команды он отдавал шепотом. - Стреляные гильзы, следы...

Волонтеры, семь человек, отпущенные полковником на поиски пропавших, разбрелись устало по сторонам, вглядываясь в траву под ногами и вряд ли различая там что-нибудь. Глеб уже давил пальцами на глаза - до синих пятен, до чужого света - почти без пользы. Помогало на несколько минут. И вновь начинались рябь и обманы. Вот спина Элмера. Вот ее нету...

- Ох, черт! - глухо, как из-под земли.

- Ты где? Элмер, ты куда?..

- Тут яма, я ногу... Эй, помогите кто-нибудь!

- Ты где? Я тебя не вижу!

- Идите на голос, на голос! Эге-гей!

- Тише, что вы...

- Элмер провалился.

- Эл-ме-ер!

- Э-ге-гей! Я здесь, здесь, здесь!.. - это уже не Элмер, но кто? Олив!

- Оооолииив!!!

- Мы здесь, мы здесь!

И над зарослями шиповника, подпрыгивая, возникает по плечи фигурка Олив, взмахивает руками - и исчезает, взмахивает - и исчезает...

Через минуту в сборе все. Сыпятся насмешки над Элмером и над тем волонтером с библейским именем Джошуа, который был послан на поиски - оба упали в одну яму. Элмер отделался легче, у Джошуа явно перелом в голени, ему больно и дурно, но он тоже смеется вместе со всеми. Почему-то это очень смешно: оба упали в одну яму. Смеется даже женщина, укутанная в пальто Олив. Ее имя Мередит Маршаль, она владелица знаменитого салона мод "Маршаль". На лице ее еще слишком видны следы непереносимого ужаса этой ночи... но все равно она смеется. Ну и яма, надо же: оба упали именно в нее! Потом смех понемногу стихает.

- Олив?..

- Да?

- Здесь было очень страшно?

- Здесь не было страшно. И потом - с нами же был Роберт!

Роберт, ему лет шестнадцать, краснеет и только крепче обнимает свою двустволку. Может быть, теперь ему не будет так досадно, что весь бой он просидел здесь, охраняя двух женщин.

- Так что страшно здесь не было. Я боялась за вас.

- Извини, что я не остался, ты ведь понимаешь...

- Я все понимаю. Давай отойдем в сторону?.. - Она берет его под локоть и ведет куда-то, и вдруг оказывается, что вокруг никого нет. - Я очень хочу быть честной с тобой, я не хочу быть дрянью. Не влюбляйся в меня, пожалуйста. Будет только плохо нам обоим. Потому что я могу быть другом, подругой, любовницей, блядью - но я не могу быть возлюбленной. Это невозможно объяснить, поэтому просто поверь. Помнишь, что я говорила вечером? Я ведь все понимаю, ну почти все, только сделать ничего не могу... Поцелуй меня еще раз, пожалуйста.

Сон Светлане снился долгий и сумрачный. Она опять была в женской школе Уошбрук: безобразно узкие коридоры с полами, крытыми пыльным войлоком, безликие классы с рядами темно-коричневых столов и скамеек, холодные дортуары, столовая с неистребимым запахом кухонных тряпок и плесени... и при этом невозможно выйти из здания, дверей просто-напросто нет и не было никогда, и лишь раз в год из гимнастического зала можно попасть неизвестно куда, в какие-то джунгли, и там надо будет жить своим трудом, охотой, как-то еще, это называется "выпускной бал", его ждут и боятся, боятся страшно, панически, и кто-то всеми силами стремится остаться в школе, даже совершая немыслимые подлости ради этого, а другие, наоборот, стремятся вырваться и уйти, но все ушедшие так или иначе возвращаются хоть раз, чтобы родить ребенка - всегда девочку, только девочку... говорят, мужчины живут там, в джунглях, они дики и ненасытны, и матери, оставив дочерей расти и учиться, исчезают, уходят в тот мир, он притягивает их, всасывает в себя, и они все реже и реже появляются в школе, эти взрослые женщины, и перестают, наконец, появляться совсем; и вот приходит время Светланиного выпуска, они сбиваются кучкой, перепуганные девочки, а младшие классы окружают их, и рукоплещут, и смотрят с завистью, и что-то говорит мадам попечительница, герцогиня Гил, и пол вдруг исчезает из-под ног, все кричат, кричат - и оказываются на пустынном берегу, Светлана озирается: взрытая ядрами и бомбами земля, осыпающиеся ложементы, расщепленные бревна - как пальцы мертвеца... и хлопанье парусов позади... она оглядывается: три шхуны, три шхуны уходят, уходят... и нет сил кричать и взмахивать руками, свинцовая тяжесть на всем, во всем: свинцовое тело, свинцовая душа, свинцовые веки, свинцовая гиря на шее гнет и пригибает к земле, и остается лишь смотреть на землю и видеть ее: мелкие камушки, гладкие и в крапинку, темные и белые щепки, травинки, чешуйки, крошечные, будто муравьиные, скелетики и черепа... а ветер нагоняет мрак и смрад, и низко летят, кружась, жуткие лиловые тучи, и с горами на горизонте начинает твориться странное: они превращаются в шкуру чудовища, черную, бородавчатую, сально блестящую, голую, под ней перекатываются мускулы, и волна превращения набегает с чавкающим завыванием...

- Мэм! Проснитесь, мэм! - голос Люси. - Приехали.

- Что?

- Мы дома, мэм.

- Ах, да...

- Что с вами? Вы плачете?

- Разве? Нет, не плачу. Дурной сон, и все.

В доме стоял запах беды: запах чужих людей, которым плохо, запах проутюженных дожелта простыней, запах дегтя и карболки, мочи, пота, йода - и обнажившегося морского дна... Флигель и первый этаж дома заняты были под обожженных; лорда Сайруса уложили в его собственной спальне. Доктор Мак-Каран, хирург, осмотрел его, полупришедшего в себя, одобрил действия предшественника, проинструктировал сиделку и спустился вниз, распорядившись пока прокипятить инструменты для кровопускания. Появилась и захлопотала Мэй, в переднике и чепце сестры милосердия: доктор отпустил ее на час. Наперебой с Люси они рассказали, как было страшно этой ночью, когда заявилась толпа мятежников и потребовала от слуг вооружаться чем попало и идти с ними, но никто не пошел, только конюх Альберт, да и тот прибежал обратно почти сразу же и прятался до утра на чердаке, - и как хорошо, что в доме были раненые горожане, из-за этого почти никакого грабежа и не было, забрали бочонок виски и несколько окороков, а вот дом вдовы Бартлоу разграбили начисто и подожгли вдобавок, благо дождь хлестал как из ведра и слуги не сидели сложа руки... А правда, что лорд хозяин вручную от них отбивался? Правда. Если бы помощь опоздала на несколько минут... все. А тот молоденький джентльмен? Он ушел ночью в ополчение, и пока ничего не известно. А правда, что мистера Бернсайда?.. Правда. Ох, бедненький, его-то за что так вот, он всегда был такой тихий, вежливый... Мэм, миледи, да на вас лица нет, вы и на ногах-то не держитесь, сейчас постель, сейчас ванну, сейчас, сейчас...

Ванна добила ее. И, проваливаясь в белую бездну, Светлана успела подумать только: как он там? Жив ли?

Господи, только бы жив! Только бы - жив!

Горячим окатило сердце...

- Мистер Марин! Мистер Марин!

Глеб обернулся. Его нагнал Эразмус. Широко шагая, он размахивал зеленым мешком... да, тем самым мешком, трофеем, который так и провалялся полдня за баррикадой. Совсем забыл про него... Глеб повернулся и пошел Эразмусу навстречу.

- Меня Дабби послал. Это, говорит, ваш...

- Спасибо, Эразмус. Забыл я его.

- Тяжелый. Золото, что ли, там?

- Нет, бомбы. Не пригодились, слава Богу.

- И то правда. Я вам так скажу, мистер Марин: спасибо вам от нас ото всех. Ребята так и велели передать: спасибо, мол. Ни хрена бы без вас не получилось, так что вот. А так и сами почти все живые и незадетые, и бунтовщикам жопу надрали и перцем засыпали. Только непонятно все с этим бунтом, вот вы как хотите... А чего полковник вас затребовал, не знаете?

- Н-нет, пожалуй. Может, сказать что хочет.

- Да, начальство - оно такое... А может, лейтенантом вас назначат, за заслуги, вот.

- Это вряд ли. По возрасту не положено.

- То в армии, а в ополчении проще. Вот увидите, лейтенантом и будете и взвод получите. Эх, сам бы к вам пошел, честное слово! Да дело уже кончено, похоже... В общем, если вам надо будет чего: там, рыбы получше, или морду кому набить, или лодку - в Рыбной гавани меня всякая собака знает. И - вот вам моя рука, сэр!

- Вот вам моя, Эразмус. И спасибо, что догнали.

- О, пустяки...

Легкий ландольет ждал Глеба в сотне ярдов от въезда на мост: нервная лошадка не пошла туда, где все еще - пусть под парусиной, пусть чуть в сторонке, чтобы не мешать и не попадать под ноги, но - лежали убитые. Порученец, недовольный задержкой, прошипел что-то сквозь зубы. Глеб опустился на сиденье рядом с ним, бросил в ноги оба мешка: легкий - с остатками патронного запаса, тяжелый - неизвестно с чем. Вдруг и вправду золото?..

Солдат на козлах хлестнул лошадку, Глеб закрыл глаза - и тут же открыл. Ландольет останавливался у высокого парадного крыльца комендатуры порта, и порученец бесцеремонно толкал Глеба в плечо:

- Эй, мистер, приехали...

- Вижу, мистер, вижу, - Глеб дернул плечом. - Куда именно велел мне прийти полковник?

- Вас проводят, - бросил порученец и толкнул в спину солдата-кучера. Глеб еле успел выхватить свои мешки.

- Крыса, - сказал он в удаляющуюся темно-зеленую спину.

Да, здесь, похоже, повоевали всерьез... Окна были выбиты, стены стали рябыми. Над некоторыми окнами и над дверью уходили вверх языки копоти. Газоны вытоптаны, кусты смяты, огромное количество сучьев и веток, сбитых пулями, валяется повсюду...

И - тучи людей. Улей.

Гам и толчея.

Грубо проталкиваясь сквозь толпу сбившихся у подъезда обывателей, не успевших повоевать, а теперь яростно рвущихся добивать уже разгромленных, Глеб добрался наконец до дежурного офицера, пожилого флотского лейтенанта с изможденным и уже поэтому знакомым лицом.

- Никого не ведено пускать, - механически ответил дежурный. - Никого.

- Но полковник Вильямс специально посылал за мной, - сказал Глеб.

- О, да это же вы, - бессильно удивился тот. - Вчера вы были много моложе, - он попытался улыбнуться.

- Я вас тоже не узнал, - признался Глеб. - Мистер Пэтт, сэр?

- Второй этаж, направо и направо, - сказал мистер Пэтт. - Дверь, обитая красной кожей. Он там и ждет вас.

Полковник Вильямс был не один. По зеленому ковру, хрустя осколками стекол, грузно расхаживал седой длинноволосый и бородатый человек, комплекцией напоминавший ушедшего на покой борца-тяжеловеса. Он был в старомодном синем полуфраке с медными пуговицами и огромных бесформенных башмаках с кожаными ремешками вместо шнурков. В руке его была массивная трость, на которую он опирался.

- Вот и наш молодой герой, - сказал полковник и бросил быстрый взгляд на "тяжеловеса", и краем глаза Глеб уловил, что тот отрицательно качнул головой. - Я говорил вам про него, Ансон, вы помните, конечно... Глеб, познакомься: это Ансон Бэдфорд, рыцарь, мой предшественник и учитель.

- Очень приятно, - поклонился Глеб.

- Мы только что говорили о тебе. Поверь: только хорошее. Если хочешь, могу вкратце повторить тебе то, что рассказал дорогому учителю...

- Ки-ит... - с непонятной интонацией и непонятным выражением лица протянул мистер Бэдфорд.

(Вообще весь этот разговор надолго остался непонятным для Глеба. Сначала ему казалось, что эти двое старательно сбивали его с толку, чтобы он о чем-то не догадался; потом понял, что это была проверка, и он ее прошел, - но вот на что именно проверка? В конце концов, он узнал и это, но к тому времени его интересовали уже совсем другие проблемы...)

- Я быстро, - сказал полковник. - Итак, чуть более суток назад из поезда выходит молодой человек, который практически никого не знает в нашем городе, идет себе по набережной - и вдруг спасает утопающего. Утопающий, капитан-инспектор Кэмпбелл, лорд Стэблфорд, посылает его сюда, в этот самый кабинет, с вестью о мятеже на крейсере. Здесь мы беседуем, юноша после этого едет навестить своего спасенного, потом перевозит его в дом его сестры, где вскоре происходит загадочное убийство хозяина дома и пожар, вызванный поджогом. Наш герой вновь спасает капитана, вынеся его из огня. Перебравшись под крышу одной нашей общей знакомой, герой проводит там несколько часов в обществе капитана, его прелестной супруги и убитой горем сестры, а затем исчезает - для новых подвигов. Как мне сказал лейтенант Дабби, именно нашему герою всецело принадлежит идея захвата верхнего моста - а также воплощение этой идеи. Теперь мы знаем, что именно эта операция и оказалась решающей в деле подавления мятежа. Походя наш герой совершает еще несколько подвигов калибром помельче...

- Господин полковник! - Глеб вскочил. Голос его был сдавлен, хотелось разорвать воротник. - Ваш тон оскорбителен, и я... я...

- Минутку, друг мой, - сказал мистер Бэдфорд. - Полковник злится на меня, поэтому у него так получается. Не обращайте внимания на тон. По существу все верно?

- Ну... да. Только... Дабби преувеличивает. Один я там ничего сделать не смог бы. Как я мог - один?..

- "Один в поле не воин", - довольно чисто сказал мистер Бэдфорд по-русски. - Я не переврал?

- Нет, сэр.

- Замечательно. Дослушаем нашего полковника.

- Собственно, это все. Восемнадцатилетний юноша совершает ряд действий, каждое из которых так или иначе препятствует успешному развитию мятежа. Не знаю, Ансон, как вы, а я не верю в такие махровые случайности. Учитывая, что наш постоянный противник мятеж раздувал и всячески ему способствовал, я делаю вывод, что стоящий перед нами Глеб Марин является действующим агентом врагов наших врагов, следовательно - нашим другом. Глеб, позвольте через вас обратиться к вашим начальникам с предложением перестать играть в конспирашки и перейти к скоординированному сотрудничеству.

Наверное, у Глеба был достаточно глупый вид, когда он смотрел то на полковника, то на мистера Бэдфорда, потому что в какой-то момент Бэдфорд не выдержал и захохотал, пристукивая своей тростью.

- Ну, Кит! - выговорил он наконец. - Ну, бестия Кит! Мальчик, это он мне вот на столько не верит! Мне, своему учителю! Впрочем, - давя смех, сказал он уже другим голосом, - история ваших похождений, Глеб, дает пищу для подобных высказываний, что, впрочем, я склонен отнести скорее на счет переутомления полковника, чем на счет его прозрения... Как вы сами-то могли бы все это объяснить? Что - судьба, везение, слепой случай? Или что-то другое?

- Не знаю... Что, это так важно?

- Это важно, Глеб, - тихо сказал полковник. - Ты даже не представляешь, насколько это важно...

Глеб сидел молча. Потом посмотрел на полковника, на Бэдфорда, снова на полковника...

- Меня как будто подхватило... - начал он и замялся. - Понимаете, все шло само собой. Одно вытекало из другого. А потом - уже как бы с разгона...

- Ты хорошо стреляешь? - спросил полковник.

- Да. Первое ружье отец купил мне на пятый день рождения.

- Это уже многое объясняет, - сказал Бэдфорд. - А, Кит?

- Возможно... - полковник пожал плечами. - Отец многому научил тебя, Глеб?

- Да. Он таскал меня по экспедициям, на охоту, везде... только последний год... да и то...

- Итак: стрелять. Что еще?

- Ну... многое. Я спокойно выживу на берегу, в джунглях, в пустыне, в горах. Могу сделать лодку, построить хижину. Огонь могу добывать, знаю травы, руды... Много чего.

- Бокс, борьба?

- Бокс и фехтование.

- На чем?

- На эспадронах и коротких мечах.

- Похоже, отец готовил вас всерьез, - сказал Бэдфорд.

- О, да.

- И как вы думаете: к чему?

- Ну... к экспедициям, наверное... Он знал, что мне нравится картография... И вообще - у него был свой взгляд на то, каким должен быть мужчина.

- А зачем в экспедиции фехтование на коротких мечах? - спросил полковник.

- Почему обязательно в экспедиции? - Глеб замялся. - Это вообще... для развития, наверное...

- Судя по результатам, у Бориса Ивановича был очень правильный взгляд на воспитание, - сказал Бэдфорд.

- Джентльмены, - сказал Глеб, глядя куда-то мимо всех. - Господин полковник... вы не могли бы объяснить мне, что имелось в виду, когда вы говорили... э-э... что я некий агент... и вообще?..

- Кит, - сказал мистер Бэдфорд, - позволь мне побеседовать с нашим другом. У тебя ведь куча дел, не правда ли? Кстати, забыл спросить: из настоящих бредунов не поймал никого?

- Нет, - покачал головой полковник.

- Да, это плохо... Мы можем посидеть здесь, или нам куда-то перейти, или вообще - погулять?

- Будьте здесь. Я распоряжусь, чтобы вам сварили кофе.

Их не беспокоили. Пока Глеб с жадностью поглощал кофе, крекеры и апельсиновый сок, мистер Бэдфорд набил трубку, огромную, как и он сам, темно-вишневую, с серебряным мундштуком, раскурил ее и сидел, пуская клубы дыма, и изредка задавал простые житейские вопросы, на которые можно было отвечать просто "да" или "нет". Потом он вынул из кармана панталон плоскую фляжку, отвинтил колпачок, разъял его: там оказалось два стаканчика, золотой и серебряный.

- Этому бренди больше ста лет, - сказал он. - Выдержано в дубовых бочках в подвалах одного интересного монастыря. В Старом мире ему бы не было цены...

Глеб не знал, что сказать. Бренди издавало одуряющий аромат, очень приятный аромат, но он не сопрягался ни с одним из знакомых запахов. Но, глядя на своего визави, Глеб решился отхлебнуть... Напиток мгновенно испарился во рту - будто и не жидкость это была, а вот тот самый сконцентрированный аромат: виноградников в жаркий день, дубрав, цветущих садов...

- Божественно, - сказал Глеб. - Даже не думал, что такое может быть.

- Практически не может. В Палладии это еще иногда можно купить, а у нас - увы. Вырабатывают его в одном лишь месте, в монастыре иоаннитов Хай-Санткьюэри, это две сотни миль южнее старой столицы. И то, что братия не выпивает сама, она грузит на специальный корабль и раз в год отправляет в Новый Петербург ко двору Ее Величества великой княгини Надежды Васильевны. И там - опять же то, что не выпивает двор - поступает изредка в продажу. И мои друзья, зная мою слабость, обязательно высылают мне бочонок-другой...

- Хорошие друзья, - улыбнулся Глеб.

- Да. Что может быть лучше хороших верных друзей?.. - мистер Бэдфорд попыхтел трубкой. - Как сын своего отца, ты должен хорошо знать историю Транквилиума?

- Ну... в какой-то мере...

- Насколько я знаю, Борис Иванович придерживался мнения, что проходы между мирами постепенно зарастают?

Глеб подумал и решил пока не слишком откровенничать. Ведь отец не афишировал свои взгляды...

- Да. Он считал, что в древности проходы были значительно обширнее и люди могли свободно переходить из Старого мира в Транквилиум и обратно, даже не замечая этого. Отсюда так много географических несообразностей - вплоть до средних веков. Возможно, что Одиссей, например, странствовал по Жемчужному морю, на острове Пларра еще триста лет назад жили гигантские обезьяны, а развалины древнего города неподалеку от Ульгеня соответствуют описанию Трои у Гомера. Со временем миры стали как бы отдаляться друг от друга, проходы стали уже и труднодоступнее, и находить их могли только люди с особым зрением...

- И двести лет назад они захлопнулись совсем... - наклонил голову мистер Бэдфорд. - Так?

- Н-нет... Отец говорил, что они были обрушены и особым способом замаскированы, потому что в Старом мире начались эпидемии. И с тех пор их стараются поддерживать в таком состоянии.

- Грммм... Что же, эпидемия - не самое плохое название для тех явлений, что начались в Старом мире...

- Но какие-то проходы продолжают существовать, - сказал Глеб.

- И почему ты так думаешь?

- Книги...

Мистер Бэдфорд кивнул.

- Но с людьми оттуда я никогда не встречался...

Мистер Бэдфорд снова кивнул, но Глебу показалось, что он сдерживает улыбку.

- Мы иногда принимаем беглецов, - сказал он. - Но ставим им очень жесткие условия. Во-первых, они безвыездно живут на своем острове. Во-вторых, их дети воспитываются в семьях коренных транквилианцев и с родителями до совершеннолетия не встречаются.

- Ничего себе! - ахнул Глеб. - И что - соглашаются?

- Очень многие.

- А если кто-то не хочет отдавать ребенка?

- Тогда и ребенок будет всю жизнь безвыездно жить на острове.

- Это почти ссылка... тюрьма...

- Нет. Это всего лишь карантин. Впрочем, подозреваю, что и эти строгости недостаточны, а поэтому от них можно будет отказаться.

- Инфекция проникает?

- Да. Ты знаешь - или догадался?

Вместо ответа Глеб сунул руку за отворот куртки и преподнес мистеру Бэдфорду на ладони трофейный пистолет.

Он знал, что тот удивится - но не до такой степени.

- Свет-ти! Свет-ти! Свет-ти!

Она открыла глаза. Распахнутым было окно в сад, и яркая птица на ветке топорщила перышки.

- Свет-ти!

Не птица! Это Олив сидела в глубоком кресле с книгой на коленях. Глаза ее поблескивали, но под глазами лежали синие тени.

- Ах, ты и спишь, подружка! Вставай, уже почти вечер.

- Не может быть...

- Не совсем вечер, но скоро. Торопись, нас ждет обед, а до стола еще ехать и ехать.

- Ой, подожди, я ничего не понимаю... Какой обед? Куда ехать?

- Наш общий друг Кит Вильямс час назад привез ко мне другого нашего общего друга, юного князя. Сам, естественно, куда-то умчался, успев лишь сказать, что выполняет данное тебе обещание. Князя я препоручила заботам Сью, а сама отправилась за тобой. Так что тебе обещал Кит?

- Он сказал, что мы соберемся сегодня за обеденным столом.

- Как всегда, он чересчур конкретен... Давай-ка я помогу тебе одеться, поскольку служанки твои отбывают повинность у раненых.

- Олив, ты что - думаешь, я сама не смогу?

- Сможешь, сможешь... Ну-ка, выберем, что понаряднее, - и Олив почти исчезла в платяном шкафу.

- Не ищи, я все равно никуда не поеду, - сказала Светлана.

- Отчего бы это? - глухо удивилась из шкафа Олив.

- Здесь Сайрус, он в тяжелом...

Олив вынырнула с добычей в руках.

- Я уже говорила с ним и с доктором. Сразу как приехала. Ему лучше, он вне опасности. Но ему дают опиум, чтобы он спокойнее дышал и не заболел пневмонией. Так вот, он велел тебе переехать в мою квартиру до тех пор, пока в доме будут чужие люди. И то же самое сказала Констанс. Если хочешь, спроси ее сама. Сайрус уже отплыл. Поцелуй его в щечку и попрощайся с сестренкой. А я пока сложу твои вещи.

Сайрус полуспал, полугрезил. Светлана даже не поняла, узнал ли он ее. Констанс, безумно спокойная, сказала коротко, что да, они посоветовались с доктором и решили отправить на время Светлану подальше от этого ужаса и заразы - просто на всякий случай. Поначалу думали о поместье, но тут приехала Олив и все решила. Это ненадолго, на несколько дней...

Все было далеко и не в такт: Констанс говорила что-то, а думала о другом, и слишком ранний накатывал вечер, и у Олив имелись тайные планы, и сама Светлана мучилась от растроения: думать одно, говорить другое, делать третье... зачем? Тонкий муслин испуганно скользил меж пальцев.

Хочу ехать? Не хочу ехать?

Стыдно признаться - хочу.

Господи Боже мой, я почему-то не могу больше так... здесь хорошо, Сайрус, родной, но мне почему-то нужно уйти из-под этой крыши, из этих стен, из итого сада, а если я этого не сделаю, что-то случится, что-то плохое, во мне все просто вопит...

- Поезжай, - голос Констанс в тумане и тонкий печальный взгляд - как жало старой рапиры...

Я все неправильно делаю, ужасается Светлана и говорит вслух, но уже полувопросом:

- Я все неправильно делаю?..

- Все правильно, - шепчет Констанс и целует ее в лоб, и отстраняется, и глаза ее опять тусклы и непроницаемо лицо, и невозможно сказать, что проступило на нем мгновение назад.

Лошади ждут у крыльца...

Один день, один день, все в один день... Утром, ранним утром, я выстрелил в упор в человека, пожелавшего меня убить, а чуть позже, тоже в упор - в другого, только увидевшего меня... он зажал руками дыру в груди, пытаясь схватить, удержать отлетавшую душу, упал на колени - и в глазах его вспыхнуло величайшее изумление перед чем-то, уже открывшимся ему...

Да почему же такая дрожь? Ведь все уже прошло...

...чудом уцелевшая кровать в этом полусгоревшем, пропахшем мокрым дымом доме, спасибо тебе, Мередит, задвижка на двери, ох, милый, не волнуйся так, все будет хорошо, все будет хорошо, расслабься, забудься, нет ничего, нет ничего и никого нигде в мире, мы одни, только мы... вот так... вот видишь, это легко, это чудесно, это стоит того, правда? И это правда стоило того, потому что все, что бывало раньше, оказалось почти ничем: так, барахтанье, нервное и потное...

А сейчас - нет, ладошка ко рту и улыбка, обещающая что-то другое, другое... и нет ее, и только аромат...

Значит, вы говорите, форбидеры... Воспретители, воспрещающие... делающие неприступным... Могущественное тайное общество, все силы кладущее на максимальную изоляцию Транквилиума от Старого мира. И правительства обеих стран действуют с оглядкой на него... И отец - один из его руководителей... был. Да, многое становится яснее: эти полночные визиты, эти монахи, это постоянное присутствие чужих людей... и то, что весь последний год он старался держать Глеба на отдалении - а я-то, дурак, думал: бабы... Ты не представляешь, насколько ты ценен для нас, сказал мистер Бэдфорд, ведь даже самые сильные наши пенетраторы тратят сутки, а то и двое, чтобы проникнуть в теневой мир, в это промежуточное пространство... Так что будь настороже. Тот бредун, в которого ты стрелял, но не убил, потому что они носят одежду, непроницаемую для пуль (у Глеба отвисла челюсть) - он мог запомнить тебя... и я боюсь, что еще ничто не кончилось. Наши люди будут стараться быть поближе к тебе, но главное - будь внимателен сам. Если поймешь, что происходит что-то необычное - исчезай. Отца охрана не уберегла, сказал Глеб, а постоянная настороженность лишь измотала. Это так, согласился Бэдфорд, но есть одно небольшое отличие: твой отец намеренно выманивал их на себя.

Зачем?

Этого я пока просто не могу сказать.

И эта... охрана... будет постоянно со мной?

Обсудим с полковником. В идеале - конечно, да. Двое рядом и трое-четверо на дистанции.

Ни за что. Проще изменить внешность.

Хм... Действительно, проще. Внешность и имя. И - не расставайся с оружием. Мистер Бэдфорд сунул руку в стол, но вместо ожидаемого Глебом трофейного пистолетика вынул небольшой, непривычных очертаний револьвер. Возьми это. Надежнее и мощнее. Зарядов, правда, всего пять, но перезаряжается очень быстро, - он показал. Самовзвод - нажимаешь только на спуск. Кстати, шагов с десяти он и эту их пулестойкую одежду пробивает. Патронов с собой вот, всего два десятка, но дома есть еще несколько коробок, зайдешь и заберешь. Заодно поупражняешься в стрельбе...

Под окнами, громыхая, прокатилось что-то тяжелое. Потом еще и еще... Глеб отодвинул штору. Нет, всего лишь полевые кухни...

Кто озолотится после всех этих безобразий - так это стекольщики...

Ну, а какого черта они сюда к нам лезут? грубо спросил Глеб. Им что, дома делать нечего? Мистер Бэдфорд улыбнулся печально и сказал: в определенном смысле они все - больные люди. Часть из них считает, что здесь рай и почему их сюда не пускают? А другая часть - уверена, что мы живем плохо, поскольку у нас нет многого из того, что есть там. Они просто хотят нас облагодетельствовать, а мерзкие форбидеры не позволяют, таят от народа плоды великой цивилизации, хотя вовсю пользуются ими сами... У нас действительно многого нет? - спросил Глеб. С их точки зрения - да. А с нашей? Ну... мы не летаем, например. Что? - Глеб подскочил. Они летают? Да, они очень много летают, из города в город, на другие материки, на край света, на другие планеты... ты знаешь, что такое планеты? (Глеб тупо кивнул.) На неподготовленного человека это производит впечатление, не так ли? О-о!.. Ну, а что ты скажешь, если узнаешь, что каждый межпланетный полет стоит жизни примерно ста тысячам человек, которые умирают от голода и которых можно было бы накормить на эти деньги? Ну, у нас тоже не все в полном порядке... - Глеб нахмурился. Взять Палладию: рабство, отсутствие свобод, произвол... Мальчик, не суди о Палладии, строго приказал мистер Бэдфорд, ты ее не помнишь! Но это слова отца! Вряд ли он говорил их лично тебе; а то, что ему приходилось говорить некоторым другим людям, не всегда... короче, так было нужно. Зачем? Узнаешь постепенно. Я очень надеюсь, что ты будешь с нами... Вот так.

Вот так...

Теперь он стоял у окна квартиры Олив, смотрел на темнеющую улицу, где под фонарем время от времени проходил беззаботной походкой один и тот же мужчина и чего-то ждал. Сью гремела посудой.

От запахов блюд мутился разум...

Потом раздались звонкие голоса, и они вошли - Олив и Светлана...

(Наверное, в эти самые минуты выстрелом в спину был тяжело ранен полковник внутренней службы Кристофер Дин Вильямс. Стрелявшего схватили. Им оказался тринадцатилетний мальчишка, сирота, подмастерье на канатном заводе. Ни на какие вопросы он не отвечал, и даже личность его узнать удалось случайно и от людей посторонних...)

Такие ночи самой природой созданы для безумств... И Светлана ничуть не удивилась себе, когда скользнула через холл от двери к двери, в короткой вырезной рубашке, босая, и нажала ручку, шершавую и горячую, и дверь тихо отворилась. Он стоял спиной к окну и ждал. И, с облегчением всплывая со дна, она шагнула к нему и протянула руки, без слов, спокойно и откровенно, и покорно. Много позже пришли слова...

5

Иногда остро, то к горлу, то к сердцу, подступало: такого не может быть! Не может быть так много, так сложно. Так хорошо. Не может быть - со мной...

Уже потом, вспоминая, смеялись: кажется, целую неделю не вставали с постели. По крайней мере, не выходили из спальни. Это, конечно, было не так, просто время разделилось на два потока: в одном происходили какие-то события, а в другом было только исступление. И они с радостным испугом в него погружались...

...а днем проходила обычная жизнь, и возбужденно-веселые люди, вежливо похоронив мертвых, - не так уж много их оказалось, представлялось ведь - горы, горы... - похоронив их, бежали праздновать продолжение собственной жизни. И уличный бал в честь Десятого июня был преувеличение, лихорадочно красочен, пышен, ярок, шумен, душен и вызывающе бесстыден.

- Мы идем или не идем, наконец? - возмутилась Олив. - Так же нельзя, вы проглотите друг дружку...

Она знала все, и почему-то от нее можно было не прятаться, не запираться и не отводить глаза. Начиная с того первого утра, когда она встретила их, смущенных, шампанским... Знаешь, как-то под утро пробормотала Светлана, мне иногда хочется, чтобы ты и с ней тоже... только чтобы я не знала... Я дура, да?

Выехали верхами, в обязательных масках и нарядах: огромный клюв и перистая грива были у Глеба, зеленые до пят волосы скрывали Светлану, обтянутую чешуйчатым трико, на голоногой Олив был огненно-рыжий парик и кожаный жилет - в честь тех самых "голых ведьм", против которых не устояла гвардия короля Майкла Второго (и последнего). Поэтому, кстати, день Республики со временем стали отмечать весьма экзотично...

Разряженные толпы стекались к набережной и к Театральной площади, где в полночь начинались танцы и где каждому, способному держать бокал, наливали розовое вино. Огненные драконы парили на нитях над крышами, а медные мортирки, уставив пасти в зенит, хлопали звонко - и цветные пламена охватывали небо. Кислый дым спускался после этого... Торговали буфеты, сияли витрины лавок, мальчишки с коробками на головах бросались под самые копыта, предлагая свой товар. Чопорный и верный традициям Порт-Элизабет имел два дня в году, когда забывал все и пускался Бог знает в какие тяжкие...

Все церкви были сегодня закрыты.

Касаясь коленом любимой, Глеб легонько теребил поводья, направляя свою мышасто-серую вперед, вровень с ходом прочих конных - их ехало много. Пешие старались не занимать середину дороги. Олив чуть приотстала, беседуя с кем-то в домино.

- Сладкая, - сказал неожиданно для себя Глеб, - давай уедем куда-нибудь...

Она услышала его, хотя, казалось, в этом шуме можно было только кричать.

- Сейчас? Отсюда?

- Нет. Вообще. Убежим.

- А куда?

- В Эннансиэйшн. У Олив там друзья.

- Они - друзья Олив...

- Все равно. Это красивейший город, там лучшие в мире театры, там самая культурная публика, там в каждом кафе играют оркестры, там все заросло розами, там живут люди, которым ничего особенного не нужно от этой жизни...

- А разве нам - не нужно?

- Нам нужно, чтобы нас не трогали. Чтобы о нас забыли: нет и не было. Моих трофейных денег хватит года на три не самой скромной жизни...

(В зеленом мешке, разложенные по сто в кожаные кисетики, позвякивали именно золотые соверены - Эразмус угадал верно - общим числом тысяча двести. Кроме того, там было еще пятьсот фунтов в новеньких банкнотах, глядя на которые полковник Вильямс и мистер Бэдфорд одинаково покачали головами и сказали, что это, надо полагать, подделка, но более точная, чем оригинал. Пока что банкноты сданы были в банк, и банкиры должны были решить, как быть с ними дальше).

- Наверное, тебе не надо было их брать вообще, - сказала вдруг Светлана.

- Почему, хорошая моя?

- Не знаю... Я их боюсь. Они какие-то... нечистые. Притягивают... зло. Как громоотвод - молнию...

- Ты это серьезно?

- Да, мне... как-то внезапно показалось. Сначала я обрадовалась, ты же знаешь...

- Значит, нужно поскорее их истратить. Давай купим яхту. Я выучусь на капитана, а ты будешь...

- Носовой фигурой, - засмеялась Светлана.

- Специальным помощником капитана, - возразил Глеб.

- Нет: успокоителем качки. Если судно ритмично раскачивать против волн...

- Раскачка судна - это основное занятие специального помощника капитана.

- А если к койке подсоединить шатун, как у машины, то можно будет плавать далеко, быстро, без угля и без ветра.

- Боже! - прикрыл глаза Глеб. - Что мы здесь делаем? Вполне можно было бы обойтись без судна, без шатуна и без качки...

- И даже без койки. Хотя с койкой лучше.

- Уедем?

- Будущим летом.

- Почему не сейчас?

- Ты не обидишься, если я скажу?

- Клянусь, - Глеб поднял два пальца.

- Я не хочу оскорблять Сайруса. Он ведь ни в чем не виноват...

Глеб молчал долго. Потом сказал:

- Кажется, я тебя понимаю...

- Я люблю тебя, и ты мой. Но и его я... уважаю. Он хороший - по-своему, конечно. Вот пройдет год, уже даже меньше года, мы с ним разведемся, как это положено по закону, и тогда... Мы ведь подождем, правда? Тем более, что я буду сбегать к тебе каждый день. Я привязалась к тебе, ты чувствуешь? Я больше не смогу без тебя, ты так и знай, пожалуйста...

Дорогу пересекало, пенясь, праздничное шествие. Четверка огромных битюгов тащила платформу, на которой две дюжины актеров исполняли апокрифическую пантомиму: голые ведьмы расправляются с гвардией, а потом добираются и до короля. Король вопил и отбивался, но что он мог поделать с такой бесстыдной бандой? В финале лишь ноги его торчали из груды тел, взбрыкивая все реже и реже...

Лошадей за очень хорошую плату приняли в театральную конюшню. Танцы уже начинались, оркестр гремел, площадь обрамляли констебли. Их было много сегодня, куда больше, чем обычно, но никто этому не удивлялся и беспокойства не выражал.

Глеб пропустил своих дам вперед и шел чуть справа и на полшага сзади, ощущая бедром плотное тельце револьвера. Тогда, заехав к мистеру Бэдфорду за патронами (и узнав о ранении полковника), Глеб поупражнялся в стрельбе там же, в домашнем тире. Револьвер был чрезвычайно удобен в руке, непривычно легок - и имел колоссальную, совершенно не ожидаемую отдачу. С самого оружия были тщательно сведены номер и фирменное клеймо, но на донышках гильз можно было прочесть: вензель из букв С и В, а ниже: "38 специальный". Пули были в мельхиоровых рубашках, гильзы - цельнолатунные, покрытые зеленоватым лаком, а самое удивительное - при выстреле не было дыма. Запах сгоревшего пороха тревожил память, но Глеб так и не смог вспомнить, с чем он ассоциируется. Старайся не оставлять стреляных гильз, сказал ему мистер Бэдфорд, это не то чтобы обязательно, но все же...

Держась неподалеку, шел домино.

Глеб привык к охране - как и к новому своему обличию. Олив сделала все сама: сняла волосы, а оставшийся ежик и брови обесцветила. Пригоршни орехового масла и трех сеансов загара на плоской крыше хватило, чтобы лицо и торс приобрели бронзовый оттенок. Белые шейные платки и светлые рубашки оттеняли его. Не сразу, но нашли пижонские кавалерийские полусапожки на высоком каблуке. Теперь Глеб на полголовы возвышался над толпой. Несколько штрихов гримировочным карандашом - и он стал выглядеть лет на семь старше. Лучший способ не быть узнанным - это выделиться из толпы, одобрил изменения мистер Бэдфорд.

Вокруг кружили маски - в танце и просто так. Старые моряки и пираты, аргонавты и тролли, палладийские гусары и аркадийские пастухи, монахи, казаки, птицы, придворные, утопленники - мужские костюмы поражали разнообразием. Женщины поражали максимальным отсутствием костюмов: у многих большая часть ткани ушла на полумаски, если не считать, понятно, костюмами шляпки и прически - вот где не было пределов фантазии! От шляпки-каравеллы Глеб просто не мог оторвать взгляд - чем, наверное, обидел ее обладательницу, потому что каравелла вдруг резко развернулась и пошла против ветра, грациозно покачиваясь. А перед Глебом возник как бы ниоткуда горец в кожаном переднике, цветастом жилете и войлочной шляпе, поля которой спадали на плечи.

- Здравствуй, ворон, - сказал горец.

- Никогда, - ответил Глеб.

- Что - и даже пригласить на тур вальса одну из ваших божественных дам, причем по вашему выбору?

- Никогда, - каркнул ворон.

- Даже если я предложу такое вот необычное отступное? - и горец поднял к лицу Глеба висящие на обрывке цепочки серебряные часы "Покровский" - анкерный хронометр с двумя секундными стрелками, календарем и репетиром; часы медленно поворачивались, и на задней крышке Глеб прочел знакомое: "Дорогому Борису Ивановичу от коллег в день блестящей защиты. 24.IV.1967 от Р.Х."

Олив и Светлана, стоя в двух шагах, смотрели тревожно. Домино осторожно продвигался за спину горца.

- Согласны? - спросил горец. - А впрочем, берите так.

- Кто вы? - выдохнул Глеб.

- Ну, это вопрос, недостойный ворона. Ворон должен знать все, ибо мудр. Как в сказке про короля Марка, помните? Нашел однажды король Марк волшебное кольцо, и позволяло то кольцо видеть скрытый смысл вещей и понимать зверей и птиц. И отправился по дороге, одевшись бедным рыцарем. Устал, лег под деревом - и слышит, как на ветку сели два ворона, молодой и старый, и ведут разговор. Спрашивает молодой старого: "Дедушка, сговаривают за меня двух девиц-ворониц: Мэри и Элен. Обе они молоды и прекрасны, обе из хороших семей, и приданое большое дают: за Мэри - мышиную страну под гумнами да амбарами, а за Элен - поле у трех дорог, где каждый год рыцари на поединки сходятся". Старый спрашивает: "А сам ты к кому склоняешься?" - "К Мэри, дедушка. Лучше, думаю, быть ангелом смерти в мышиной стране, чем ждать, когда наш ангел смерти на пир протрубит". Помолчал старый, подумал. Говорит наконец: "Бери в жены Элен". - "Почему?" - "А потому, внучок, что умрет скоро наш король Марк, и начнут дети его меж собой королевство делить и переделять, и на второй год иссякнет зерно на гумнах и в амбарах, и поедят мыши мышат своих и сами издохнут, а на поле твоем павших рыцарей и коней год от году прибывать станет, и придет тогда Мэри к тебе проситься в наложницы". - "А как ты знаешь, дедушка, что король Марк умрет скоро?" - "Как же не знать, когда он под деревом нашим лежит и нас слушает, потому что на пальце у него волшебное кольцо, а того не ведает, что кольцо это камнем внутрь повернуть надо, и только тогда ему суть вещей откроется..." Услышал это король Марк, повернул кольцо, и открылась ему суть вещей. И ужаснулся он тому, что увидел, поседел в одночасье и умер...

Глеб сглотнул. Правая рука его сама дернулась и приподнялась, готовая скользнуть к револьверу, но горец точным движением вложил ему в ладонь часы и сжал пальцы.

- Полно, Глеб Борисович, - сказал он по-русски. - До завтрашнего полудня мне нужно увидеться с вами. Неимоверной важности дело...

И, сказав это, сделал шаг назад, в сторону - и растворился, исчез.

- Кто это был? - почти испуганно спросила Светлана. Олив напряженно всматривалась в толпу. Домино мелькнул несколько раз в толпе и пропал.

Глеб показал ей часы.

- Не понимаю... - Светлана откинула волосы с глаз. - Что все это значит?

- Если б я знал... - с тоской сказал Глеб.

Под крышкой часов лежала свернутая вчетверо записка: "В восемь часов утра в консульстве".

Уже под утро, когда Глеб заснул и жесткая складочка у его губ разгладилась, Светлана выскользнула из-под простыни, накинула на плечи длинную, до колен, домашнюю куртку из небеленого полотна, взяла со столика успевшую оплыть свечу и тихонько, стараясь не скрипнуть дверью, вышла в холл. Пламя свечи наклонилось и затрепетало: еще не все окна были застеклены, и сквозняки гуляли по квартире.

Натопленный Сью с вечера, водяной котел был еще горячим. Наполнять ванну Светлана не стала, открыла душ. Легкие капли как бы смывали тревогу, позволяли Душе дышать...

Растершись полотенцем, Светлана вышла из ванной, сделала неловкое движение - свеча погасла. Если бы не это, она не заметила бы полоски света под дверью Олив.

Глеб проснулся и сел, ошеломленный. Такие сны ему не снились никогда. Он был будто бы в центре паутины, нити тянулись к его пальцам, локтям, ногам, ко всему телу, следовали за взглядом - и этими нитями он, делая любое движение, сдвигал с мест и заставлял выполнять что-то разные предметы: стулья, повозки, дома, корабли. Другие люди тоже были прикреплены к этим нитям... Но в то же время он знал, что на самом деле он не движется, потому что руки и ноги его прибиты, прикручены к пульсирующей мягкой и теплой стене, и все это имеет какой-то особый скрытый смысл. Неимоверным было напряжение его мысли...

Сон испарялся, как пролитый эфир, и уже через минуту от него не осталось ничего. Тогда Глеб понял, что Светланы рядом нет.

Он встал и выглянул в холл. Из-под двери Олив выбивался свет, слышны были тихие голоса. Улыбаясь, Глеб вернулся в постель - и уже в следующую секунду спал. Серебряные часы тихо тикали на столике. Репетир был поставлен на семь часов.

- Только ждать и надеяться, - повторила Олив, смешав карты. - Жить, ждать, надеяться. Дорога, постижение, звезда - и все через искушение и силу. Но над этим - время в обрамлении черных светил. Королева чаш благоволит к тебе, но паж жезлов - обременяет. Король пентаклей и рыцарь мечей сопровождают тебя в дороге, и огонь и земля между ними, и двойная вражда, которая крепче любви...

- Тише! - Светлана подняла руку.

Да, в дверь негромко скреблись. Олив вдруг резко наклонилась, почти легла на стол, а когда выпрямилась - в руке ее был тяжелый армейский револьвер.

- Идем, - одними губами сказала она.

Они пересекли холл, остановились под дверью.

- Кто там? - спросила Олив.

- Мадам! - это был голос привратника. - Здесь джентльмен, который говорит, что должен вас срочно увидеть. Он говорит, что нельзя ждать до утра. Его зовут мистер Ансон Бэдфорд.

- О Господи, - сказала Олив почти испуганно. - Что могло случиться такого?..

Она отперла дверь - не снимая, впрочем, цепочки: их буквально в приказном порядке заставляла ставить полиция, обеспокоенная участившимися квартирными налетами. За дверью, освещенной лестничным фонарем, стоял высокий и грузный седой мужчина. За его спиной маячил Генри, один из охранников Глеба.

- Извините за столь ранний визит, - сказал гость, - но не разрешите ли войти?

- Пожалуйста, - Олив сняла цепочку.

- Мистер Марин еще спит? - вошедший огляделся. - Это хорошо. Дело в том, что поговорить мне нужно именно с вами, милая леди, но - о нем. Его жизни вновь угрожает опасность...

- Располагайтесь, Глеб Борисович, - "горец" указал на светлое кресло. - Чай, кофе? Сигару? Рекомендую кофе, поскольку варю его сам и, поверьте, знаю в этом толк. Итак?..

- Пусть кофе, - сказал Глеб. - Но извините, я даже не знаю, как к вам обращаться...

- Имя мое - Кирилл Асгатович, по роду - Байбулатов. Но не князь, другая ветвь. Вы меня совсем не помните, Глеб Борисович?

- А я должен помнить? - Глеб чуть прищурился, всматриваясь.

- Семьдесят третий год, корвет "Мария" встречает экспедицию, пытавшуюся дойти до верховьев Эридана... Не вспомнили?

- М-м...

- Некий крещеный татарин пропал по дороге, его ждут, ищут, лишь через две недели он приплывает на плоту...

- Так это вы! Вспомнил. Точно.

- Вам было восемь лет, и в тонкостях тогдашних взаимоотношений вы вряд ли разбирались, поэтому скажу сам: именно ваш батюшка настоял на поисках и ожидании, чем спас мне жизнь. Потому что, боюсь, доплыть до Стрельца да еще найти тамошних казаков сил бы у меня недостало. Теперь мой черед... хотя бы и покойного, но - отблагодарить. Зачтется когда-нибудь, правда? Итак, сразу к делу, поскольку времени мало. Про форбидеров вам Бэдфорд рассказывал, повторять не стану. Но вот о чем он точно умолчал - восполню. Готовы слушать?

- Да.

- Общество форбидеров существует больше трехсот лет, и за это время множество мелких сект откололись от него. Это понятно. Но крупных расколов не было - до самых тридцатых годов нашего уже столетия. И вызван этот раскол был не внутренними причинами, а чисто внешним вражеским вмешательством. Что такое КГБ, вы уже знаете? (Глеб кивнул.) Именно в тридцатые годы они начали работать против нас активно. И вот теперь существует фактически два самостоятельных общества форбидеров: Лига в Мерриленде, общество традиционно тайное и действующее исподволь, и палладийский Круг, существующий почти что в ранге государственного департамента. Я имею честь принадлежать к последнему. Как водится, больше всего люди не любят бывших друзей, а не старых врагов... И вот мы шпионим друг за другом, строим козни, а враг на этом строит свою игру. Конечно, отличия между обществами существенные. Лига намерена препятствовать главным образом технической и культурной экспансии Старого мира, по-прежнему принимая беженцев - хотя бы в ограниченном числе. Мы же намерены полностью и навсегда закрыть все проходы между мирами, а в дальнейшем - препятствовать возникновению новых... причем для этой цели готовы использовать многие технические достижения Старого мира. И даже пойти на большие изменения в нашем собственном образе жизни.

- А что делал мой отец?

- Он был одним из руководителей Круга.

- Почему же его изгнали из страны?

- Это было не изгнание. Это была отчаянная попытка объединить оба течения. Должен сказать, что ему многое удалось сделать.

Глеб помолчал. Кирилл Асгатович встал и подошел к закипающему на газовой горелке серебряному кофейнику. Там он что-то делал, колдовал, по кабинету поплыла одуряющая волна.

- Скажите, а почему именно так: закрыть навсегда? - спросил Глеб.

- Потому что иначе мы все погибнем. Вымрем. Физически. Дело в том, что за последние полвека ученые Старого мира создали много лекарств, побеждающих практически все заразные заболевания. Но массовое их применение привело к возникновению новых болезней, против которых у нас нет ни лекарств, ни устойчивости. Вы знаете, что на острове Хармони, где живут иммигранты, уже почти не осталось местного населения?

- А разве оно там было?

- Было - несколько тысяч. Осталось - чуть больше одной. Высокая смертность от детских болезней. У взрослых. У детей - меньше.

- То есть...

- То есть нам пока что просто безумно везет. Какой-нибудь их туберкулез, занесенный сюда, будет распространяться со скоростью гриппа. Их насморк может стать нашей чумой. И тогда - раскручивать тот же дьявольский маховик, что и они: придумывать и производить лекарства, микробы начнут изменяться и вызывать еще более страшные эпидемии... причем наш уровень науки вряд ли позволит делать достаточно сложные и эффективные средства. Помните эпидемическую пневмонию на Браво в семьдесят четвертом? Я подозреваю, что это была первая ласточка... Нам придется объявлять жесткий карантин, потому что - сколько можно искушать судьбу?

Глеб задумался. Услышанное было убедительным. Это, конечно, следовало проверить - но это можно было проверить. Построения же мистера Бэдфорда страдали некоторой дымчатостью...

- Так. - Он потер лоб. - Если мы здесь это понимаем, то почему они там этого не понимают? Ведь знают они о предмете явно больше нашего... И другое: почему они так стремятся попасть сюда, даже в явную несвободу? И эти, бредуны... Если я все правильно понял, они намерены установить у нас такие же порядки, как у них... и вообще сделать здесь все так, как там?

Кирилл Асгатович помолчал.

- Беглецов я готов понять, - наконец, медленно сказал он. - И даже посочувствовать им. Видите ли, в Старом мире вот-вот разразится большая война - а уж если начнется, погибнут все. Поголовно. У них такое оружие, что нам и не представить. Что же касается бредунов... Это долгий и сложный разговор. Не на один день. Если очень коротко: да, все именно так, как вы сказали. Причем учтите: они не дьяволы во плоти, они искренне верят, что несут только добро... но при этом во имя добра готовы принести в жертву все население Транквилиума: вызвать эпидемии, ввергнуть нас в войну, начать террор... такое вот у них понятие о добре.

- То есть...

- Извините, Глеб Борисович, но я предлагаю поговорить немного о другом. Про КГБ я вам расскажу потом - все, что знаю, - и сведу с людьми, которые знают гораздо больше меня... Сейчас важнее другое. Бэдфорд, очевидно, уже просветил вас, насколько редок и ценен ваш дар?

- Да. Что есть всего восемь человек...

- Осталось трое. И один из них смертельно болен. Наблюдается поразительная смертность среди пенетраторов... Да, и поэтому Бэдфорд с радостью сообщил о вас сэру Карригану - слышали, разумеется, это имя? Кандидат в президенты от прогрессистов и одновременно - глава Лиги-форбидеров Мерриленда. И сэр Карриган немедленно распорядился сделать так, чтобы вы исчезли.

Глеб вздрогнул. Очень холодная рука кончиками пальцев коснулась сердца.

- Распорядился... кому? Мистеру Бэдфорду?

- Ну, что вы. Бэдфорду приказать подобное невозможно. Немыслимо. Приказ этот получил я. Глеб Борисович, не бледнейте. Все хорошо. Сэр Карриган в упоении собственной беспринципностью просто не может себе представить, что могут быть люди еще более беспринципные. Я, например. Дело в том, что "тайная команда" сэра Карригана полностью состоит из людей Круга.

- Круга... - тупо повторил Глеб.

- Да. Нас еще называют абсолютистами. Но не потому, что мы стоим за абсолютную монархию, а - за абсолютную изоляцию. Впрочем, за монархию тоже. Однако вернемся к сэру Карригану. Мотивов его приказа я не знаю, но подозреваю, что это как-то связано с тем, что вы - сын своего отца.

Долго молчали оба. Глеб ослабил галстук. Лучше не стало.

- Хорошо, - сказал он, наконец. - Что дальше?

- Вам действительно нужно исчезнуть. Во-первых, для собственной безопасности. Во-вторых, для сохранения моего реноме. В-третьих... впрочем, хватит и первых двух пунктов, как вы полагаете?

- Надо подумать. Там, на маскараде... как вы узнали меня?

- Это просто. Тот человек, который вас прикрывал... я его знаю.

- Понятно... - Глеб почувствовал, как губы его дернулись - будто бы в улыбке. - А вот нельзя меня просто оставить в покое? Хотя бы за заслуги в подавлении мятежа?

- А вольно вам было выходить на свет? Сидели бы в щели... Впрочем, не помогло бы. Слишком известная фамилия... в определенных кругах. Знаменитая, можно сказать...

Кирилл Асгатович наклонился вперед и почти прошептал:

- Я очень хочу вам помочь. Наверное, больше всего на свете я хочу вам помочь...

- Да почему это все хотят мне помочь?! - Глеб обхватил голову руками. - Почему, с кем ни заговори, все хотят мне помочь? Я что, так плохо выгляжу?

- Тогда - спасти. Сохранить. Уберечь. Потому что вы, может быть... - Кирилл Асгатович сглотнул; лицо его исказилось мучительной гримасой. - Может быть, вы - последняя наша надежда...

- Я ничего не понимаю, - потерянно сказал Глеб. - Объясните же наконец...

- Я объясню. Я обязательно все объясню. Но сейчас - мне нужно вывести вас из-под удара. Понимаете вы это или нет? Вас хотят убить, и эти люди не остановятся ни перед чем...

6

Пакетбот, четырехмачтовый барк "Эмеральд", подходил к порту Эркейд с полусуточным опережением расписания. Вечером на фоне темнеющего неба впереди сияла неровная линия гор, а марсовый видел уже маяки при входе в гавань. Но ясно было, что до наступления темноты пройти створ не удастся, и так или иначе приходилось ложиться в дрейф. По традиции, последняя ночь на судне должна была начаться весело, с вином, огнями и танцами, и так же закончиться. Пассажирам, а их в этом рейсе было сто восемьдесят шесть, плавание просто обязано было запомниться...

А пока - заканчивался поздний день, в меру скучный день крупного крепкого судна, идущего знакомым до мелочей путем в идеальную погоду пусть не при попутном, но ровном ветре. Команда любит такие рейсы, пассажиры томятся, хотя и понимают, что это лучше, чем приключения. Тем более что ресторан не делает перерывов, выбор вин исключителен, игра на деньги разрешена, первый помощник приветлив, прислуга вышколена, открытые палубы заставлены шезлонгами, оркестр невелик, но изощрен, любовь вспыхивает, как порох: от малейшей искры или легкого трения... На пакетботах компании "Краун оф Си Куин" не бывает кают второго и третьего классов, и потому общество подбирается обычно однородно-консервативное.

Блистательная юная пара Голицыных: князь Юрий и княгиня Ксения - естественным образом оказалась в центре внимания.

Они были молодожены, они были без ума друг от друга, они были благородны и красивы: он высокий, с широкими и немного покатыми плечами, как это бывает у людей очень сильных. Лицо его, вопреки обычаям вялой меррилендской аристократии, покрывал бронзовый загар, волосы выцвели. Княгиня рядом с ним казалась хрупкой и ломкой, но впечатление это было обманчиво: когда старая леди Пратт вдруг оступилась на трапе, княгиня кошкой метнулась к ней и успела подхватить и удержать совсем не легкую старушку. Как ни странно, этот эпизод уважения паре не прибавил, а мистер Квилл, считающий себя знатоком Палладии, откомментировал:

- У них и знать - дикари. Знаете, от чего их фамилия происходит? "Голица" - значит нищенка.

- А вы не пытались искать корни фамилии Стюарт? - обидевшись за спасительницу бабушки, взъерошился мастер Пратт, долговязый подросток в толстых очках. - Или взять вашу собственную...

- Джерри, Джерри, - забеспокоилась бабушка. - Ну как ты можешь...

Князь лениво играл в бридж, не радуясь выигрышам и не огорчаясь проигрышам, курил тонкие безумно дорогие сигары от Леуса, разговоров о политике не поддерживал, сказав как-то однажды, что заниматься ею можно либо в силу тайной ущербности, либо по крайней необходимости, а на прямой вопрос богатого коммерсанта из Пикси ответил, что да, жить он предпочитает в Мерриленде, потому что здесь чище, но если начнется война, вернется в Палладию... Княгиня в дамских беседах почти не участвовала, а странное ее умение без единого жеста и слова замораживать воздух вокруг себя почти до выпадения инея не позволяло дамам, доведенным до нервного зуда собственным любопытством, слишком уж усердствовать. Кое-что, конечно, они сумели узнать: что девичья фамилия ее Медиева, она полутатарка, поэтому и волосы черные, род их древний и еще в Старом мире был дворянским, со времен царя Михаила Федоровича, имение их на острове Вознесенском, неподалеку от Осляби, насчитывает сорок с чем-то деревень и рыбацких поселков, всего пятнадцать тысяч душ. В приданое за ней дали судоверфь и двадцать миль береговой черты - как раз там, где правительство присмотрело место для нового порта. С Юрием она знакома с детства, усадьбы их рядом, в двух часах езды. Она всю жизнь знала, что будет его женой...

Я всю жизнь знала, что буду твоей женой, шептала она ему на ухо в темноте каюты, где они скрывались от чужих взглядов и ненужной речи, я знала это всю жизнь... Разве может быть так? Но - знала... Посмотри на меня, я хочу, чтобы ты на меня смотрел и запоминал, запоминал, потому что... вдруг? Я только теперь поняла, что мы смертны, мы ходим по острию ножа, мне стало что терять. О, у меня вдруг появился ты, наконец, появился ты, а раньше было что-то - как ничего... я и не знала, что такое - жить. Потрогай меня, потому что одними глазами - не запомнишь, нет. Хочешь, я буду твоим плюшевым медвежонком? Или голой ведьмой? Или кошкой? Хочешь, буду кошкой? Мррр... Как тихо и укромно я жила, почти как не жила, смешно? Тебе смешно... Подкрадывались тени и тихо так стояли, замерев. И ждали, ждали... Видишь - я ушла. Я - вся твоя. Минутой позже, раньше - не в этом суть. Ведь я твоя - всегда. Навек. На век. От век до пальцев ног. Кто мог подумать, правда? Гон изнутри и тихий жар. И шар - сплошь зеркало - взмывает тихо ввысь. Шаги Иштар, полеты при луне, долина, истомленная мечтами. А мачты - о! - скрипят, и в скрипе длится стремленье корабля к причалу, к дому, к знакомому, земному, к узам, к путам, к канатам и цепям, к чугунным тумбам, к трапам, к защите от огня, воды и ветра, стали... Да, стали мы не те, - но не не те, что раньше, как бывало, как в старину, во время оно - нет! Не те, что нам хотелось бы в себе прочесть - хотелось страстно, рьяно... И - заросли бурьяна там, где шумел эдемский сад. Назад - не пустят за грехи, а впереди, увы, людская пустошь. Что делать - странствовать по ней? Коней не удержать... Прочесть - про честь. Свобода и любовь даны нам во спасенье под сенью убегающих садов. Да, адов путь любви. Свободы путь беспечен. Пусть ад нам обеспечен - тот первый круг, где ветер - на земле нам друг без друга места просто нет. Как нет сил оторваться... Я - твоя. Все рифмы неспроста. Я - твоя. Как прекрасно звучит! Я - твоя... Я - твоя мягкая игрушка, хочешь? Пусть все станет так, как ты хочешь, потому что я изнемогаю от любви...

Я хочу умереть, потому что уже никогда не будет лучше...

О нет, не умирай один, мой господин, возьми с собой меня - храня... Я не смогу больше без тебя, ты это понимаешь? Ты хоть самую крошечку понимаешь? Я не смогу больше без тебя... О боги, за что вы дали мне это счастье, ведь я ничем не отличаюсь от других, я слабая женщина, я боюсь не унести такой огромный груз...

Такой огромный прекрасный хрупкий груз...

В каком-то из дней путешествия они неожиданно для себя вышли на палубу на рассвете. Солнце вставало из моря чуть правее бушприта. Горящий металл разлит был между солнцем и кораблем. Невыразимо белая птица пересекла курс, становясь вдруг синей, а потом черной. Глубокая лилово-фиолетовая тень все еще лежала в парусах. Сине-белый с красным прямым крестом кормовой меррилендский флаг тяжело колыхался под остатками ветра, а за ним, вспыхивая и исчезая, касаясь волн и косо взмывая выше мачт, мелькали ослепительные изломы чаек. Было почему-то поразительно тихо. А потом - янтарем засветилась палуба, медовые полосы и углы расцвели на парусах. И - громко закричали чайки...

Не было в мире ничего прекраснее.

(Лорд Сайрус стоял у окна. Темной была еще гавань в тени высокого берега, но далекая свеча маяка сияла. И сияли золотом и зеленью сосны на вершине Топенанта. Там они со Светланой устроили пикник в день свадьбы. Вид на весь город открывался оттуда... Вот ты и добилась, чего хотела, молча сказал он Констанс. И Констанс, которой здесь не было, промолчала, упрямо выставив подбородок...)

Столы для прощального банкета расставили на шканцах - открытой палубе позади грот-мачты. Сновали ловкие стюарды, умеющие накрыть столы даже в качку, настраивал инструменты оркестр, из ледовой ямы в дубовых бадьях подавали наверх колотый лед, присыпанный солью, и еще разгорались, сизо дымя, набитые древесным углем жаровни. Баталер и младшие коки перебирали и натирали пряным маслом толстые отбитые ломти молодой оленины, сохраненной на дне ледника специально для прощального ужина. Уже приготовлены были и все еще приготовлялись десятки разнообразных закусок, пеклись кексы и булочки, с начинкой и без, булькали на плите соусы в серебряных кастрюльках, паровая лососина расточала аромат, томились в горшочках овощи - и, конечно, пудинги доходили в печах. Как огромный шикарный ресторан, "Эмеральд" готовился ублажить своих бесценных пассажиров.

И вот - ударил гонг, оркестр исполнил увертюру Гибсона, главный стюард подал знак...

Светлана и Глеб ужинали за одним столом с капитаном. В обычные дни они сидели за столом первого помощника (главный стюард долго извинялся, что им придется сидеть не за самым престижным столом, но там места расписаны были уже неделю назад; сейчас же столы сдвинули, и за каждым помещалось не по восемь человек, как в ресторане, а по двадцать) и теперь слегка смущались, как бы вновь ощутив на себе свои новые лица. Но капитан был весел и остроумен, соседи приятны, визави красивы... Олив сидела за другим столом и спиной к ним: в этом рейсе они были незнакомы. Блестящий лейтенант изгибался около нее.

И вдруг - Светлана напряглась. Глеб всей кожей почувствовал это.

- Что?..

- Тес. Сзади - слушай...

Сквозь праздничный веселый толк протиснулись обрывки фраз:

- ...не у Брезара... совершенно потрясающе, никто бы не... почему-то в Свитуотер - не знаю... да, тот самый, с пятном... ну, не помню, палладийский эмигрант... еще бы не обидно, но так уж судьба... правильно, Белов... сам прочитаешь, все будет опубликовано... нечего было столько собираться, опоздавшим - кости... сменишь направление, пойдешь по Таранусу - Брезар ведь так и не смог...

Глеб как бы случайно оглянулся через плечо. Спины, затылки, не понять даже, кто говорит. А, вот они: черный мундир, полоска погон - военный моряк... и синий пиджак или сюртук, волосы плохо расчесаны и касаются воротника... видел его, помню, имя выясню...

- Не смотри так долго, - сказала Светлана по-русски. - Заметят.

- Итак, он вернулся, - прошептал Глеб и улыбнулся ей.

- Да, - Светлана кивнула. - Ох, дорогой... вот кому мне придется в глаза-то смотреть...

- Кси, - назвал он ее выдуманным прозвищем, - не думай пока об этом. Главное - он вернулся. Только почему в Свитуотер?..

Она что-то хотела сказать, но не сказала.

Потом были перемены блюд, и танцы, и фейерверк - и слезы в предчувствии скорых прощаний, и последние объятия - все было... Юные князь и княгиня танцевали лишь друг с другом, и многие обратили внимание, что сегодня княгиня грустна. Потом они стояли у фальшборта, беседуя о чем-то, и вальсирующие пары проплывали мимо них. Плескалась тихо вода...

Они рано спустились в каюту. Танцы длились до рассвета.

...Она давно не плакала так, как плакала этой ночью. Глеб пытался утешить ее - и с огромным трудом, в самый последний миг она сумела не обидеть его и не вынудить оставить ее в покое. И - терпела ненужные, ставшие вдруг робкими ласки, и - пропускала неуместные слова утешения... Горе и стыд вдруг обрушились на нее, неверную жену, скверную дочь, самозванку, почти преступницу...

На время она просто забыла причины своего побега.

С рассветом "Эмеральд" поднял паруса и к полудню был в порту, но не пришвартовался к пирсу, а бросил якорь на рейде. Вскоре в борт его ткнулся паровой катер, и на палубу пакетбота взошли трое пожилых мужчин в похожих шляпах и костюмах, молоденький офицер внутренней службы и дюжина вооруженных полицейских. Через полчаса возмущенные пассажиры узнали, что за эту ночь их стало существенно меньше: в своих каютах были убиты мистер Уильям Фостер, лидер одного их самых скандальных профсоюзов, его секретарша, помощник и охранник. Все они путешествовали под чужими именами...

- Значит, вы утверждаете, что в период с двенадцати до двух часов ночи находились в своей каюте?

- Категорически.

- Но подтвердить это может лишь ваша жена?

- Совершенно верно.

- Вы добровольно предъявили следствию это оружие? - мистер Ланн всеми пальцами указал на разложенные по столу два "сэберта", безымянный револьвер от Бэдфорда и нож с узким лезвием и кожаной ручкой, который едва не поразил Светлану в памятную ночь мятежа.

- Да.

- Откуда у вас этот револьвер?

- Трофей. Взял у убитого мятежника.

- С тремя коробками патронов?

- С четырьмя. Одну уже успел потратить.

- На кого же, если не секрет?

- На Бродягу Джо.

"Бродягой Джо" называли мишень, которую служитель выставляет из траншеи на две-три секунды.

- Хорошо стреляете?

- Приемлемо.

- А это откуда? - следователь кончиком пальца дотронулся до ножа.

- Оттуда же.

- Тоже взяли у убитого мятежника?

- Нет, просто вытащил из стены. Подумал - пригодится.

- Не пригодилось?

- Пока нет.

- Понятно... Кто мог бы подтвердить ваше участие в подавлении мятежа?

Глеб задумался.

- Боюсь, что... Видите ли, я не стал говорить, что я русский. В отряде меня знали как Дуайта.

- Как звали командира отряда?

- Майкл Стюарт. Дурачась, мы обращались к нему "Ваше величество"...

- У вас есть основания полагать, что это не было его настоящим именем?

Глеб пожал плечами.

- Оснований нет. Но почему-то мне так кажется.

- Хорошо. Подробнее об этом мы поговорим позже. Что вы скажете об этом ноже? - следователь развернул салфетку.

- Это близнец моего, - сказал Глеб, присматриваясь. - Явно делали на одном заводе.

- На этом ноже следы крови, их можно увидеть, - показал следователь. - Раны на телах самого (следователь брезгливо поморщился) и секретарши нанесены именно этим оружием.

- А двое других? - спросил Глеб.

Мистер Ланн помедлил.

- Застрелены. И мы поначалу думали, что из этого револьвера.

- Так. И... что?

- Не из этого. Калибр тот же, но форма пули другая, рубашка из другого материала...

- Тогда в чем дело?

- Этот нож найден в вашей каюте, - сказал следователь.

- Но вы же не думаете... - у Глеба было чувство, будто его ударили под дых.

- Думаю. Мне за это платят. За то, что я думаю.

- Вы же понимаете, что я хочу сказать. Нелепо тащить в каюту окровавленный нож, когда океан рядом - на расстоянии броска...

- Бывает все, - сказал следователь. - Убийство четверых, да еще прошедшее негладко, - это серьезная встряска, и глупостей наделать очень легко. С другой стороны, умные преступники иногда пользуются таким приемом: демонстративно подбрасывают себе улики ими же совершенного преступления... Само по себе подобное, - следователь опять брезгливо коснулся ножа, - не усиливает и не ослабляет наших подозрений... Вы ведь знаете, почему оказались в числе главных подозреваемых?

- У меня нет алиби.

- Нет алиби - раз. Вы сели на судно в последний момент и почти без багажа - два. На руках у вас необычно крупная сумма наличных денег - три. Все, что вы сообщили о себе, практически невозможно проверить - четыре...

- Простите, сэр...

- Минуту. Есть два обстоятельства, которые свидетельствуют в вашу пользу: полнейшее отсутствие следов крови на одежде - раз; вы практически не имели возможности пройти из каюты Фостера в вашу, не попав кому-либо на глаза. Это два. Понятно, что и то, и другое - мелочь... Но есть еще одно: чутье старой ищейки. Я задал себе вопрос: допустим, найдутся свидетели, которые вас видели, или появится какая-то важная улика: да, вот этот молодой человек или его сообщница и есть убийцы того мерзавца... И я понял, что не поверю ни свидетелям, ни улике. Тот же нож: я не знаю, подбросили его именно в вашу каюту наугад или целенаправленно? Но я убежден, что именно подбросили...

- Спасибо, - сказал Глеб.

- Впрочем, если отсеются все остальные, а на дне сита останетесь только вы...

- Это невозможно, - сказал Глеб. - Клянусь, я их не убивал.

- Их? - уточнил следователь, и Глеб его понял.

- Да, - он пристально посмотрел следователю в глаза. - Их я не убивал.

Следователь помолчал.

- А что вы говорили насчет войны? - вдруг спросил он.

- Какой войны?

- Вот и я хотел бы знать - какой? Вы сказали, что вернетесь в Палладию, если начнется война...

- Понял. Это просто цитата. У моих родителей был друг, который как-то сказал, что в жизни достаточно двух, но нерушимых и безоговорочных заповедей: "Не лги", - и: "Если начнется война, просись в морскую пехоту".

Следователь взял карандаш, покрутил в пальцах, тупым концом поводил по столу, выписывая какой-то изощренный вензель. Сказал, не поднимая глаз:

- Ну, первую-то заповедь вы нарушили...

- Боюсь, я в большей степени нарушил вторую, - сказал Глеб.

- Вот как? - негромко удивился следователь. - Я буду думать над этим вашим замечанием... Забирайте свой арсенал.

- Могу идти?

- Да. Ваш номер в "Рэндале"?

- Тридцать седьмой.

- Хорошо. И еще одна просьба, князь: старайтесь не замечать моих людей, которые будут ходить за вами.

- А это зачем?

- Нужно же нам найти настоящего убийцу? Пусть думают, что вы всерьез под подозрением, что мы проглотили их приманку. Вполне возможно, что они или попробуют подсунуть нам что-то еще, или дернут за леску...

7

Эркейд, Аркадия, страна грез! Берег вечной весны, долина блаженства. Благословенный край, цветущие холмы... На семьсот миль протянулась между глубокими теплыми водами залива Блэк-Эмбер и хребтом Спригган полоса земли - самая плодородная, самая необычная по природе своей. Тысячемильная отмель закрывает залив от холодных течений, горы не пропускают иссушающих ветров пустынь Солт-рэвин и Клоттедблад, от которых так страдают города столичного пояса: от Тристана до Иффульгента. В Аркадии сохранились леса древовидных папоротников и мамонтовых деревьев, а в тихих речных долинах можно встретить горбатых длинношеих ящериц ростом с быка. Стада карликовых слоников пасутся в предгорьях, в редколесье... Дальновиден и мудр был король Дон Великий, запретивший возделывать эти земли; его мудрость подхватили и президенты, начавшие взимать за право поселиться здесь неимоверные суммы. Да и то лишь в черте уже заложенных городов и поселков и не далее чем в двух милях от береговой черты...

Эркейд - город на сотнях островов, в амфитеатре зелено-серо-синих гор, восходящих слева направо, от холмов и террас над морским побережьем до лесистого хребта Литтлмери, вдали незримо переходящего в заоблачные цепи Сприггана (в действительности это не так: между ними лежит узкая долина, почти ущелье, и это единственная сухопутная дорога из внешнего мира сюда, к городу Эркейд, в край с тем же именем; город, созданный высшим вдохновением, которое нечувствительно передается людям, берущимся в этих краях за карандаш или мастерок). Голубовато-серые, как бы в дымке, стены, опутанные плющом и хмелем; цвета молодой сосновой коры - черепица крыш; изумления достойны фасады, балконы, галереи; фонтаны, каскады садов; внезапно - башни, колонны, маленькие, но совсем не игрушечные замки с тонкими шпилями; все в зелени, в цветах, в диких зарослях, которые вдруг обрываются или каналом, или оживленной улицей в блеске фонарей и витрин, или лужайкой богатого дома... Здесь половина построек - отели; две трети людей - живут в других городах; но всем почему-то кажется, что там они живут по недоразумению...

Здесь рады вам на каждом шагу, в каждом погребке, под любым шатром. Здесь никому и ни в чем не бывает отказа. Вовсе не обязательно иметь кучу денег, чтобы насладиться благами Эркейда, потому что главное его богатство растворено в воздухе: это лень, безмятежность и нега. Вы можете снять номер в отеле за четыре и даже пять фунтов в день, но хижину на пляже владелец оценит в три шиллинга, а где-нибудь в садах, поодаль от моря - в два. Место для палатки обойдется вам в полпенса плюс шесть шиллингов за прокат самой палатки на любой срок. И даже этих трат можно избежать, поднявшись на две-три мили вверх по реке - туда, где город уже кончился, а йеменские сады и огороды еще не начались...

Что-то подобное было поначалу в планах Светланы и Глеба: пожить некоторое время на виду, пуская пыль в глаза, а затем незаметно сменить статус, раствориться в безымянной толпе людей небогатых - и через две недели безымянно отбыть в Эннансиэйшн, где Олив подготовит им крышу над головой...

И вот все - рушилось.

...и потому Светлана с досадой оглянулась на отель, на его фасад, облицованный молочно-белым матовым камнем с неожиданными зелеными прожилками, на окна третьего этажа с бежевыми шторами, так и не ставшими надежной защитой от чужих взоров, на пальмы, выстрелившие в небо из кипени темной амбреллы, на ждущие у подъезда наемные кабриолеты и ландо, на радужную фонтанную пыль меж пальм и за пальмами, на башенные часы, показывающие, что уже половина пятого, что день прошел, съеденный неприятностями, и Глеб молчалив и задумчив, и очень хочется хоть что-то узнать от него...

Не надо его трогать.

Проплыли мимо хрустальный корабль ресторана "Перси", летний королевский дворец, чуть дальше и в глубине - круглый дом с двумя ярусами арочных окон и надписями "ЦИРК" с одной стороны и "КАЗИНО" - с другой. Потом лошадка как бы сама - кебби сидел неподвижно, похожий на чучело сыча - свернула направо и тут же налево, на деревянный мостик, музыкально отозвавшийся на удары ее копыт. Дальше путь лежал вдоль узкого канала, по черной воде скользили еще более узкие низкобортные лодки с парой гребцов и дюжиной пассажиров на каждой. Наконец кебби шевельнулся, и лошадка стала. Влево вел пешеходный мостик: через канал и прямо под полуарку с надписью огромными буквами "Государственная почтовая служба".

- О-от, - с южным выговором у кебби все было в порядке. - Прибыли, сэ-э и мэ-эм.

Глеб расплатился.

- Мое ва-ам бла-адарсти-ие, - медленно кивнул кэбби. - Жда-ать?

- Спасибо, не стоит, - отмахнулся Глеб.

Телеграмма, отправленная ими, была такая: "Мистеру Бэдфорду, собственный дом, Линден-стрит, Порт-Элизабет. Для передачи мистеру Белову. Папа, дорогой, прости меня. Счастлива, что ты вернулся. Я так тебя ждала. Верю, что увидимся скоро. Люблю. Твоя глупая дочь".

Через три часа текст этой телеграммы лежал перед следователем Джозефом Данном. Агент, принесший его, сидел напротив и курил маленькую матросскую трубочку. Вид его был чрезвычайно довольный, как у умного тощего кота, умыкнувшего сосиску.

- Сколько это стоило, Хилл? - спросил следователь.

- Пять, - сказал Хилл и выпустил к потолку струйку дыма.

- Телеграфисты просто обнаглели, - Ланн достал бумажник и выудил из него розовато-серую бумажку. - Чем заняты подопечные?

- Перекусили, вышли к морскому парку, покатались на лодке, взяли билеты на "Феерию". Когда я вернулся с почты - сидели в погребке "Ширли Грэм".

- Ничего подозрительного?

- Трудно сказать. Подходил к ним какой-то странный тип, но парень его отшил. Хок пошел было за ним, но тип попался вертлявый...

- Ничего себе! Какой-то тип уходит от нашей лучшей ищейки, а агент Хилл считает это в порядке вещей...

- Я так не считаю, шеф, но... там надо было видеть все. У Хока не было шансов - толпа валила очень плотная, только что кончилась предыдущая "Феерия". Ни одного шанса, шеф. Ребенок мог уйти от Хока.

- М-да?.. Ладно, оставим пока это. У наших ребят билеты на девять?

- Да, шеф.

- Старайтесь держаться к ним поближе. Парень предупрежден насчет вас, резких движений делать не станет.

- А кто они, шеф? Шпионы?

- Что ты, Хилл... Обычная влюбленная парочка. Банальный адюльтер. Еще совсем дети... Но на них как-то уж слишком тщательно обращают наше внимание. И мне это совсем не нравится. Ты понимаешь, конечно, что они такие же Голицыны, как я - композитор Проктор. И вот тут начинаются настоящие вопросы. Например... - Ланн вдруг замолчал, еще раз перечитал телеграмму. - Но если это тот самый Бэдфорд, то я вообще ничего не понимаю... Ладно, Хилл, иди. Не думаю, что их попытаются убить сегодня, но - постарайся быть готовым ко всему.

Но быть готовым ко всему у Хилла не получилось. Когда "Феерия" закончилась и зрители встали, чтобы поблагодарить актеров, он на несколько секунд потерял из виду своих подопечных. То есть что значит: на несколько секунд? Зрители сели, но Голицыных среди них уже не было. Хок, Адамс и О'Брайн, оставшиеся снаружи, не видели их среди выходивших...

Князь и княгиня Голицыны, люди яркие и заметные в любой толпе, пропали - как будто растворились в воздухе.

8

Они вынырнули из пыльного мира на какой-то тихой улочке, быстрым шагом дошли, почти добежали, до перекрестка, и здесь Глеб остановил проезжавший кэб. Откинувшись поглубже на мягком пружинном диванчике, Светлана, прижавшись к Глебу, шепнула:

- Я боюсь...

- Я сам боюсь, - признался Глеб. - Я перестал понимать, что происходит.

- Может быть, плюнем на все? Уедем прямо сейчас?

- Уже думал. Не получается. Без денег не получается и без документов - тоже.

- Это трудно. Но, наверное, можно. Тем более, раз ты умеешь так...

- Может быть, ты и права, - сказал Глеб с сомнением. - Но, понимаешь ли... - он замолчал и задумался. - У меня такое чувство, будто кто-то толкает и толкает под локоть.

Условились: она ждет Глеба в ресторане отеля, он забирает из сейфа чемодан с деньгами и парой еще не использованных паспортов, после чего, не заходя в номер, спускается к ней.

- Неужели вы покидаете нас? - расстроился портье.

- Нет, - сказал Глеб, принимая из его рук второй ключ от сейфа.

Чемодан, понятно, был на месте. Глеб проверил: все цело.

Да и могло ли быть иначе в этом отеле, гордящемся своей безупречной репутацией?..

Ему вдруг показалось, что все страхи напрасны.

А в номер все же придется зайти: оружие там - и надо прихватить Светлане что-то набросить на плечи: неизвестно, где придется провести эту ночь.

Коридор был пуст. Глеб остановился перед дверью, еще раз огляделся на всякий случай - и переместился в пыльный мир. В следующую же секунду дверь его номера распахнулась, и навстречу вышли, беседуя, двое. Это было неожиданно, как вспышка - и потому на миг все замерли. А потом один из тех пригнулся - и мутная волна боли захлестнула Глеба с головой. Несколько раз под черепом лилово сверкнуло. Потом настала тьма.

Беспокойство объяло ее сразу, как только она села за столик. Ресторан был полон едва ли наполовину. Но от официантки, возникшей рядом, пахло потом, и поза ее выражала усталость.

- Жела-ате, мэ-эм?

- Чего-нибудь некрепкого со льдом.

- Все-о?

- Пока все.

Некрепкое со льдом оказалось лимонным соком с ромовой отдушкой и замороженными дольками лимонных ягод. Светлана выпила большую часть бокала, прежде чем поняла, что рома там гораздо больше, чем это померещилось сгоряча. Поэтому появлению растрепанной Олив она не удивилась.

А Олив... Олив не помнила, когда испытывала такое же облегчение и счастье, как сейчас, влетев в ресторан и с первого же взгляда обнаружив - ну, в самом центре! - эту дуреху, живую и невредимую! И, не вдаваясь в объяснения, она выхватила ее из-за стола, бросив взамен серебряный шиллинг, и увлекла за дверь, к караулящему Баттерфильду, и вдвоем они подхватили начавшую упираться Светлану, бросили в коляску, Баттерфильд хлестнул лошадей... Что ты делаешь, что ты?! Но Олив зажала ей рот ладонью: "Молчи!" - умоляюще... Они летели непонятно куда - прочь, подальше, от огней, от взглядов...

Потом - стояли где-то в темноте, между рядами деревьев (звездная россыпь оконтуривала кроны), дышали лошади, дышало близкое море, и Олив пересказывала Светлане содержание письма, присланного - вернее, переданного через сержанта Баттерфильда - полковником Вильямсом. На третий день после их отплытия полковник, только-только встав на ноги, узнал, что именно происходит, написал это самое письмо, и Баттерфильд понесся: по горной дороге в Кассивелаун, там он чудом успел на паром до Шарпа, а потом почти тысячу миль до Тристана на перекладных - благо полковник сумел выправить ему экстракурьерский лист. Труднее всего дался последний этап, через ущелье... но вот он здесь - в последнюю секунду буквально... Так что в письме? - допытывалась Светлана. В письме было вот что:

Некие весьма могущественные силы крайне заинтересованы заполучить в свое полное и безраздельное владение мистера Г. вкупе с его талантами. Учитывая, что мистер Г. имеет определенные убеждения и довольно твердый характер, эти силы постараются оказать на него мощное психологическое давление, вероятнее всего, угрожая убийством леди С. или леди О. - кто попадет к ним в руки. Поэтому данным особам следует мгновенно исчезнуть, вверив себя сержанту Баттерфильду, который имеет инструкции, как поступать в дальнейшем. Что же касается мистера Г., то ему, как мужчине, неплохо было бы произвести отвлекающий маневр и увести преследователей от дам. Переход на нелегальное положение для него, к сожалению, неизбежен - но об этом позже. Пусть он воспользуется советом, данным ему полковником при первой встрече. С наилучшими пожеланиями: полковник.

- Ты этому веришь? - спросила Светлана.

- Я давно знаю Вильямса, - сказала Олив. - Он, конечно, страшный человек... Но я ему верю.

- Понятно...

- И Батти. Его я тоже знаю. Так, Батти?

- Да, мэм.

- И... что? - Светлана посмотрела ей в глаза.

- И - все.

- Подожди... Но как же Глеб?

- Он сообразит, в чем дело. Официантка скажет ему, как все было, и он поймет, что это я тебя похитила.

- О Господи! Да сегодня... - и Светлана рассказала, как сегодня, когда они ели на открытой террасе ресторана мороженое, к ним подошел какой-то человек и сказал, что друзья Фостера ведут свое расследование, отдельное от полицейского, и лучше бы им двоим вести себя естественно, потому что друзья эти могут вообразить черт знает что...

Олив взяла ее руки в свои. Руки у Светланы были холоднее льда.

- До утра все равно придется ждать, - сказал Баттерфильд. - Хотите вы, не хотите, а ждать вы будете. Вот пристрою вас, чтобы не нашли, тогда и кавалера пойду вызволять. Иначе - полковник меня повесит. Осину в лесу найдет потолще и повесит.

- Это невозможно, это невозможно, это невозможно! - рыдала Светлана, а эти двое бессердечных ждали и молчали, и в какой-то момент слезы сами собой остановились, и рыдания застряли в горле...

Во сне он был чем-то еще более мертвым, чем просто мертвое тело: телом, заряженным смертью. Лишь каменная неподвижность позволяла сдерживать смерть в себе и не пускать ее рассеиваться в общем пространстве. И после пробуждения он оставался мертвенно-неподвижным, потому что даже мысль об изменении положения тела вызывала из памяти весь ужас пережитой боли. Потом все же пришлось медленно распрямиться.

Руки схвачены были блестящими пружинными кандалами с короткой, в три звена, цепочкой. Глаза оказались совершенно целы: просто веки склеились натекшей со лба кровью. Волосы слиплись корой, и Глеб не стал нащупывать рану. И очень болела печень. Будто туда, под ребра, натолкали битых стекол.

Может быть, с десятой попытки он встал. И тут же обнаружил кое-что дополнительное. По талии его вместо ремня охватывала плоская стальная цепь, и такая же цепь волочилась сзади, цепляясь за ввинченный в потолок крюк. Длина ее была достаточна как раз для того, чтобы дойти до стоящего у двери железного ведра...

Глеб даже не подозревал, что человек способен держать в себе такое количество воды. Сразу стало легче - но закружилась голова, и боль усилилась - везде. И все же, все же... теперь можно было и оглядеться.

Безусловно, он был в пыльном мире. Хотя эту каморку подмели и поставили у стены складную солдатскую койку, прикрытую серым одеялом, и дверь была обита изнутри новеньким сизым железом, и оконный проем закрывал плотно сколоченный, без единой щели деревянный щит, и стеклянный шар под потолком светился изнутри резковатым негармоничным светом упрятанной в него электрической лампочки - все равно было что-то: в цвете теней, в форме углов, в неуловимом смещении пропорций, - подтверждало безоговорочно: это пыльный мир. И, сообразив это, Глеб не стал медлить: вдохнул чуть глубже (шевельнулись стеклянные иглы и ножи), попытался напрячься...

...и уже зная заранее, что так и будет, понял: ничего не получится - вся его сила как бы стекла по цепи, как стекает сила молнии по громоотводу. Но он повторял и повторял попытки - пока не изнемог. Вдруг потускнел свет, зазвенело, исчезла тяжесть - Глеб догадался шагнуть к койке, сесть, осторожно лечь... Боль вдруг отделилась и повисла отдельно от тела. Потом и тела не стало.

Она делала вид, перед собой и другими, что держит себя в руках, что полностью самовольна - и все равно ее несли, как вещь, и прятали, как вещь.

То, что случалось, тут же исчезало из памяти.

Она вонзала ногти в ладонь, чтобы хоть такими знаками отмечать свой путь. Это было наивно, но что-то надо было делать...

Они поспали: часа два в каком-то фургоне на пахнущих лошадьми попонах. Потом сержант их растолкал и заставил переодеться.

Потом было какое-то обширное, с низким потолком помещение. Огромный стол стоял посередине, занимал все пространство, и грубые стулья окружали его. В густой пивной дух вплеталось что-то нездешнее: можжевеловая смола? Сандал? Горный багульник? Сержант тихо, но настойчиво убеждал в чем-то коренастого мужчину в халате и ночном колпаке.

Потом - было море...

Светлана вполне обрела себя внезапно и ярко. Одетая ныряльщицей, она сидела на носовой банке старенького йода, спиной вперед, и смотрела, как сержант Баттерфильд обучает Олив обращению с рулем и гиком. Олив тоже была в наряде ныряльщицы: стеганом плаще с широкими рукавами и капюшоном. Объяснения сержанта она слушала внимательно, едва не раскрыв рот - Олив, которая замучила три яхты: "Пони", "Фаворит" и "Иноходец". В Порт-Элизабете ее ждала четвертая: "Королева дерби". Кроме них троих, в йоле было еще двое: пожилая женщина с пепельного цвета волосами, собранными в узел на затылке, и мужчина в брезентовой робе, плотный и коренастый, с дочерна загорелой шеей и руками. Был ли это тот, с которым сержант спорил ночью?.. Светлана не знала.

И справа, и слева, и позади, и впереди - выгибались под ветром паруса. По левому борту тянулись горы Спригган, горы эльфов - и вправду будто летящие в небе. Совсем еще низкое солнце за кормой было невозможного оранжево-зеленоватого цвета. Короткие волны, становясь твердыми на мгновение удара, колотили равномерно в скулу йола.

Четверо суток похода ждали их впереди.

9

Должно быть, про него забыли. Или это была специальная пытка ожиданием. Если так, то тюремщики просчитались: вначале Глеб приходил в себя после пропущенных ударов, а потом - весь ушел в грезы. Он вновь и вновь, минуту за минутой, вспоминал эти три последние недели, доводя себя до галлюцинаций. А в минуты просветления - пытался сопоставлять то, что знал, с тем, что произошло с ним самим; пытался вычислить, кто его тюремщики, и предположить, чего они от него потребуют... Было ясно, например, что они "родственники" тому матросу, говорившему по-русски и тащившему на себе пуд золота, так как сами обитали в пыльном мире и говорили, кажется, тоже по-русски. Так ему, по крайней мере, слышалось через дверь. Тот, кто приносил еду и выносил ведро, не говорил совсем - вряд ли потому, что не умел. Он был неприятного вида, низколобый и длиннорукий. Один раз, когда Глеб лежал в полудреме, кто-то вошел в камеру, и Глеб попытался рассмотреть его из-под век, но ничего не получилось: было слишком темно. Вошедший постоял, потом тронул цепь. Вышел. За дверью неразборчиво забубнили.

Так прошла, наверное, неделя.

(В действительности - меньше четырех суток. Лампочка включалась и выключалась так, чтобы получались короткие и неодинаковые дни и еще более короткие неодинаковые ночи. Тюремщики знали толк в психологической ломке; может быть, они и достигли бы цели, но время их поджимало. Они начинали торопиться...)

И наяву, и во сне Глеб крутил и крутил в голове известные ему факты, подгоняя, как в головоломке, причины к следствиям, выступы к пазам... потом рассыпал все и начинал сначала. Но кое-что оставалось. И в какой-то момент, оборвав кружение мыслей, он приказал себе запомнить навсегда и выполнять железно: этим - не верить. Валять дурака, соглашаться со всем на свете - но не верить ни на грош, ни на мышиный хвостик... пусть предъявляют любые доказательства, пусть делают что хотят... Он лежал и пытался представить себе, какие именно доказательства они будут предъявлять, и ему делалось плохо.

Потом все вновь закружило и понесло. Светящиеся нити пронзали пространство, соединяя матроса на мосту и джентльмена перед зеркалом, подброшенный нож и нож, выдернутый из столба; в сплетении многих нитей сидел крещеный татарин Байбулатов, а где-то вне всего странствовала, ни за что не задевая, чета настоящих Голицыных. Убитый мастер Бернсайд стоял чуть в стороне, деликатно прикрывая рукой перерезанное горло, и со спокойным любопытством наблюдал за маневрами мысли. И полковник, стоя спиной к сцене, казалось бы, не делал ничего...

На этом Глеба растолкали.

Каморка была полна людей, воняло пылью, потом и табаком; светильники под потолком не включали. Наискосок, ближе к двери, стоял небольшой стол, на столе горела лампа с непрозрачным абажуром; конус света в поднятой пыли казался реально существующим и твердым.

Вышел один человек, унося ведро, и оказалось, что толпа рассеялась и кроме Глеба остались лишь двое. Один сел за стол, позади светового конуса, и исчез - остались лишь руки. Второй вновь встряхнул Глеба:

- Встать! - по-русски. Так и есть...

Глеб медленно, стараясь казаться оглушенным, поднялся.

- К столу!

Он медленно, волоча ноги, сделал несколько шагов, остановился.

- Сесть!

Опустился на походный парусиновый табурет.

Человек встал сзади. Глеб чувствовал его всей спиной, шеей, затылком.

- Итак, господин Марин, - сказал другой, тот, невидимый, спрятавшийся за свет, - вы меня понимаете? Вы слышите и понимаете, да?

Знают, подумал Глеб. Или догадываются, что одно и то же. Какие-то нити в схеме стали ярче, какие-то лопнули и исчезли.

- Я... да... - он постарался, чтобы голос плыл.

- Какое сегодня число?

- Число... Не знаю.

- Попробуйте вспомнить.

Глеб изобразил, что пытается вспомнить.

- Я... не могу...

- Скажите наугад.

Это был хороший вопрос.

- Тридцатое... тридцать первое. Примерно так.

- Хорошо. Вас что-то беспокоит?

- Да. Болит - здесь. - Он приложил скованные руки к правому боку. - И - голова. Чужая. Сны тоже чужие. Не мои.

Он уже настолько привык к контрастному освещению, что смог увидеть, как человек за столом поднял взгляд на того, кто стоял за спиной, и покачал головой.

- Мы вас, конечно, вылечим, - сказал сидящий. - А сейчас скажите, что побудило вас изображать из себя опасного государственного преступника?

И с этими словами он развернул абажур лампы так, что весь свет ударил Глебу в лицо. Глеб зажмурился.

- Не знаю... - простонал он. - Уберите это. Глаза...

- Привыкнут, - успокоил допросчик. - Так я вас слушаю.

- Но я не знал... Я думал - это просто поддельные паспорта...

- Не поддельные, - в голосе послышалось почти искреннее сочувствие. - Неосторожно вы поступили, Глеб Борисович, неосмотрительно. Разве же можно доверять сотрудникам департамента охраны?

- Я не понимаю ничего, - сказал Глеб. - Зачем вы меня мучаете? Зачем все это?

- Да разве ж это все? - весело сказал допросчик. - Это даже еще не цветочки...

- Дайте мне лечь, - сказал Глеб. - Я сейчас упаду...

- Поймаем, - сказал тот, что стоял за спиной.

- Объясняю, - сказал допросчик строгим голосом. Руки его вдруг как-то судорожно вцепились одна в другую. - Вас обманули. Подставили. Вы обеспечиваете алиби опасному преступнику. За его плечами уже десятки зверских убийств. А сейчас он готовит покушение на сэра Карригана, будущего президента. Операцию проводит Департамент охраны Палладии, тамошняя тайная полиция. Потому что сэр Карриган заявил, что будет бороться с рабством во всем мире. И вам, сыну известного вольнодумца и убежденного республиканца, не пристало помогать им в этой грязной игре.

- Я никому ни в чем не помогаю, - сказал Глеб медленно, будто читая неразборчивую надпись. - Я купил две пары фальшивых паспортов, и все. Я не мог путешествовать по своему...

- Почему же?

- Этого я не скажу.

- Да бросьте вы. Можно подумать, что мы не знаем... Леди Стэблфорд необыкновенно хороша в постели, не так ли?

- У меня скованы руки...

- Дружок, - добродушно прогудел тот, что стоял за спиной. - Да даже с дубиной ты был бы для нас не опасен. А наручники - это так: символ принадлежности к тем, кого бьют. Понял?

Глеб не стал отвечать.

- Понял, я тебя спрашиваю?! - и Глеба пронзила раскаленная проволока. Потом сквозь звон и плывущие клочья он услышал:

- ...подожди пока. Он и сам... Глеб Борисович? Продолжим нашу беседу?

- Что вы хотите? - выдавил Глеб.

- Чтобы вы серьезно подумали, стоит ли быть нашим противником.

- Я ничей... не противник...

- Это не так, и тому есть доказательства. Но об этом позже. Сейчас я вам скажу одну вещь, а вы ее обдумайте как следует. С этой секунды безопасность леди Стэблфорд находится полностью в ваших руках.

- Объясните.

- Нет-нет, думайте сами.

- Я хочу ее видеть.

- Хотеть не вредно. - И, видя, что Глеб не понял, пояснил: - Вы ее не увидите. По крайней мере, сейчас.

- Почему?

- Не заслужили.

- Кто вы? И что вам от меня надо?

- Хорошо. По пунктам. Мы - отлично информированная и практически всемогущая организация. Мы боремся с рабством, тиранией, несправедливостью, отсталостью. Путь к власти нам уже открыт, и через десять лет никто не узнает этого тихого мира...

- Так. И?..

- Нас интересуют ваши способности. Есть основания полагать, что они у вас не врожденные, а приобретенные.

- Вы ошибаетесь.

- Проверим.

- Значит, вы хотите как бы соединить нас со Старым миром?

- Как бы да. Вы там были?

Глеб покачал головой.

- Там есть на что посмотреть. Ну вот, узнаем друг друга получше, тогда...

- И все равно - я должен увидеть ее.

- Настаиваете?

- Да.

- Хорошо. В таком случае, без какого глаза вы хотите ее увидеть: без правого или без левого?

Глеб сжал челюсти, напряг плечи. Потом обмяк.

- Вот, значит, как...

- Именно. Вы не в том положении, чтобы настаивать на чем-либо. Понимаете? Такая это игра. Вас ведь никто не вынуждал начинать ее. Так что - доигрывайте, а там - платите проигрыш... или огребайте выигрыш. Как повезет. - Он помолчал и добавил: - Будете делать все, что велю, - разрешу писать письма.

- Буду делать, - сказал Глеб. - Где она?

- В хорошем надежном месте. Там сухо и тепло. Довольны?

- Письма, - сказал Глеб. - А потом? Когда я смогу ее увидеть?

- Когда мы будем вам полностью доверять. А уж через какое время - зависит полностью от вас.

- Хорошо, - сказал Глеб твердо. - Что я должен делать?

- Сегодня - как следует выспаться. Работу начнем завтра.

- Тогда - снимите кандалы. Спать мешают ужасно.

Допросчик опять посмотрел на того, другого, за спиной, и тот, наверное, кивнул.

- Давайте руки, - сказал допросчик. - Но помните: малейшее нарушение с вашей стороны - и эта дама станет чуть менее привлекательной.

- Это я уже понял, - сказал Глеб. - О-ох, как натерло... И еще: не распорядитесь, чтобы горячей воды дали? Тяжело таким грязным жить...

Первую ночь провели в море, было тихо, но на другой день ветер понемногу набрал силу, погнал волну - и капитан Арчи, так его звали, повел йол к берегу. Там есть где воткнуть кол, сказал он, и сестра его Дорис солидно кивнула: да, есть. Они были странной парой. Арчи и Дорис. За долгие годы совместного промысла они выработали свой язык и лишь в особо сложных случаях прибегали к английскому, используя отдельные слова и полуфразы. Зато в разговоре с посторонними, не владеющими их языком, они становились обстоятельны и велеречивы. А то, что лексика отличалась от общепринятой - так на то оно и море.

Сорок часов в тесной лодке вымотали Светлану - не физически. Она спокойно переносила и качку, и соль. Но полная невозможность уединения; но вспыхнувшее полузабытое: плотно, один к одному, спящие на палубе, и кто-то из них уже не проснется, и запах рыбы, смолы, горячего мокрого дерева, гнили и пота, и непрерывный надрывный плач, и скрип уключин, и тихие усталые проклятия, и тоска, и тоскливые песни по вечерам, и даже веселые песни все равно поются тоскливо... чужбина была впереди, была, но не ждала... и самоедские мысли: дура, дура, дура, испортила все, и даже последнюю ночь - и ту испортила... перегнуться бы через борт - и на дно ключом... Что-то не пускало. Но думать об этом было легко, и она стала думать именно об этом.

Олив заметила перемену в ней: Светлана вдруг перестала метаться - телом и духом - и погрузилась во что-то завораживающее. Это тревожило, но сделать нельзя было ничего - это Олив знала по себе. Она помнила себя, впервые брошенную... жалкое зрелище. И ничем не помочь, поэтому лучше не трогать.

Глеб вряд ли жив, беспощадно знала она. Той ночью, когда Светти забылась в фургончике передвижного театрика, а она сама с карабином в обнимку караулила рядом, сержант успел сбегать к отелю "Рэндал" и застал там кучу полицейских, пожарных, солдат... Осторожно он разузнал, что человек десять мастеровых где-то после полуночи вошли, избили и связали швейцара и портье, поднялись наверх - и там началась Пальба. Кто и в кого стрелял, сержант выяснить, конечно, не смог, но видел сам, как вынесли и погрузили в медицинскую карету носилки, а на носилках лежал без признаков жизни молодой, лет двадцати пяти, человек со светлыми волосами. Рука его выпала из-под простыни и волочилась...

Что-то сгущалось на йоде. Должно быть, не только из-за ветра повернул к берегу капитан Арчи.

Очень помогла Дорис. Прикидываясь пустой болтушкой, она пристроилась возле Олив и затянула бесконечную сагу о том, как они с Арчи, еще молодые, наткнулись на отмели на кусок "копченого" янтаря "с мою тогдашнюю задницу размером". А "копченый", то есть красный, вошел вдруг в моду и стоил четыре шиллинга за унцию; кусок же тянул на семьсот унций. Да и деньги тогда были не то что нынче: те четыре шиллинга на два нынешних фунта лечь могли и на них отоспаться. А был такой Арчи друг, а ее почти жених Верм, вот уж имечко родители нашли, лучше бы сразу Червяк - и не мучиться. И уговорил их этот Верм не продавать сразу, а погодить, цены, мол, еще поднимутся. И стали ждать, и цены действительно все поднимались и поднимались и вот поднялись так хорошо, что сели они все втроем в дилижанс и поехали в Тристан, а оттуда поездом в Меркьюри. Там самые лучшие цены были. Приехали - бабах! Правительство возьми да объяви новый налог на добычу янтаря, да такой, что у всех все опало. И как мужчины приняли вечерком с горя, так и продали этот кусок какому-то хлюсту фунтов за тридцать или за сорок. А через неделю отменили тот налог... Сбежал тогда от них Верм с какой-то цыганкой. Говорят, видели его потом в таборе - на дудке играет...

Светлана все так же смотрела за борт, в темную воду, но чувствовалось: слушает.

Ровно на закате йол ткнулся в песок.

Похоже, он опять уснул. Что-то ему подмешивали в еду или питье, это ясно... Теплый, душноватый туман - и сквозь него скользит острый и холодный, как стальной клинок, незамутненный островок сознания. Как бы - чужого... Это странно, не страшно - может быть, потому, что - туман, теплый душноватый туман... Но благодаря этому клинку, его остроте и холодности, Глеб знает: Светлана им не досталась! Умница, она сумела ускользнуть, скрыться... не погорячись, не поддайся, продержись...

Я - здесь - не поддамся...

Ему показалось, что последние слова он услышал, как отражение эха от стен. Открыл глаза. Изгибы...

Проклятье.

Расслабился. Горячая вода, чистое белье, пивная кружка кислого вина. "Чего б не жить? Служить одно - что Дьяволу, что Богу. Как различить с земли? Поверить - чем? Могуществом ли славен человек?"

И - многое другое...

Опять потянуло вниз, сомкнулось над лицом: он брел по тропе вдоль ручья, тропа уходила в лес, и вот он на поляне, и перед ним, ничем не скрытые, но ставшие видимыми внезапно - возникли лев и женщина. Глеб замер - не в страхе, а в торжественном оцепенении. Можно ли сказать, что лев был наг? Точно так же нельзя было сказать такого про эту женщину. Одежда была бы нелепа на ней. Из рукотворного - лишь темного металла диадема с мыском, доходящим до переносицы: как на старинных богатырских шлемах. Он никогда не видел эту женщину... Лев приподнялся и повел хвостом, но женщина дотронулась до его головы и улыбнулась, и преобразилась из богини - в самую прекрасную и притягательную девушку на свете, веснушки на носу, взмах ресниц... Теперь он услышал собственный стон.

Глеб сел - стальной пояс впился в тело - и обхватил голову.

Я без нее сойду с ума, подумал он. Просто сойду с ума...

И - в ответ на помянутое безумие - один из болтов, удерживающих ставень в оконном проеме, вдруг с негромким скрипом провернулся, подался из отверстия - и упал на кровать. Глеб посторонился. Касаться руками плодов собственных галлюцинаций не хотелось. Следом выпал второй болт, потом третий, четвертый... На всякий случай, и веря, и не веря глазам, Глеб встал и отошел к двери. За дверью тоже что-то происходило - далеко и невнятно. Будто бы двигали мебель. Щит повисел еще немного, не держась уже ни на чем, потом наклонился, медленно выпал из проема и стал неровно спускаться вниз. И позади него на фоне серебристо-серого неба появился силуэт человека. Человек стоял в неловкой позе и производил какие-то напряженные мелкие движения, и Глеб не сразу понял, какие именно. Потом дошло: он на веревках опускал этот самый щит вниз, стараясь делать это беззвучно. И Глеб подошел и принял груз. Щит был неожиданно тяжелый - из двухдюймовых досок.

- Только очень тихо, - по-русски прошептал пришелец.

Глеб кивнул, и тот перелез через подоконник. Вдвоем они опустили щит на кровать. Пришелец еще раз прижал палец к губам, потом зашел Глебу за спину. Звякнуло что-то металлическое, и Глеб ощутил прикосновение к пояснице. Это же сталь, растерянно подумал он - и тут пришелец резко выдохнул, раздался звонкий щелчок, и что-то покатилось по полу, звеня. Цепь, опоясывавшая Глеба, соскользнула.

Он обернулся. Пришелец, улыбаясь, прятал в сумку на поясе инструмент - ножницы с очень короткими лезвиями и длинными, как у плотницких клещей, ручками.

Серый прямоугольник окна пересекала черная веревка. Глеб забрался на койку, посмотрел сначала вниз, потом вверх. До земли было далеко. Козырек крыши нависал над самой головой.

Туда или туда? - вопросительно указал пальцем Глеб. Пришелец ткнул вниз. Подал рукавицы из щетинистой бычьей кожи...

10

...момент, когда простая эта мысль: разжать руки и сделать полшага вбок - показалась ей удачной. Не дойти никогда, не дойти до конца моста, хлипкого, древнего, истерзанного ветрами, растеребленного: колючие, в лохмах, канаты, палки и сучья под ногами трещат и ломаются, но держат, держат почему-то... не дойти до конца, и не повернуть назад, и не остановиться на мосту... Руки срослись с канатами перил, ноги отказывались ступать. Далеко внизу бесилась, вся в пене, зажатая камнями речка...

Короткий миг падения - и все.

Не будет мук, и страха, и тоски.

Но - невозможно почему-то отпустить перила...

Уже потом, на берегу, на узкой каменной тропе, она увидела: кожа на ладонях снята начисто. Пальцы отказывались разжиматься, боялись обмана, лишь чуть ослабляли хватку, когда она там, на мосту, рыдая не от страха и не от жалости к себе - это пришло потом, позже, позже, - а от самой возможности вдруг вот так просто взять и расстаться с этим миром, с собой и стать чем-то другим, незнакомым, ненужным - делала шажок, потом еще шажок, потом еще...

Руки так и не разжались, так и были стиснуты в кулачки, пока она убегала по тропе - дальше, дальше от моста, дальше... а потом, наверное, в ней что-то сломалось, но что-то другое заработало, новое, звериное, потому что утром она проснулась на охапках наломанных амбрелл, амбреллами укрытая - дрожа от росы и утренней свежести предгорий, но вместе с тем - все понимающая, ко всему готовая и отчаянно бесстрашная.

Не было страха. Не было, и все.

Горы стояли - вот они.

За сутки по лесам и предгорьям, без дороги она прошла миль тридцать.

Будто уходила от погони...

Если рассудить здраво - следовало вернуться на берег и там искать людей. Светлана знала, что никогда не сделает этого.

Желто-зелено-серые склоны и пыльного цвета вершины, щетина лесов по гребням и перевалам. Но за этой цепью вздымается другая, цвета облаков днем и ослепительно-белая вечерами. Никогда не тают снега тех вершин...

Но где-то же проходят овечьи тропы, пастушьи хижины разбросаны вдоль них, и охотничьи домики должны, должны стоять в лесах! Иначе... что? Иначе...

Никаких не может быть "иначе".

Только - найти бы...

И весь этот день, второй после страшной ночи в пустой деревушке на побережье, она уже не бежала от людей, а искала людей. Но - тихо, по-звериному, скрываясь.

Не голод мучил ее. Немыслимо остаться голодным в аркадийском лесу. На одних бананах и орехах жить можно бесконечно. Знающие люди устают перечислять съедобные растения. Особенно - если есть огонь. Но и без огня - прожить легко.

Иного рода беспокойство владело ею.

Почему она ничего не чувствует? Или все, что там было, не имеет смысла? Не имеет значения?

Она не могла даже - вспомнить. И сны не приходили. Будто того, что было - не было. А просто кто-то нашептал на ухо смешноватую, пошлую, немного грустную историю про гусара и гризетку - и ушел. А она, отсмеявшись - забыла.

Или это действительно был лишь сон, длинный счастливый сон, а в деревушке настало пробуждение?

...С десяток хижин на песке, огромные амбары со стойким рыбным запахом, штабеля мешков с окаменевшей солью - и непонятная чистота повсюду. Ни жилые, ни заброшенные места не могут быть такими чистыми. Но накатывался шторм, волны доставали уже до невысокого песчаного откоса, ворочая бревна-плавник, и капитан Арчи, довольный, что шлюпочная эстакада уцелела и можно, пусть выбившись в конце концов из сил, выволочь йол на самый верх, дал команду отдыхать, и все повалились там, где стояли. И все равно - потом откуда-то взялись силы, чтобы развести огонь, нагреть воды, смыть соль с тела, напиться горячего бульона с сухарями... Спать легли за полночь и проснулись поздно, ветер и прибой убаюкивали. День прошел легко, хотя и не быстро. К вечеру дождь прекратился, ветер стих. Следовало ждать утишения прибоя.

Это задним числом вспоминаются несуразности: та самая чистота, плотно убитая тропа по-над берегом, при заросшей дороге...

Ей снился странный сон: будто она живет в лесу с редкостными белыми гладкими деревьями, и просто под деревьями стоят кровати, массивные, широкие, и вот на этих кроватях живут незнакомые между собой люди. А потом начинается лесной пожар, и все куда-то бегут, бегут... Это было сумбурной дико, но вот надо же, запомнилось... И даже сейчас она не могла полностью отделить приснившееся от увиденного.

Или приснилось все?..

Приснилось, что она просыпается, хватая ртом воздух, потому что нечем дышать от дыма. В темноте ее кто-то тащит за ногу, хватает, она отбивается и кричит - неслышно. Горло сжимает жестокий спазм... а потом - светло от огня, и она уже не в доме. Высокий и худой, по пояс в толпе, человек в клетчатом трико и трехрогом колпаке с бубенцами жонглирует горящими факелами. Костры по обе руки от него, искры струятся в небо. Уходи отсюда, уходи, уходи, шепчет кто-то, и Светлана, пятясь, натыкается на что-то мягкое и падает...

Провал в памяти.

...Она смотрит откуда-то сверху, лежа на животе, и в одной ее руке ремень походной сумки, а в другой - ствол карабина. Она знает, что надо бежать, скрываться - но не может оторвать взгляд от того, что видит перед собою. Круг костров, и в центре круга стоит тот самый, наверное, высокий человек, что подбрасывал факелы - но теперь он в плаще с откинутым капюшоном, и Светлана видит его лицо: обтянутый выбеленной кожей череп и черные тени вокруг глаз. В руке его большой нож формы ивового листа. Он говорит что-то, и Светлана слышит и понимает его, но смысл сказанного тут же испаряется из памяти. Потом она видит три пары, стоящие перед ним на коленях: мужчины с повязками на глазах и женщины с жестоко стянутыми за спиной руками. Все они голые, и на коже их написаны незнакомые буквы. Голос черного человека становится другим, из обступившей костер толпы выходят еще люди, одетые в какие-то волочащиеся юбки, и становится слышен тихий и тяжелый рокот барабана, и эти люди падают вокруг черного, а у черного в руках откуда-то возникает огромный селезень, распахивает крылья и машет ими бешено - от ближайших костров вздымаются тучи искр. Черный выкрикивает что-то, делает молниеносное движение ножом - голова селезня катится по спинам простершихся в пыли, а обезглавленная птица - летит, переворачивается в воздухе и рушится позади стоящих на коленях, и они, повернувшись, начинают ловить бьющуюся птицу: незрячие мужчины руками, а связанные женщины - бросаясь на нее, стараясь зажать коленями, схватить зубами... Короткая схватка - птица растерзана, и пары на коленях подползают к черному и выкладывают перед ним свою добычу. Черный всматривается в кровавые ошметки, и в этот момент в круг костров вводят большого осла, а на осле задом наперед сидит голая разрисованная женщина с пучком перьев в руке, и Светлана не сразу узнает в ней - Олив!..

Опять провал.

Но что-то же было еще, что-то такое, что погнало ее сквозь лес, напролом, заставило бросить и карабин, и припасы... Она не могла вспомнить. И не хотела.

Что-то - сквозь дым...

Именно - дым. Солнце уже садилось, когда она уловила запах дыма.

Они так и шли: то скрываясь в пыльный мир, то выныривая обратно. Ты не напрягайся, сказал Глебу спутник, тебя притравили - теперь, пока вся эта дрянь не выветрится, понять ничего не сможешь. Это они специально... Спутника звали Альбертом. Альбертом Юрьевичем. Величко. Можно просто Алик. И на "ты". Ему было под тридцать.

Путь лежал в Лэймчипсфорд. Идти приходилось пешком - по понятным причинам. Иногда их подвозили, если было по пути, местные йомены. В пыльном мире - и Глеб сквозь не редеющий пока туман в сознании удивился этому - была проложена узкоколейная дорога. Но у него пока не складывался вопрос. Сохранившему же четкость восприятия уголку сознания эта дорога была просто неинтересна. А может быть, "стальной клинок" давно знал о ней...

Здешние места были плотно заселены: множество крошечных, на десять-двадцать домов, городишек, еще больше ферм и сел. В пыльном мире они лежали в руинах, и лишь рельсы были новенькие и блестящие. По цементным шпалам можно было идти, не оставляя следов.

Они нас будут по дороге в Пикси ловить, козлы, - нервно радуясь, твердил Альберт Величко, но держался постоянно настороже, карабин из рук не выпускал. И Глеб был при оружии вновь, вернулся к нему револьверчик мистера Бэдфорда, и ему Глеб почему-то обрадовался больше, чем чемодану с золотом и деньгами. У них с собой было вообще какое-то ненормальное количество денег: два тяжелых мешка. Золото и банкноты Глеба в одном, плотные пачки незнакомых длинных серо-зеленых купюр - в другом. Толку нет, а бросить жалко, посмеивался Величко. Так они то ехали на йеменских телегах, то уходили в пыльный мир, то возвращались, путали след, ехали дальше... Глебу казалось, что этим они занимаются всю жизнь.

Обедая в придорожных трактирах, прислушивались к разговорам, изредка вступали в беседу сами. Говорил Величко: якобы они с кузеном (кузен - это, понятно, Глеб) разыскивают компанию туристов, с которой не встретились в условленном месте: ну, опоздали, не успели ко времени, а те не дождались... Глеб был тихий, спокойный, старался всем улыбаться, иногда рассказывал анекдоты, читал лимерики. Он и чувствовал себя под стать этому: как ранним утром, когда уже не спишь, но еще и не проснулся. Притравили... Это он понимал.

Только на пятый день пути он начал чувствовать себя человеком. Вечером этого же дня их настигли.

Впрочем, "настигать" - значит догонять. С этими же своими противниками они столкнулись нос к носу.

В чем-то повторилась ситуация в отеле...

- Гант - эт ту-удаа, - лениво трубкой указал направление возница, которого Величко так и не сумел склонить к изменению маршрута. - Ва-ам напра, мне-е нале-е, - и надвинул шляпу на нос.

В Гант им не нужно было абсолютно. Но они потащились по отсыпной дороге, прошли под указателем: "ГАНТ - 8 миль, ДИЗЗИ - 11 миль", свернули на тропинку, уводящую в заросли, и наконец исчезли из виду.

- Ну, поехали, - сказал Величко по-русски. Он иногда говорил как-то странно: знакомыми словами, но совершенно не к месту. Может быть, у этих слов был скрытый смысл. Глеб не знал.

Он был мрачен и беспокоен. Хотелось то ли забраться с головой под одеяло, то ли отрыть себе нору, то ли разорваться на части и убежать сразу во все стороны - главное, чтобы отсюда. Это из тебя наркотик выходит, говорил Величко, ты терпи, ты понимай, почему ты такой, и терпи... Будет еще кислее, знаю.

Куда уж кислее...

В пыльном мире зарослей не было, даже черного прутика не торчало из земли. Откуда-то взялись осколки красного гранита - яркие пятна, притягивающие взгляд. Рельсы были в полушаге - и по рельсам навстречу катился маленький, будто сбежавший из детского парка, поезд: открытый локомотивчик, издающий бормочуще-урчащие звуки, и несколько вагончиков за ним. Два человека сидели на локомотиве - как на скамейке в том же парке.

И Глеб с Альбертом, и те двое - увидели друг друга одновременно. Все, что произошло потом, заняло несколько секунд - ну, десять. Вряд ли больше.

Сидевший справа - вскочил. В руках у него оказался короткий карабин с торчащим, как у винтовки Аркатова, магазином. Он схватился за затвор, и одновременно второй - машинист, наверное, - дал гудок и-то ли от неожиданности, то ли от неумения - затормозил слишком резко. Охранника бросило вперед, на ограждение, карабин вырвался из его руки, качнулся на ремне - и от удара прикладом произошел выстрел! Машинист взмахнул рукой и повалился на бок. Альберт сбил Глеба с ног, что-то крикнул (лишь потом, когда все кончилось, Глеб сообразил, что это была команда "Стреляй!") - и сам метнулся через полотно. Поезд, скрежеща и завывая, приближался.

Револьвер сам собой оказался в руке.

Раздался странный звук - будто над ухом разорвали коленкор. Посыпались камни.

Характерно, с оттяжкой, ударил метчисоновский карабин Альберта. Что-то лопнуло под ударом пули.

Глеб освободился от рюкзака, откатился на пару шагов. И снова резкий звук. Автоматическое оружие, вдруг взялось откуда-то в памяти. Когда-то он слышал про такое...

Поезд был рядом.

Откуда взялось это слово?

Не время вспоминать...

Пули - над самой головой. Жуткий визг. Всем телом Глеб чувствует удары рядом.

Выстрел. Вскрик.

Глеб взвивается над землей, револьвер в вытянутой руке...

Можно не стрелять.

Охранник медленно сползает по ограждению, левой рукой поддерживая правую. Рот его распахнут. Диковинного карабина не видно.

Поезд, наконец, останавливается, тело машиниста валится на землю, гудок перестает выть.

Становится ненормально тихо.

Подходит Альберт. Охранник смотрит на него и явно узнает...

- Слезай, зайчик, приехали, - одними губами усмехается Альберт и для убедительности поводит стволом карабина. - Я тебе штраф выпишу.

- Алька... ты откуда здесь? Ничего себе... Сказали, ты в Америку удрал. Елки зеленые, больно-то как!..

- Слезай, - повторил Альберт.

Охранник, морщась и охая, повернулся спиной и стал спускаться, нащупывая ногами железные ступеньки, и вдруг Альберт взвизгнул:

- Стоять! Руку за голову, сука! Руку, сказал!!! Глеб, держи его на мушке, чуть шевельнется - бей!

- Понял, - сказал Глеб.

- Ну, козел, ты за это заплатишь. За все заплатишь, - прошипел охранник.

- Заплачу, Гоша, - сказал Альберт, взбираясь на локомотив со стороны машиниста. - Милое дело - платить... бери все, что хочешь, но плати наличными - помнишь? - Он выпрямился и закинул за спину автоматический карабин. - Вот теперь - мелкими шажками...

На земле обмякшего охранника перевязали - его же рубашкой. Пуля перебила плечевую кость, застряв где-то в мышцах. Да уж, с чем с чем, а с мышцами у охранника был полный порядок...

- И что везем на этот раз? - голос Альберта напрягся. - Опять гнилые яблоки? Или афганский кишмиш? Где ж тогда охрана? Разве ж можно такую ценность - и без конвоя?

- А иди-ка ты... - Гоша закрыл глаза.

- Это не разговор.

- А я с предателями вообще разговаривать не желаю.

- Да? Помнишь, Гоша, как нас учили: "Не умеешь - научим, не пожелаешь..." Как там дальше-то?

- Брось, Алька. Тебе жить, не мне. Груз хочешь посмотреть - смотри. Тоже, проблема... Какого черта ты деру-то дал?

- А надоело все, понимаешь.

- Не понимаю. Слушай, там в аптечке промедол есть. Вкати мне, будь человеком.

- Вкачу. Глеб, найди аптечку...

- Где она и какая?

- Под сиденьем - коричневая коробочка с красным крестом.

Глеб поднялся на локомотив. Здесь воняло кровью и озоном. Он нашел аптечку и вернулся.

- Убьют ведь тебя, - говорил Гоша. - Всей командой навалятся...

- Это уже мои проблемы, - Альберт был сух. - И согласись - я вас обставил. Конвой, наверное, сняли, чтобы нас в Пикси или Сандре перехватить? Не ожидал встретиться, правда?

- Ты ведь присягу принимал... а, да что там... Слушай, ты же понимаешь - мы для них только хорошее... они же отстали на двести лет... Глушь беспросветная, тундра...

- Интересная мысль. Это не Скобликов ли наш их тут цивилизовать будет?

- И кроме Скобликова люди есть.

- Ну да. Чемдалов, Парвис, Туров. Гиганты мысли, Миклухо-Маклаи... Цивилизаторы на клеточном уровне. Неужели ты так ничего и не понял?

- Сделай укол. Потом побазарим...

- Сделаю. Глеб, держи его на мушке... - и чуть позже, пряча в коробочку использованный шприц, совсем не похожий на привычные шприцы: - Ты отчеты Круглова о делах в Афганистане читал? Как мы их из средневековья в коммунизм переделываем? Куда там эсэсовцам...

- Брось, Алька, что ты мне баки заливаешь? Или оправдаться хочешь? Так не будет тебе оправдания. Измена всегда измена. И ловить тебя ребята будут, как пса, и поймают. Так и знай.

- Буду знать. Спасибо, предупредил. Так что в вагонах? Стекло, кокаин?

- Чешский пластик. Две тонны. И патроны к автоматам.

- 'кэлэмэнэ... Вы там что - "Эмпайр билдинг" решили рвануть? Чтобы не эмпайр больше? Или штатовских бригадистов развести? Свободу Техасщине!..

- Это не в Штаты. Это в Сандру.

- В Сандру? Подожди. Есть же запрет...

- Ю-Вэ приказал. Ю-Вэ многое приказал...

- С-сука! О-от сука же! Это он, значит, решил - буром переть? Ну, он допрется...

- Ну да! Альберт Величко в поход собрался. Кремль трепещет. Спешно воздвигаются ежи и надолбы.

- Сам ты надолб. И не нарывайся, все равно не пристрелю. Ты мне нужен. Глеб, не спускай с него глаз. Впрочем, нет. Лучше мы его привяжем.

- Идиот. Я же с одной рукой и без оружия...

- А вот захорошеет тебе от промедола - ты и решишь: я их, мол, одной левой... Ты мне живой нужен.

- И для чего?

- Спиваты будэмо.

Альберт завел ему здоровую руку за голову и ремнем от карабина прикрутил запястье к железной ступеньке локомотива.

- Сиди, зайчик, не дергайся. Я тебе морковочки принесу или, скажем, капустки... Как ты насчет капусты, а? Хочешь сто тысяч баксов? И по шпалам - до Сандры? Выход-то найдешь? Там, в общем, не сложно...

- Подлая ты тварь, Алик. И всегда был подлой тварью...

- Что ж ты не сигнализировал?

- И почему это всегда предатели - подлые твари, не знаешь?

- Потому что автоматически выбывают из партии. Так я не понял: сто тысяч - берешь?

- Дешево ты меня ценишь...

- Так не базарный же день. В субботу я бы накинул пятачок...

- А катись ты, паскуда...

- Не пристрелю. И даже уколы буду делать. А ты пока думай: зачем?

С этими словами, весело помахивая рукой, он подошел к вагончику, подергал засов, откатил дверь, просунулся до пояса внутрь. Потом выбрался обратно, отряхнул руки. Подошел к следующему вагону...

- А ты-то кто? - спросил вдруг охранник. Голос у него странно изменился, и Глеб не мог уловить интонации. - Вроде как видел я тебя где-то...

- Какая вам разница? - пожал плечами Глеб.

- Да просто интересно узнать, чем такая срань, как Алик, может завлечь нормального парня. А, постой... ты же, наверное, беглого генерала сын?

- Никакого я не беглого и никакого не генерала...

- Генерал Марин - разве не твой отец?

- Марин... А почему - генерал?

- Звание у него потому что такое было. В двадцать шесть лет генерала получил, а эмгэбэ - это не авиация, там молодых не жаловали. Сам Сталин, говорят, распорядился... Шесть лет начальником Тринадцатого пробыл, а в пятьдесят третьем возьми да и дай деру...

- Если вы думаете, что я что-то понял, то ошибаетесь, - сказал Глеб. Понял-понял-понял, - отдалось в голове.

Вернулся Альберт, чем-то довольный, поплевал на ладони, обтер о штаны.

- Ладно, - звенящим голосом сказал он. - Я добрый сегодня. Поедешь с нами. Теперь, Глеб, до самого Шарпа - с ветерком...

И в глазах его полыхнуло то ли безумие, то ли отчаянное веселье.

Олив плыла на спине, поглядывая на все еще недалекое зарево, и чистая вода омывала и успокаивала, и придавала силы. Самое страшное осталось позади, а море не выдаст. Море не выдаст никогда...

Все-таки что-то с нею успели сделать эти проклятые душееды, потому что ни скрипа весел, ни плеска она не услышала и не поняла поначалу, чьи это руки хватают ее и вытаскивают из воды, и очень удивилась, увидев круглые лица Дорис и Арчи. И еще удивилась, что смогла в кромешной тьме ночи эти лица рассмотреть, но оказалось, что небо уже светлое и солнце вот-вот покажется над вершинами.

- То проклятые люди, - сказал отшельник, поправляя на Светлане одеяло. - Грех о них говорить и думать даже - грех. Забудь все, дочь моя. Забудь навсегда...

И Светлана забыла, скользнув обратно в сон. Она уже знала, что только в снах может встречаться с Глебом, потому что и раньше они так жили в этом мире: он по ту, а она по эту сторону сна. Их призрачно и непрочно свело когда-то, но долго это продолжаться не могло, потому что - как вынести такое счастье? Рвется все... Мятный вкус питья, что давал ей отшельник, не имеющий имени, заполнял собой все, и сны делались мятными, холодящими, зеленоватыми... и исчезали в миг пробуждения. И точно так же исчезало все сущее, стоило закрыть гла...

Отшельник посидел над нею, уснувшей большеглазой полудевочкой-полуженщиной, испуганным ребенком, отчаянным путником, готовым к стомильному броску через снежные горы. Для сильных мужчин этот путь. Он сам, дюжину дюжин раз ходивший через большой хребет Эльфийских гор, перед каждым новым выходом испытывал томление души, которое приходилось одолевать внутренней силой. А эта... Но он почему-то знал, что она - перешла бы горы. Если бы лихорадка не свалила ее так внезапно... и, надо признать, вовремя. Затяни болезнь с началом - и там, в горах, помочь было бы труднее.

Все хорошо. Лихорадка не длится долго, а с выздоровлением прибывают силы. Он поможет ей дойти до Логова... а оттуда путь легкий и прямой.

Что бы ни гнало людей через горы - монахи ордена святого Филиппа не вправе отказать им в помощи и сопровождении.

Что бы ни гнало людей... Отшельник вздохнул, взял лампу и пошел в свою землянку. По примеру патрона, филиппианцы должны были проводить ночи в земляных ямах. Или в снежных ямах, если случалось такое...

Там их и хоронили, когда приходил срок.

11

- Дафна, открой окно, - сказал сэр Карриган. - Накурили...

Дафна молча и неодобрительно пошла к окну. Последние годы она передвигалась все тяжелее, сказывались немалый вес и старые раны: одно падение в карете с моста чего стоило...

Были моложе. Были легче. Были, наверное, глупее...

Черт. Накурили. От этого, наверное, нет мыслей.

Чай остыл. Плохо. Все плохо.

Тугой от ароматов сада воздух с трудом тек через подоконник. Как мед из банки...

- Ступай спать, Дафна, - сказал он. - Завтра подниматься рано...

Поворчав для порядка, старуха ушла. Да, старуха... Даже не верится, что когда-то... Он не стал вспоминать.

Разболтал тепловатый чай, выпил, морщась. Одно название, что чай. Враги бы мои его пили...

А веселые враги пьют бренди - и ничего не боятся. Чего им бояться - молодым и здоровым... Так до последнего момента и не будут бояться, так и будут пить бренди - до последнего момента. А он придет, последний момент... скоро придет. Идите.

Две новости, сэр Карриган, одна плохая и одна очень плохая. И зубы торчат. Терпеть не могу, когда зубы торчат. Даже ровные красивые зубы прирожденного горлогрыза. С чего начнем? - и смотрит, как хозяин. С плохой? С плохой. Некий агент-аналитик похитил огромную сумму американских денег, полученных за проданные туда наркотики, и бежал - скорее всего, туда же, в Америку. Потому что - зачем нашему человеку бежать куда-то еще? Так, а очень плохая? По пути он прихватил нашего интересанта...

Идиоты!!!

И с этими людьми - готовить Преображение!

Боже, Боже... Впрочем, других нет. Придется с этими.

Преображение.

Вдруг сбилось дыхание. Он встал, подошел к окну. Оперся кулаками о низкий подоконник. Вязкий шелест наполнял сад. Странными голосами переговаривались ночные птицы. Жуки-фонарщики бродили, потухая и разгораясь, по стволам и ветвям смоляных пальм. Середина лета...

Полгода до выборов.

Полгода до начала Преображения.

Если изберут, усомнился кто-то внутри. Изберут. Никуда они не денутся - изберут!

Стадо. Просто большое стадо.

Вы еще не знаете этого - а вас уже ведут. Вы проголосуете точно так, как вам скажут. Потому что есть люди, которые умеют разыгрывать выборы буквально по нотам. И эти люди - на моей стороне. Поэтому именно я покажусь вам самым разумным, мудрым и привлекательным. Это так просто...

И вот тогда - начнется настоящая жизнь!

Он пристально всмотрелся в неясные тени и мерцания за окном.

Электрический свет.

Моторные плуги и экипажи.

Корабли-гиганты, движимые паром и электричеством.

Воздушные суда из ажурной стали и алюминия, покрывающие за час многие сотни миль.

Лекарства - от всех болезней. Больше не будут умирать дети.

И - никакого рабства, омерзительного, постыдного рабства! Никакого невежества, никакой несправедливости, при которой одни купаются в роскоши, а другим приходится ходить в обносках...

Ну-ну, сказал он сам себе, полегче. Ты не на митинге. Все это лишь средства...

Но как же они сумели упустить сопляка Марина?! Не катастрофа, конечно, но большая потеря. Мальчишка мог оказаться очень полезен... если, конечно, то, что сообщил рамолик Бэдфорд, хоть наполовину правда.

Очень странная история с мальчишкой. Грач доложил, что ликвидировал его... Ошибся или предал? Или это другой мальчишка? Во всех предположениях слишком много натяжек. И - слишком много совпадений. Если мальчишка не тот, то как он проник в промежуточный мир, минуя вход? А если тот, то какого черта сунулся в лапы Парвиса, если, по здравом размышлении, должен был держаться от всех парвисовских резиденций на десять пушечных выстрелов?

Что-то здесь не то.

Марин... Таинственная личность - хотя, казалось бы, весь на виду. Путешествия, книги, слава. И - невидимый стержень, на который это все нанизывалось. Тайные цели, тайные поиски. Тайные находки. И даже - тайная смерть. Не удивлюсь, если окажется, что он жив. А рядом с ним и на полшага за плечом - о, Кристофер Вильямс... Неисчислимо ваше коварство, полковник. Задумали что-то вновь? Вы виртуозный игрок, полковник, но у нас гораздо больше ферзей.

Он вдруг ощутил холодок, будто увидел именно это: огромную шахматную доску, белые атакуют, готова многоходовая комбинация, ведущая к мату черного короля... но есть что-то в расположении фигур такое, что заставляет съеживаться кожу на спине... какой-то неуловимый дефект... Видение побыло секунду и исчезло.

Нервы.

Ладно, пока оставим это за скобками. Мальчишка, как уверяет Парвис, дал деру в Америку вместе с Величко (вот и вспомнилось имя!) - значит, из игры выбыл. Хотя - со слов Парвиса... Вечно приходится делать поправки на Парвиса. Ну что ж, Америка сэру Карригану не понравилась. Это, конечно, эффектно и здорово, сказал он тогда сопровождавшему его Парвису (везде этот Парвис, черт бы...), но уж слишком шумно и суетно. Парвис улыбался, будто Америка была его личной заслугой.

И вдруг что-то повисло в памяти.

Величко и Марин. Эта связка имен уже существовала раньше.

Закололо сердце.

Он решительно подошел к столу, выдвинул потайной ящичек и достал серебряную фляжку с монограммой. Еще папаша Карриган принял ее, в числе прочего имущества, в залог от адмирала Эдвардса, собиравшего средства на экспедицию к морю Смерти. Адмирал так и не предъявил депозитарную хартию: экспедиция его лишь подтвердила, что море так называется неспроста. И вот - задержалась фляжка в чужих руках... Сэр Карриган (папаша купил рыцарский титул буквально за несколько часов до рождения первенца, а то не видать бы новорожденному такого греющего душу уточнения перед фамилией) налил в кофейную чашечку на Два пальца драгоценного монастырского бренди и проглотил в несколько глотков, презрев и вкус, и теплоту, и аромат. Рамолик Бэдфорд навел его когда-то на этот напиток - незадолго до того, как гады врачи запретили и пить, и есть, и вообще - запретили все.

Итак, Величко и Марин. Величко, именем Альберт, такой невысокий и полноватый, из группы аналитиков... точно. Это он занимался поисками пропавшей библиотеки Марина-старшего. Не нашел... якобы не нашел...

Неужели Парвис не заметил этой связи? Или заметил, но промолчал? Зачем?

Каждый играет, как умеет...

А если этот Величко никакой не дезертир и цель его - не вонючие бумажки... О, черт!

Нет. Никаких спекуляций. Берем только то, что известно. Иначе заговорами и провокациями мы объясним что угодно.

Хотя, конечно, заговоры иногда случаются...

Он даже рассмеялся вслух.

Взял лист бумаги, карандаш. Нарисовал кружочек, написал: "Марин". Другой кружочек: "Велич". Под этим кружочком нарисовал мешок с деньгами, сбоку - книгу. Потом расставил еще кружочки: "Бэдфорд", "Грач", "Женщина Мар. 1", "Женщина Мар. 2", "Парвис", "Вильямс", "Охранка"...

Как шахматы, на миг перед ним возникла зеленая лужайка с живыми людьми, видимыми как бы сверху и сбоку. И в этом ракурсе становились видимыми их намерения и чувства. Теперь ясно было, что Величко и Марин ни о какой Америке не помышляют, а Бэдфорд простоват, а Грач слишком себе на уме - но, похоже, запутался в собственных сетях... и что чего-то главного на этой схеме нет.

Потом видение погасло.

Сэр Карриган откинулся на спинку стула. До завтра, решил он. Нельзя перенапрягаться. Надо себя беречь, лелеять и хранить. Чтобы, когда придет время - с толком потратить.

Он еще раз взглянул на схему. Конечно, не хватает Марина-старшего. Куда мы без тени отца?

Он встал - в голове слегка покачнулось, упоительно и полузабыто - и подошел напоследок к окну. Как пахнет смолой!... Небо начало светлеть, обозначились крыши и кроны. Ночные птицы смолкли, а утренние еще не начали петь. Но жуки-фонарщики почему-то продолжали свое мерцание, теперь уже синхронно: все вместе вспыхивали и вместе погасали, и обычно это происходило как раз под последние ночные песни... Сэр Карриган не успел осознать это несовпадение: что-то тупо толкнуло его в грудь, на миг показалось: летящая птица... он посмотрел, но ничего, понятно, не увидел, поднял руку, чтобы потрогать ушибленное место - рука пошла неверно, как чужая (допился, мелькнула дикая мысль), тогда он повернулся к окну спиной и в свете лампы увидел что-то черное и прямое, похожее на сигарный футляр, торцом приклеившееся к груди. Теперь, ведомая глазом, рука смогла коснуться этого предмета, шероховатого на ощупь - и тошнотная слабость вдруг пролилась вниз, растворила ноги - и пол, внезапно встав вертикально, не больно ударил его по виску и укатился назад, а потом исчез совсем, и следом исчезло пятно света на потолке, и наконец, как видение, исчезло вообще все.

12

Не спи, толкал Глеба Альберт, не спи! - но Глеб все равно засыпал. Слишком уныл был пейзаж, слишком монотонен - перестук колес. Эх, не ко времени... - кипятился Альберт. Пленный Гоша то ли спал, то ли пребывал в забытьи. Поперек груди его охватывал ремень. Альберт суетился лихорадочно. Он то порывался обучать Глеба стрельбе из автоматического карабина - стрельба не представляла трудности, важно было понять, что только первая пуля летит точно в цель, - потом принялся демонстрировать внутреннее устройство оружия. Оно было простым, но Глебу в его состоянии - недоступным. Внимание проскальзывало. Потом он попытался поставить Глеба впередсмотрящим: ногами на ограждение, придерживаться за поручень на крыше вагончика - и так и смотреть поверх вагонов. Сначала это было здорово: ветерок отогнал было сон, - но потом стало еще хуже. Наконец Альберт понял, что ничего ему от бревна по имени Глеб не добиться, он остановил поезд, отвел Глеба в средний вагон и уложил на какие-то мешки. А потом - Глебу показалось, что прошло минут пять - вернулся и разбудил его.

Была ночь, та фосфоресцирующая ночь пыльного мира, когда света достаточно, чтобы видеть вблизи - и чтобы подсвечивать висящую в воздухе тонкую взвесь так, что все отдаленные предметы становятся размытыми, искаженными и вообще неразличимыми. Злоба, боль и тоска наполняли все в этом проклятом мире, и приходилось мириться, потому что - ничего, ничего не поделать....

- Глеб, - тихо сказал Альберт. - Встань, пожалуйста. Так. Отойди сейчас шагов на триста и ляг на землю. Лучше - за какой-нибудь бугорок. Если что-то случится сейчас... в нормальном мире мы около Шарпа, сориентируешься. Старайся уйти в Палладию. Там им будет гораздо труднее достать тебя. И обязательно свяжись с Департаментом охраны. Пусть изо всех сил ищут библиотеку твоего отца. Все самое важное - в ней. И деньги забери с собой на всякий случай... Ну, иди.

- Зачем? Что ты собрался?..

- Извини, долго объяснять. Они могут обнаружить нас в любую минуту. Пока нам просто сказочно везет. Давай, я считаю до трехсот.

И Глеб, как было ведено, ушел куда-то, волоча свой тяжелый мешок, и лег, и лежал долго без мыслей и сна, как последний человек на земле. Потом он услышал, что зажурчал мотор локомотива, скрежетнули бамперы, медленно, а потом все быстрее застучали колеса... Тогда он заплакал, поняв, что уже теперь-то точно - один. Ему стало безумно жаль себя, жаль так чисто, пронзительно и проникновенно, что звук шагов и голос, позвавший его, он воспринял как надругательство над этой святой жалостью...

- Уходим, - Альберт взял его за руку. - Уходим, Глеб, дружище, уходим скорее...

Уйти они не успели. Прямые и плотные, как бревна, лучи заметались там, куда укатился поезд, а потом - на полнеба вымахнуло голубовато-белое пламя, земля больно ударила по коленям, заставляя встать, но теперь уже Альберт повалил его на землю, в пыль, прижал - страшной упругости звук прошел, пролетел над ними и сквозь них, оставив после себя пустую звенящую тишину... уходим, уходим, немо кричал Альберт, а Глеб все никак не мог сжаться, чтобы уйти. Вновь полыхнуло: желто, дымно, - побагровело, потом еще - глухие взрывы один за другим и трескотня, и металлический гром, как от ударов о железную крышу, и что-то с визгом впилось в землю рядом, а что-то пролетело, гудя и вздрагивая, над головами... языки огня все выше лезли в небо, и на их фоне видна была медленно клонящаяся к земле сторожевая вышка...

Наконец, они смогли уйти.

Сначала было невыносимо тихо, темно, неподвижно. Будто пропало вообще все. Потом прорезался острый запах йода и смолы, потом - перебор ветра в ветвях, далекое живое дыхание моря... Они поднялись и увидели близкие огни.

Пять часов спустя рыбацкий шлюп, сильно кренясь и зарываясь в короткую злую волну Пролива, нес их к островам Тринити...

Олив очнулась - и сразу все вспомнила. Значит, не помогло... Она брезгливо отстранилась от мальчишки - он что-то бормотнул, не просыпаясь - и, голая, пошла умываться. Хотелось ногтями сдирать с себя грязь - и одновременно было противно дотрагиваться до себя, противно носить это лицо и тело. Эх, ванну бы... Но это был слишком уж дешевый отельчик, и из всех удовольствий имелись только кувшин, тазик и спринцовка. И зеркало - как нарочно. Олив скрутило от ненависти к себе. Из зеркала на нее посмотрела злая всклокоченная дрянь.

Все ясно, да? - спросила она у дряни, и дрянь задумалась, а потом почему-то покачала головой.

Значит, еще не все.

Мало пройти через... она поискала слово, но не нашла: не было в людских языках такого слова... через _э_т_о_ у ариманитов... Нет, придется еще долго погребать все, что было там, под привычными грехами...

Так уже было однажды, пять почти лет назад - о, целую вечность! - в старой столице на мемориале Уайльда; и зелье, похоже, было то же самое: горная фиалка "патч", - точнее, ее семена. Долго потом приходится забывать то, что то ли было, то ли привиделось...

Умытая и причесанная, дрянь уже не казалась такой дрянью. А главное, в умывальне обнаружилась еще одна не замеченная доселе дверь - Олив думала, что это ниша для вешалки с халатами, а оказалось - выход к купальням! И, накинув первый попавшийся халат, Олив полетела вниз, едва не вломилась в мужскую - впрочем, такую же пустую, как и женская - и с разбегу, скомкав и не глядя бросив халатик, нырнула в чистую, светлую, надежную воду...

В четверти мили впереди чуть возвышались над морем зеленые камни - туда, к камням, она и поплыла.

Доплыв, перевела дыхание, набрала полную грудь воздуха, изогнулась - и ушла в глубину.

Так мог бы выглядеть рай.

Дивный таинственный зеленый сумрак, косые лучи, ковер из мягких трав, колышущихся медленно и грациозно, и серебряные души праведников, что порхают быстрыми стайками...

Она плыла и плыла, а потом вернулась наверх. Ни облачка не было в небе. Залив лежал, как туманное зеркало. Что-то поднималось в человеке от такой вот неподвижности... что-то темное и протестующее. Молодое солнце недавно выскользнуло из-за искрящихся вершин и гладило и щекотало разнежившийся в тени гор город, сложный, замысловатый и нелепо праздничный, как огромный свадебный торт.

Можно было возвращаться. Море, как и положено великодушным гигантам, приняло в себя ее грехи, вольные и невольные, телом и помыслами, и теперь отпускало ее на сушу...

Человека, сидящего на верхней ступеньке лестницы, ведущей от купален, она заметила издали, но до самого последнего момента, до того, как поравнялась с ним, узнать не могла. Мужчина в рыжих мятых штанах, в клетчатой бумажной куртке, в белой широкополой шляпе, надвинутой на лоб - то ли спал сидя, то ли ждал не ее, то ли думал о чем-то сосредоточенно и отстраненно. Внезапно испугавшись, Олив остановилась за ступеньку от него, и тогда он поднял голову...

- Кит? - не веря себе, выдохнула Олив.

- Не думал, что узнаете, леди, - усмехнулся он истонченными черными губами. - И запомните: имя мое здесь Юджин Хэрт. Запомнили?

- О, Господи... - Олив почувствовала, как рот ее расползается все шире и шире, а под горлом щекочет, готовясь прорваться, то ли кашель, то ли идиотский смех. - Запо... Запомню! Пер Бако! Юджин Хэрт, с ума сойти!..

- И что я сказал такого смешного? - пожал плечами полковник Вильямс, отныне - Юджин Хэрт.

- Я рада! Я просто рада, как собака! Но как ты сумел? Ведь тебя же ранили - всерьез!

- Есть способы... Олив, птица, тебе надо что-то забрать из комнаты?

- Плевать!

- Тогда едем - и быстро, тут уже начинают просыпаться...

- Как ты меня нашел?! - в спину Вильямсу крикнула она.

Но - Юджин Хэрт - на бегу сделал неопределенное движение рукой. Бежать ему было тяжело. Могла бы даже показаться смешной такая манера бега... По галерее они обогнули дом и поднялись на тротуар. В трех шагах стояла светлая коляска, запряженная парой, и кучер привстал на козлах и поклонился.

Это был сержант Баттерфильд.

Светлана не могла и подумать, что переход через горы окажется таким легким. Правда, отшельник сказал, что так лишь кажется после болезни - "лихорадка предгорий" делает человека на время невосприимчивым к холоду и усталости и безотчетно счастливым. Некоторым даже кажется, что они смогут летать... и пытаются, да. У многих, особенно пожилых, просто не выдерживает сердце. Зато тем, у кого оно выдерживает, хватает сил дважды пройти горными тропами от Аркадии до Тристана и от Тристана до Аркадии. Почему дважды? - не поняла она. Потому что Тристан - поразительно скучный город...

Шли так: поднимались за час до рассвета, приводили в порядок хижину - и на рассвете выступали. Несколько часов занимал путь до границы снегов, там делали привал, после полудня миновали очередной перевал и начинали спускаться в очередную зеленую долину... Около пяти часов вечера на пути оказывалась следующая хижина, и здесь разжигали очаг, варили похлебку из сушеного мяса и свежих кореньев и чай с травами. Все рассчитано по минутам, удивлялась Светлана, который год вы так ходите? Двадцать седьмой...

Да поможет тебе Господь, сказал отшельник на прощание, когда все снега остались позади, по сторонам громоздились заросшие терновником и куманикой остатки каких-то древних укреплений, а впереди и внизу, далеко, но достижимо - выступали из зелени красные петли дороги. Спасибо вам, святой отец, - Светлана поклонилась, поцеловала руку, шершавую и черную от горного солнца - почувствовала легкое, как ветерок, прикосновение к волосам, замерла почему-то. Дочь, подумала она, дочь... я так и не узнала ничего...

Когда она оглянулась, а оглянулась она очень скоро, отшельника уже не было там, где они простились.

В легком ее мешке было еды на три дня: дюжина своеобразных конфет из ореховой муки и медвежьей крови, сваренных на меду; несколько каменных сухарей с перцем; полфунта вяленого мяса; фляга с густым, как мед, монастырским вином. Кольцо с пальца и серьги из ушей она сняла и спрятала в башлыке старой, местами лысой, куртки из оленьего меха. И одеждой, и обувью - оленьими сапогами, сшитыми грубо, швами наружу, зато мягкими и удобными внутри, - снабдил ее все тот же отшельник. Когда она, ахнув, увидела целый амбар, где штабелями лежали, спрессованные, многие сотни, если не тысячи, таких сапог, курток, стеганых рубах и штанов, когда попыталась стащить кольцо с пальца - отшельник мягко сказал, что брать от нее они ничего не могут, но если когда-нибудь у Светланы появится желание пожертвовать что-то ордену - орден примет с благодарностью и молитвой.

Темнота застала ее у чьих-то покосов, и ночь она провела в теплом стогу, в одуряющих ароматах свежего сена.

Весь следующий день к ней пытались подобраться вопросы: ну а как дальше? куда? каким образом?... - однако она легко прогоняла их: просто отмахивалась, как от мошкары, - и бежала по красной, прорезающей густую сочную зелень дороге - вперед и вниз...

Она почему-то совершенно пренебрегала тем, что на дороге - на дороге! - ей ни разу не попались ни встречные, ни попутные люди...

Сайрус с трудом откинулся на спинку стула - ему все еще было тяжело подниматься из кресел, и он пользовался исключительно стульями, - кивнул на коробку сигар:

- Курите, пожалуйста.

- Если не возражаете, я лучше трубку, - отозвался гость.

Он был небольшой, смуглый, но светловолосый, с острым носиком и удлиненным раздвоенным подбородком; на правой скуле его виднелось размытое лиловое пятно, похожее на недостертую кляксу. Клетчатый коричневый пиджак облегал тело идеально, без единой лишней морщинки. Булавка галстука и цепочка часов были простыми и строгими, но - платиновыми. И трубку он вынул дорогую, "шеппертон", а к ней - сафьяновый кисетик с клеймом "Табачная мануфактура Пряхин и сыновья" и длинные спички из красного благовонного дерева. Сайрус сдержал улыбку. Такова была манера всех адвокатов и частных сыщиков: демонстрировать свое чаще всего воображаемое богатство. У этого, по крайней мере, был вкус...

- Основное я понял из письма, - сказал посетитель. - Хочу лишь уточнить детали: желаете ли вы, чтобы вашу супругу препроводили домой - или всего лишь установили ее местонахождение?

- Нет, конечно - никакого препровождения. Она свободный человек и вправе быть там, где пожелает сама. Я хочу, чтобы ее, во-первых, нашли - а во-вторых, установили негласную опеку. Охрану. Возможно, ей понадобится помощь... вы меня понимаете?

- Помощь какого рода?

- Видите ли... Выяснилось, что моя жена и ее спутник разыскиваются полицией Эркейда - и, кажется, боевиками профсоюзов.

- Лихо!

- Так уж получилось.

- Я надеюсь, вы понимаете, милорд, что против полиции наши агенты ничего предпринять не сумеют. Дура лекс, сед лекс [Закон суров, но это закон (лат.)].

- Я не требую, чтобы вы входили в явные противоречия с законом, мистер Купер. Просто - постарайтесь подстраховать их от опасностей. Да, и еще: с ними, вероятно, путешествует леди Олив Нолан...

- Подан? Это не та, которая...

- Я не сомневался, что вы ее вспомните.

- Тогда извините за нескромный вопрос: кто с кем убежал?

- Не знаю, мистер Купер. Единственное, что могу сказать: это не похоже на банальный адюльтер.

- Так. А чем именно не похоже?

- Скажем, тем, что для этого не требовалось никуда убегать. Им было куда легче встречаться здесь... Да, у них был роман, у моей жены и этого юноши. Поверьте: я не имел ничего против. Так или иначе - через год, даже меньше, мне пришлось бы развестись с нею. Дура лекс, как вы заметили. Я подозреваю, что некая опасность начала угрожать кому-то из них уже здесь - и они попытались скрыться от нее... - Сайрус улыбнулся.

- Будем считать, что я понял все: найти, не мешать, охранять - и сверх того все, что понадобится. Известить, естественно, вас. Так?

- Исчерпывающе. Относительно гонораров и возмещения затрат у меня возражений нет. Аванс вы получили?

- Да. Разрешите откланяться?

- Удачи вам, Купер.

- Я подозреваю, что удача нам понадобится, - сказал детектив, вставая.

(С того дня, когда стало известно об убийстве Фостера, города "черного треугольника": Меркьюри, Тристан, Пальм-Харбор - начали бурлить. Профсоюз транспортных рабочих начал бессрочную стачку. А через три дня волнения выплеснулись на улицу, подхлестнутые сообщением о смерти еще одного народного трибуна и реального кандидата в президенты сэра Карригана. Страсти стремительно накалялись. Но к тому времени, когда раздались первые выстрелы и пролилась первая кровь, гвардейский полк выгружался из эшелонов в предместьях Пальм-Харбора, в гавань Тристана вошли крейсера "Жасмин" и "Оркид", а с ними военный транспорт "Буффало". Наученное мятежом в Порт-Элизабете, где жертвы исчислялись многими сотнями, правительство намерено было лить воду ведрами на искры, но не допустить пожара...)

13

- Уйди отсюда! Уйди! Не хочу тебя видеть!..

- Глеб...

- Ты обещал ему, что оставишь его в живых! И убил - раненого! Как собаку, как клопа...

- Я не обещал ему ничего.

- Я слышал! Я сам все слышал! Ты теперь и мне врешь!

- Я лишь сказал ему, что он мне нужен. Он был мне нужен именно для этой цели. Чтобы так думали: это его работа.

- Это грязно, это мерзко, как... как...

- А то, что они тебя держали взаперти и накачивали наркотиками - это не мерзко? Что они готовы были твою женщину пытать на твоих глазах - это не мерзко? А взрывчатку они что - для салютов везли? Дорогой мой, когда имеешь дело с этой фирмой - о правилах боя лучше забыть.

- Все равно - я не желаю...

- Тогда они придут сюда и сделают все по-своему.

- Не сделают.

- Почему это?

- О них знают.

- И всего-то? Эх, Глеб, Глеб... Пойми: они орудуют здесь уже почти шестьдесят лет. У них десятки тысяч сторонников, партии, профсоюзы. Они ввозят деньги и оружие, ввозят технологии... Запрет на паровые машины и телеграф был снят их стараниями. Старые законы запрещали подобное - они сумели провести новые законы. Они купили Карригана - полностью, с потрохами. После выборов уже не останется никаких препятствий для легального проникновения... Я не вижу выхода, кроме как - убивать их всех одного за другим... Но и это поздно, наверное. Единственное, что обнадеживает - у них там такая Высочайшая степень секретности, что будет очень трудно восполнять потери. Меня проверяли четыре года...

Молчание. Темнота. Костер догорал.

И - сначала:

- Ну, оставь меня. Дай побыть одному...

- Нет. Или отдай оружие.

- Я ничего не сделаю.

- Глеб, пойми: тебя накачали отравой. Сейчас идет похмелье, ломка. Ты воспринимаешь все слишком остро, будто без кожи...

- Как я мог ее там бросить! Как я мог!..

- А что реально можно было сделать? Искать - и снова попасть в руки комитетчиков? Второй раз побега не получилось бы. Мы сделали самое разумное. Ведь она их не интересует абсолютно. Им нужен лишь ты. Пока ты не в их руках - она в безопасности. Вот это постарайся уяснить.

- Все равно: низость, низость...

- Низость. Но другого выхода просто нет. Шла бы речь о тебе одном - ха! Но от тебя теперь зависит и эта женщина, и весь мир в придачу...

- Это я не понимаю...

- Ты им нужен только потому, что пенетраторов такого класса просто не существует. У Комитета их нет вообще, у Карригана - два или три человека, которым нужен день, чтобы просочиться в промежуточную зону...

- Это где пыль?

- Да. И еще день - чтобы пройти в соседний мир. Ты делаешь это мгновенно. Поэтому за тебя так и взялись. И, видишь ли... они считают, что это у тебя не природная способность. Что тебя научил отец. И что ты знаешь, как именно он тебя этому научил...

- Я точно знаю, что не учил.

- Это мы потом обсудим, отдельно...

- Его убили они?

- Видимо, да.

- Видимо?

- Ну, Глеб! Не могу же я знать всего. Там знаешь как друг от друга все скрывают?

- Подожди. Ты сказал, что пенетраторов у вас нет...

- У них. Я не с ними.

- У них. А у Карригана есть. Отца убили в запертой комнате...

- Карриган - марионетка. Кукла на ниточках.

- Думаешь? А мне кажется, он просто хочет их использовать, а потом выкинуть... - Глеб вдруг оборвал себя. Это была не его мысль, и прозвучала она в голове каким-то чужим голосом. Не могло у него быть мнений о сэре Карригане и его отношениях с КГБ - он узнал об этом только что, и плевать ему было на них всех... - Так кем же все-таки был мой отец?

- Некоторое время он был начальником Тринадцатого отдела КГБ - то есть того самого, который занимался Транквилиумом. Неожиданно для всех он бежал сюда и здесь начал бороться против своей же организации. Почти тридцать лет... В Палладии он создал мощную систему противодействия, и там комитетчикам пришлось туго. Оперативной деятельности почти не ведется, агентура слабая, информации поступает мало. Но вот в Мерриленде... здесь ему почти ничего не удалось сделать и теперь Мерриленд очень близок к тому, чтобы стать плацдармом вторжения. Кроме того, он искал способы закрытия проходов. Как выяснилось, старые способы не слишком надежны...

- И - нашел?

- В Комитете считают, что нашел.

Опять молчание. Долгое. Краснеют угли.

- А-лик... опять... все то же...

- Говори. Говори же! Ну! Что тебя давит?

- Не знаю... Жить не хочется, вот и все. Просто не хочется жить. Будто Бога не стало...

- Я понимаю...

- Нет, не понимаешь, никто не понимает. Когда говоришь - все совсем не так, как было. Если повторять слово, смысл исчезает, верно? Значит, не в слове дело, не в слове... Смысл - он как бы отдельно, и слова только мешают. Путаются сами и путают все остальное, набиваются в уши... толпятся, заглушаются одни другими - как люди, право... А Бог - молчит. И если говорит, то очень тихо. И не словами - он поступками моими со мной говорит, желаниями моими... Вот чего не понять. И если его не стало, то какой же я тогда человек? Сейчас возьму револьвер, поднесу к голове и вышибу себе мозги. Понимаешь - не страшно и даже не противно. И не жалко. А - не делаю почему-то... Вот ты - используешь людей, как карандаши, как промокашки. Охранника убил, чтобы на нас не подумали, будто не мы этот взрыв учинили, на мне ездишь из мира в мир... Так надо, да? Высшая цель какая-то? Откуда нам ее знать-то, высшую цель? Не дано этого человеку. Как природу Бога постичь не дано. И даже самое простое: а есть ли Бог? - не узнать при жизни. Если есть - одно дело... а вдруг как нету? Что тогда? Значит, и смысла нету ни в чем, а уж о высшей цели и говорить-то совестно... Да ведь и человека тогда, по-настоящему, тоже нет. Так ведь? Ну, скажи?..

- Так, наверное...

- А вот совсем и не так! Потому что людям - всем - в глубине души безразлично, кто там наверху и может ли человек что-нибудь сам один - лишь бы погода была теплая да после смерти безгрешие оплачено, как сговаривались... Бред какой-то! Будто Бог обязан отвечать за погоду! За нами же выдуманные грешки! Все не так, не так, а вот как - не могу сказать, слова мешают...

Молчание. Темнота. Погасли и угли. Далекий вой. На острова Тринити не водятся твари крупнее шакала, но от воя сами собой сжимаются пальцы.

- Алик...

- Говори.

- Я спросить хочу. Почему ты... ушел от них?

И - молчание. Потом - тихо, почти шепотом:

- Не знаю...

- У тебя кто-то остался... там?

- Да. Жена. Сын.

- И... как же они теперь?

Молчание.

- А родители?

- Умерли. Уже давно.

- От чего?

- От старости, от болезней... Я поздний ребенок.

- А-а. Я думал - война.

- И война была. Все было.

- Потом расскажешь?

- О чем?

- О своем мире.

- Сам все увидишь. Да и расскажу, конечно.

- Увижу?

- Да. Иначе нам в Палладию не попасть.

Молчание.

- Алик, и все-таки... Как же быть с твоими?

- С семьей?

- Да. Разве же так можно?

- Нельзя, наверное... да иначе не получалось. Не пойдет жена за мной, вот в чем дело. И сына не отдаст. Да и он - не захочет. Что ему тут делать? Даже радио нет...

- Чего нет?

- Радио... Это неважно. Это все... как бы тебе сказать...

- Жена тебя не любит?

- Уже и не любит, наверное. А главное - они оба слишком уж увлечены благами цивилизации.

- Это действительно блага?

- Самое смешное - да. Но что-то мне во всем этом нравится.

- А ты ее любишь?

Молчание.

- Нет, наверное. То есть я буду горевать, если с ней что-то случится... но, скажем, скучать я по ней не скучаю.

- А по сыну?

- Скучаю. Он... он хороший парень. Только меня не поймет, вот в чем беда.

Молчание. Полная, великая, ни с чем не сравнимая темнота.

- Алик...

- Плохо тебе?

- Нет, ничего такого... А что это было - что ты взорвал? Важное?

- Очень важное. Это был единственный широкий проход, через который можно было не таскать понемножку на себе, а возить вагонами - ну, ты видел. Он здесь идет от Шарпа до Сандры, а в Старом мире - от Владивостока до побережья Америки. Через него, я знаю, в Америку везли наркотики: кокаин, гашиш. Подрывали моральные устои... Тоннами везли, представляешь? А теперь, как я понимаю, везут оружие - в Сандру. Будут теперь там поднимать восстание... Думаю, вовремя мы диверсию учинили. Теперь не скоро разгребут завал.

- Думаешь, завалило?

- Думаю, да. Надеюсь.

- А если нет?

- Тогда они навезут всякого оружия, и с ними уже не справиться никогда...

Молчание.

- Алик, ты, конечно, лучше меня во всем этом разбираешься. Ты мне говори, что делать. Я буду.

- Первым делом - поспать.

- Я будто только что проснулся. Нет, я о главном...

- Да, я понимаю. Только и ты пойми: нет у меня готовых планов и готовых ответов. Я ведь не собирался уходить... все как-то само получилось. Даже не верится... Который час?

Глеб вынул часы - те, отцовские, от странного Кирилла Асгатовича; чем дальше, тем непонятнее становилась эта фигура - и откинул крышку. Стрелки светились нежно-зеленым, и таким же нежно-зеленым, только слабее, светились буквы на ее внутренней стороне. Только отец и он сам знали, что означает это слово...

Заколотилось сердце.

- Половина третьего, - механическим голосом сказал Глеб.

- А там, получается, почти полдень... Что ж, пойдем тогда, раз уж все равно не спим?

- Пойдем.

- Случилось что-нибудь?

- Нет, все в порядке. В полном порядке.

- Голос у тебя какой-то такой стал...

- Не знаю. В горле запершило, вот и все.

- Ну, бывает... Глеб, слушай меня внимательно. Мы перейдем сейчас в мир, совсем на этот не похожий. Там все не так. Люди - другие. И тебе нельзя показать, что ты - не такой, как они. Будь очень сдержан. Не удивляйся ничему. Не спрашивай меня при посторонних ни о чем. Как можно меньше говори. Притворяйся, что плохо слышишь. Будет кто лезть с разговорами - морщься, переспрашивай, прикидывайся дурачком или просто тупым. Контуженным. Сможешь?

- Н-наверное...

- Попробуем. Сколько времени, а?

- Что?

- Сколько времени, говорю?

- А-а... Времени? Понял.

- Так сколько, я спрашиваю?

- Да, конечно. Не беспокойтесь...

- Переигрываешь, Глеб. Ты отвечай, только не сразу. Делай большую-большую паузу перед ответом. Будто прислушиваешься к чему-то внутри. Будто тебе нужно время, чтобы понять вопрос, чтобы подобрать слова для ответа...

- Да? Тогда, конечно... это можно. Это да.

- Вот так, нормально. Не совсем дурачок, а просто медленно соображаешь. И еще: ни на что не смотри подолгу. Никому не смотри в глаза. Не реагируй на ругань. Не улыбайся. И вообще - поменьше эмоций. Тупой и глухой. Я буду тебе подыгрывать. Ты - мой брат, контуженный в Афганистане. Но если тебя спросят об этом прямо, не отвечай ничего. Замыкайся наглухо. Понял? Сумеешь?

- Постараюсь.

- Ты постарайся. Потому что иначе... Иначе будет плохо. И не только нам. Очень многим.

Поднятое на ноги срочной телеграммой в триста шестьдесят слов, эркейдское отделение частного сыскного агентства "Армстронг и Купер" (шесть человек, включая уборщицу) немедленно развило бурную, но притом вполне рациональную деятельность. В результате уже вечером Сол Эйнбаум, шеф отделения, знал следующее: полиция не подозревает разыскиваемых в убийстве, отдавая себе отчет, что их подставили настоящие преступники, однако ведет игру, в которой беглой паре (тройке?) отводится незавидная роль приманки. Налет на отель "Рэндал" продемонстрировал степень риска, которому подвергалась "приманка". Далее: когда-то контрабандист и мелкий пират, а теперь скупщик янтаря по кличке "Угорь" Айова Гленн рассказал, что слышал своими ушами, как Арчи Макферсон рассказывал о своих приключениях. Он подрядился отвезти двух пассажирок в Сандру, но во время ночевки на берегу их всех захватили ариманиты и измывались так, что и понять было нельзя ни черта. В конце концов они сумели смыться сами и лодку спасти, но одна из пассажирок так там и осталась... Что это были за пассажирки и где именно все это произошло, установить пока нельзя: Арчи в море и вернется хорошо если через две недели. Да и не скажет он вам, покачал головой Угорь, подумав. Не верит он вашему брату, и правильно делает... Наконец, портье отеля "Рэндал", дежуривший во время налета, рассказал следующее: мистер и миссис Голицыны... (Что? Лорд и леди? Но мы этого не знали... такие скромные люди...) наверняка были теми, за кем пришли погромщики. Потому что оба убитых постояльца были чем-то на мистера... на лорда Голицына похожи: молодые, высокие, светловолосые. Но сам он - пропал... Он поднялся в свой номер за полчаса до налета... нет, раньше - за три четверти часа, и больше его никто не видел. Полиция считает, что он просто незаметно ушел то ли во время погрома, то ли сразу после него - пока еще царила суматоха. Да только уж поверьте мне: не могло такого быть. Нет в здании ни тайных выходов, ни лестниц, у нас солидный отель, и безопасность постояльцев на высоте. Войти и выйти можно только через парадную дверь - и все! Конечно, есть и черные ходы, подвальные, и чердачные. Но только все они заперты на засовы изнутри, и никак нельзя выйти в дверь, а потом запереть ее за собой на засов и на висячий замок - а кроме того, есть еще несколько хитростей, которые раскрывать нельзя, но которые позволяют утверждать: нет, этими ходами он не воспользовался. Либо его убили, расчленили и выносили по частям (крайне маловероятно, потому что скрыть следы такой операции невозможно), либо он несколько дней прятался где-нибудь под кроватью, а потом переоделся, загримировался... Есть один пикантный момент: чета Голицыных вошла в холл отеля вместе, затем лорд взял ключи от сейфа и поднялся в хранилище, леди же пошла в ресторан; через несколько минут в ресторан буквально влетела очень красивая, но страшно взволнованная дама, и тут же леди и эта дама покинули отель, сели в коляску и уехали. Так вот: эту красивую даму он, портье, видел вчера и сегодня: вчера - на бульваре Лили под руку с лейтенантом флота, а сегодня - выходящей из дома напротив Музея природы в сопровождении мужчины средних лет, по виду отставного офицера, подволакивающего ногу...

Дом напротив Музея природы принадлежал некоей транспортной компании "Глобо". Большую часть года он пустовал. И город, и частные лица пытались перекупить этот дом у нынешних его владельцев - без малейшего успеха. Компания платила немалый городской налог только за то, что два-три раза в год устраивала здесь шумные праздники с духовыми оркестрами и фейерверками. Постоянно в доме жил только угрюмый сторож, его жена-кухарка и двое взрослых сыновей, постоянно занятых в саду, по ремонту, на мелких перестройках...

Сол посвистел и побарабанил пальцами по исписанным листкам бумаги. Картина получалась хмурая. И схлопотать можно было не только по морде... Он встал, отпер сейф, достал свой проверенный десятизарядный "эрроусмит". Приоткрыл оконце магазина, пересчитал донца гильз: все десять. Пристроил пистолет в специальной наплечной сумке. С виду сумка как сумка, но: бьешь большим пальцем по защелке, пружина тут же распахивает крышку, рука уже на оружии, стрелять можно сразу, не извлекая из зажимов. Четверть секунды.

Из агентов на месте был только Хантер. Двоих Сол отправил на поиски ариманитов, и это могло потребовать времени. Ли Эшвилл сидел в редакции "Эркейд кроникл" и листал подшивки: кто-то вспомнил, что были в истории отеля "Рэндал" случаи исчезновения то ли гостей, то ли посетителей. И - был какой-то тихий и загадочный скандал вокруг Музея природы...

Он запирал уже дверь конторы, когда в коридоре появился мальчишка-посыльный в редакционной фуражке.

- Кто тута Эн-ба-ам? - басом спросил он.

- Ну, я, - сказал Сол. - И что?

- Два-а пенса у тебя-а есть?

- Допустим, есть. И что?

- Та-агда получи письмо-о, - он протянул Солу пакет, сунул монетки за щеку и отсалютовал двумя пальцами.

Записка была от Эшвилла. "Шеф, за последние два года - полный ноль. Ищу дальше. Поступили телеграммы о вооруженных столкновениях в Меркьюри. Дорога на Тристан перекрыта - это точно. Телеграфные линии по побережью обрезаны, связь со столицей крупная, через Остров. Видимо, все гораздо серьезнее, чем мы считали. Упорные слухи об убийстве Карригана. Будьте предельно осторожны". И - крючок вместо подписи.

- И что ты об этом думаешь? - Сол еле дождался, пока Хантер дочитает послание.

- Ничего, - сказал Хантер.

- Тогда поехали, побеседуем с леди. Если она, конечно, ждет нас в домике "Глобо". А вдруг и сама ягодка там же - сидит и нас ждет?

- Нет, - сказал Хантер.

Лошади стояли под седлами, о чем-то тихонько беседуя между собой и лениво отгоняя ленивых мух. Сол подтянул подпругу и вскочил в седло. Хантера опять приходилось ждать. Хантер был медлителен во всем, кроме драки.

Они пустили кобыл рысью, стараясь держаться подальше от никогда не пустеющих тротуаров. До Музея природы было далеко - почти через весь город. По дороге они вспомнили, что не обедали, по запаху нашли открытую закусочную, купили, не покидая седел, по огромному мясному пирогу и по бутылке славного эля, на ходу перекусили - отсрочили голодную смерть, говоря словами Хантера, который сейчас молчал.

- Какой день сегодня? - Светлана, отчаявшись сосчитать сама, оглянулась по сторонам. - День недели - какой?

Палатка ответила равнодушным ржанием. Ближайшая соседка, ухватистая бабешка со спутавшимися легкими волосами, приподнялась на локте:

- День тебе, козочка? Праздничка какого ждешь, нет? Праздничек ща будет - с духами, с букетами! - и она, крутнувшись к Светлане тощим задом, задрала подол своего балахона и оглушительно пукнула.

Все опять заржали, только огромная торговка Барба взревела:

- Ты опять, срань!..

Но ее подавили:

- Тихо, Барба, сейчас смешно будет!

Светлану смело на пол, на квадрат четыре на четыре шага, вокруг которого на деревянном помосте валялись, изнемогая от безделья, двадцать женщин, задержанных в зоне особого контроля. Воняло страшно...

- Смотри, котенок когти выпустил!

- А глазки-то, глазки - сверкают!

- Дейзи, повтори залп! Она тут же и сдохнет!

- Дейзи, дай ей в нос, чтоб не нюхала!

- Эй, леди, что ты смотришь - порви ей сраку, и все дела!

- О, Дейзи ща как!..

Дейзи, пердунья, неторопливо спустилась с помоста и так же неторопливо протянула руку, чтобы схватить Светлану за волосы - она уже избила так одну девушку, схватила за волосы и ударила несколько раз о свое огромное тяжелое колено, каменное вздутие на тощей ноге, - но на этот раз ее руки схватили воздух. Светлана, чуть пригнувшись, стояла в полушаге от того места, где была миг назад. Уроки боцмана Завитулько, обучавшего рукопашному бою морских пехотинцев, не забылись. Вам, девкам, это нужнее, говорил он и гонял ее, восьмилетнюю, вместе с матросами. Дейзи снова протянула к ней руки, теперь уже целя в глаза скрюченными пальцами, и Светлана легко поднырнула под эти руки, шагнула вперед и чуть влево, подпрыгнула и в прыжке локтем врезала Дейзи по шее - сразу за ухом. Та рухнула, как мешок с черепками.

- Что ли все? - разочарованно спросил кто-то.

- Убила!.. - прошептал еще кто-то. - Бабы, она ее убила...

- Кто-то хочет тоже? - резким голосом - сталь о камень! - крикнула Светлана. - Давайте - сразу!

- Охранник! - заверещали в углу. - Тут насмерть!.. Насмерть!

Светлана, чувствуя вдруг слабость в коленях, присела рядом с Дейзи, взяла ее запястье. Пульс был.

- Выживет, - сказала она, вставая.

Все почему-то замолкли.

Потом снаружи завозились, развязывая полог. Светлана дождалась, когда в палатку влетит свежий воздух, и только тогда оглянулась. Два солдата и офицер.

- Голицына есть? - спросил офицер лениво.

- Я - Голицына, - сказала Светлана.

- На сортировку, - сказал офицер.

Снаружи ждали другие: пятеро мужчин и женщина. Все были грязные и помятые. Лишь один, невысокий, но крепкий, держался как-то иначе. Будто бы грязь к нему не пристает, подумала Светлана и встряхнулась.

Лагерь для интернированных располагался в лощине, заросшей по краям аралией и дикими абрикосовыми деревьями. Запах их, стекая вниз, смешивался со смрадом людского скопления и доводил до исступления.

Кто-то - Глеб? Боже, как давно это было!.. - рассказывал о цветах пустыни, которые приманивают насекомых подобной чудовищной смесью: "свиной навоз, розовое масло и гнилой лук". Но там - пустыня...

Здесь, обнесенные проволочной изгородью, стояли древние, ветхие, неизвестно из каких глубоких хранилищ извлеченные палатки. Брошенные на землю беленые рейки обозначали пути, по которым можно ходить. Одинаково мерзко несло и от кухни, и от нужника. Побрякивая железным, мерно шли караульщики. Как бы серые тени скользили у их колен... Лишь однажды Светлана слышала лай этих: кто-то пытался бежать.

Все это было предназначено для унижения.

Светлана не понимала сама, что помогло ей продержаться эту неделю. В первый день казалось: конец. И становилось хуже изо дня в день, но одновременно откуда-то приходили силы сопротивляться, и сегодня она знала: можно выдержать и не это. И даже - годами. Если только нужно выдерживать...

В сортировочной палатке, освещенной ацетиленовыми лампами, было гнусно и жарко. К вони немытых, неухоженных тел добавился едкий запах страха. Скученных людей вызывали по одному за брезентовую перегородку, где и происходила непонятная "сортировка", а оттуда уводили каким-то другим путем, потому что никто не возвращался обратно, и спросить, что же там происходит, было не у кого.

Очередь до Светланы дошла за полночь. Из полусотни приведенных - осталось четверо. Двое лежали на заплеванном, неимоверно грязном брезентовом полу. Но Светлана и тот мужчина, с которым ее вместе привели и на которого она обратила внимание, упрямо стояли, переминаясь с ноги на ногу или делая изредка несколько полуприседаний: разговаривать или выполнять нормальные гимнастические упражнения охрана не позволяла. Долго, больше часа, они так и провели - вчетвером. Наконец появился лысоватый лейтенант без фуражки, пальцем поманил Светлану:

- Идем, красотка.

Она - пошла. За брезент, в неизбежность.

Дико хотелось пить.

Стол, и по ту сторону стола - двое. Они закрыты от света белого пламени и потому почти не видны.

- Садись, - голос в спину.

Брезентовый складной табурет, очень низкий - колени торчат. Прикован короткой цепочкой к центральному колу палатки. Хороший кол, крепкий...

- Имя?

- Ксения.

- Полное имя.

- Ксения Николаевна Голицына, урожденная Медиева.

- Число исполнившихся лет?

- Двадцать два.

- Сословие? Звание, титул, если есть?

- Княгиня.

- Подданство?

- Подданная Ее Величества.

- Понятно... - что-то странное в голосе. - Рост пять футов шесть дюймов, телосложение среднее, ближе к субтильному, цвет волос черный, цвет глаз зеленый, темный, скулы высокие, нос прямой, губы средней полноты, нижняя слегка выступает, подбородок закруглен, шея удлинена, запястья тонкие, кисти рук узкие, пальцы длинные, ногти овальной формы, родимое пятно в форме чечевицы у основания второго пальца правой руки, шрам звездообразной формы, деколорированный, выше правого коленного сустава, родимое пятно коричневого цвета, плоское, размером с лесной орех, на пояснице-левее позвоночного столба... Осмотр производить будем? Или вы просто наклоните голову?

Светлану обдало жаром. Конечно, волосы уже отросли, и обнажились непрокрашенные рыжие корни...

- Отлично. Ваше молчание я расцениваю как признание моей правоты. Поскольку княгиня Ксения Голицына тяжело ранена и находится в тюремной больнице Пальм-Харбора. Опознана теми, кто хорошо знал ее в лицо... Еще один портрет, если позволите. Сыскное агентство "Армстронг и Купер" разыскивает некую леди С., девятнадцати лет, рост пять футов шесть с половиной дюймов, телосложение среднее, ближе к субтильному, цвет волос рыжий, темный, глаза зеленые, миндалевидные, нос прямой, короткий, губы полные, подбородок небольшой, удлиненный, шея длинная, плечи прямые, узкие, запястья тонкие, пальцы рук длинные, на четвертом пальце левой руки неснимаемое тонкое серебряное кольцо... Что скажете?

- Ничего не хочу говорить. Сколько меня здесь продержат?

- Здесь - уже нисколько. Мы переводим вас в тюрьму. А сколько лет вы проведете там, решит суд. Думаю, не меньше пятнадцати.

- За что?.

- За сотрудничество со шпионами и убийцами. И муж ваш, дорогая леди Стэблфорд, ничем не сможет вам помочь.

Молчание. Потом:

- Объясните, что вы имеете в виду?

- Объясняю: вы с вашим другом путешествовали по документам и в гриме известных уже полиции террористов: князя и княгини Голицыных. Я удивляюсь, конечно, что полиция смогла попасться на такую примитивную снасть, но факт остается фактом: наблюдение еще в Порт-Элизабете было установлено именно за вами. Что позволило упомянутой преступной чете прибыть в Ньюхоуп, а затем и в Пальм-Харбор, где они совершили несколько политических убийств. Таким образом, ваше участие в акции несомненно, и в ближайшие дни вам будет предъявлено обвинение.

- Тогда я требую адвоката.

- Поскольку вы пока находитесь на территории, где установлен режим военного положения, адвокат вам не положен. Позже.

- Тогда позже мы и продолжим беседу.

- Нет. Продолжим мы ее сейчас, но касаться будем более простых тем. Выпейте воды. Еще?

- Да.

- Хорошо. Итак, вы леди Стэблфорд, урожденная Светлана Белова? Гражданка Мерриленда, жительница Порт-Элизабета?

- Да.

- И что вас связывает с этими убийцами?

- Ничего. Это... недоразумение, совпадение... какая-то дикая случайность...

- Вы сами в это не верите.

- Может быть. Другого объяснения у меня все равно нет.

- Тогда просто расскажите.

- Я сбежала из дома. С любовником. Это все.

- А документы?

- Мой друг купил их где-то... и я выкрасила волосы, чтобы соответствовать описанию в паспорте...

- А зачем вообще это надо было делать: покупать паспорта, менять внешность?

- Неужели вы не понимаете?

- Нет.

- Тогда и не поймете. Даже если я буду объяснять.

- А все-таки попробуйте. Границу вы не пересекали, земельные участки приобретать не собирались... или собирались? Вообще вы хоть раз предъявляли паспорт?

- Да. В полиции... и вам...

- То есть паспорт был вам необходим лишь на крайние жизненные обстоятельства. Ваш друг настолько предусмотрителен? Я знаю немало случаев подобных побегов, и люди никогда не брали всего, что им нужно, а самое необходимое забывали всегда... А вы - паспорт. Или сразу в Палладию собирались?

- Нет, об этом речи не заходило.

- Да-а... Даже меня вы не можете убедить, а что говорить о следователе, которой будет более предвзятым? Надо будет еще потрудиться, чтобы судья дал пятнадцать лет... как бы не все двадцать пять... Знаете, что такое двадцать пять лет на Солт-Бэлд? Или на границе пустынь? О-о... Где вы расстались со своим другом?

- В Эркейде.

- Почему?

- Его захватили.

- Кто?

- Не знаю, как их назвать... Те, кто поднял мятеж в Порт-Элизабете.

- Матросы? Не смешите меня.

- А вы не прикидывайтесь, что ничего не понимаете! Те, кто поднял на мятеж матросов.

- Так. А при чем тут ваш друг?

- Он... принимал участие в подавлении мятежа...

- Тысячи людей принимали в этом участие.

- Да, но он... он смог выяснить, кто именно были те люди, и некоторых знал в лицо...

- Это уже интересно. Значит, Глеб Марин смог увидеть в лицо настоящих руководителей мятежа... Да, это серьезно.

- Слушайте! - вдруг испугавшись, крикнула Светлана. - Свяжитесь с Вильямсом! С полковником Вильямсом! Он знает все.

- Полковник ранен, вот в чем беда. Ранен - и отбыл в отпуск, и никто не знает, куда. Иначе - что же вы думаете, его уже не было бы здесь? Он первым успевает к огню... Тони, введите того.

- Есть, сэр.

Шорох за спиной - и рядом со Светланой появился человек, с которым она так долго и упрямо ждала, переминаясь, начала допроса.

- Садитесь, мистер...

- Марин.

Господи, только этого не хватало...

- Познакомьтесь, миледи. Перед вами - Глеб Марин. Правда, ему тридцать лет, и описание в паспорте не то, которое было у вашего друга - вы видите, что сходство их невелико, - но тем не менее...

- Да, - бесцветно сказала Светлана, - конечно. Но могут быть и совпадения, фамилия не самая редкая, а имя - подавно...

- Разумеется, разумеется. То есть вы свидетельствуете, что этот человек не имеет с вашим другом ничего общего.

- Да, это не он.

- Тони?

- Они там вовсю переговаривались знаками. Я не мешал, как вы и велели...

- Какими знаками?

- Разными. Этого кода я не знаю, расшифровать не мог. Женщина, как мне показалось, задавала вопросы, мужчина отвечал.

- Как это выглядело?

- Ну... они переступали, делали жесты руками, гримасничали...

- Господи, да мы просто мышцы разминали! - ахнула Светлана. - Вы же нас в загоне держали, как скот! Как вы вообще можете обращаться с людьми так... так... - она задохнулась.

- Леди негодует, - сказал тот, кто с ней разговаривал, другому; который сидел до этого молча и только слушал.

- Да, леди негодует, - согласился тот, и голос его показался Светлане мучительно знакомым, и она напряженно стала всматриваться в скрытое световой завесой пятно лица - и, конечно, рассмотреть его не смогла. Пятно, пятно...

- Что вы от меня хотите? - тихо спросил кто-то из нее. - Что вам от меня нужно?! - и страх, который она все это время держала в узде, вырвался вдруг и понесся по кругу.

- Хотим? Мы? - смутные пятна переглянулись. - Разве же мы можем что-то хотеть, миледи? Вы сами должны понять, чем можете оказаться полезной для нас. Итак, главное: мы знаем, кто вы. Знаем, почему вы здесь. Знаем, что вы связаны с убийцами и состоите в заговоре против законов и обычаев Мерриленда. Представьте себе, как приятно будет вам стоять перед судом и давать объяснения...

- Перестаньте терзать девушку, - с отвращением сказал самозваный Глеб. - Она совершенно не в курсе дела. Я - Юрий Голицын.

- Ну, в этом-то мы не сомневались ни на минуту, - сказало темное пятно. - Нас интересует другое...

- Хватит на сегодня, - сказало второе пятно, то, что говорило знакомым, но так пока и не узнанным голосом. - Князь, подпишите протокол опознания. Вы, миледи, тоже. Тони, две кареты, два конвоя. Обоих - в Алдаун.

- Куда? - в ужасе прошептала Светлана.

- Это тюрьма в Пальм-Харборе, - по-русски сказал князь. - Очень тяжелая, но просто тюрьма.

14

Шли так: первым - Дин, младший из "сыновей сторожа"; за ним, шагах в двадцати, держались основные силы: Олив, второй "сын" по имени Эзра, Хантер и сержант Баттерфильд. Замыкали строй экспедиции Сол и полковник Вильямс. Оружие держали наготове, хотя шансов встретить врага по эту сторону прохода было немного: проход считался закрытым много лет назад. Сол все еще переживал радость нечаянной встречи, а Вильямс был мыслями где-то не здесь и часто отвечал невпопад.

- И что же Хильда? - шепотом, но напористо выспрашивал Сол. - После этой истории с пассанским фарфором...

- Кто это - Хильда?.. О! Чувствуешь: уже под музеем!

- Чувствую? А что я должен чувствовать?

- Ну, тяжесть... не знаю...

- Ничего не... Хотя пожалуй...

Будто невидимая рука мягко, но ощутимо легла на плечи, пригнула голову. Будто стали вязнуть в несуществующей грязи ноги.

- Уже рядом... - как шелест.

Дин впереди подал сигнал фонарем.

- Сол, ты жди. Иду я. Если что - как условились... - и Вильямс, потрепав его по плечу, пошел туда, где поднималось и опускалось желтое пятнышко.

Потом там же загромыхало железо и люди неразборчиво, наперебой, заговорили. Потом фонарь махнул трижды, и кто-то продублировал голосом:

- Все сюда.

За толстенной, на болтах, железной дверью была сплошная чернота. Тихо-тихо туда уходил затхлый стоялый воздух подземного хода.

Дин, обвязанный по талии веревкой, левой рукой взялся за скобу, вбитую в камень у самого дверного проема, левой ногой поскреб землю у порожка, чтобы была понадежнее опора - и, ощупывая тут же исчезнувшей, будто погруженной в чернила рукой путь - стал медленно клониться туда, во всепоглощающую темноту. Потом он перенес за порожек правую ногу. Наконец, решившись, он погрузил в эту черноту и голову. Теперь лишь страшно напряженная рука его, вцепившаяся в скобу, и нога, видимая лишь ниже колена, тоже безумно напряженная, неподвижная, мертвая, литая (такими бывают руки и ноги человека, пытающегося удержаться на ненадежной, зыбкой опоре, на узком карнизе над пропастью) - только они были видны в свете фонарей, а все остальное пропадало в непроницаемой тьме. И так длилось долго, а потом Дин шевельнулся, будто бы, невидимый, присел и чуть расслабился - похоже, нащупал там, в темноте, какую-то опору. Наконец левая его рука разжалась, отпустила скобу и неловким, огибающим непонятное препятствие движением скользнула в темноту; нога приподнялась на носок, задрожала от напряжения - и тоже скрылась. Потом оттуда, из темноты, донеслось: "Давайте!" - и веревка задергалась.

Следующим шел Вильямс. Держась за веревку одной рукой, он спокойно нырнул в черную пелену. Дин, видимо, подхватил его там, но дернул слишком сильно: Вильямс охнул и чертыхнулся.

Потом прошли Олив и Эзра. Следом - Сол.

Прикосновение к этой черноте было пронзительно-холодным, причем это был не настоящий холод, а как бы признак холода, ощущений без предмета. Скользя рукой вдоль веревки, не слишком туго натянутой, Сол понял вдруг, что она идет вокруг неровного каменно-шершавого столба и что будь его рука чуть длиннее - он бы уже обхватил этот столб и коснулся своей левой руки! И тут его крепко взяли за запястье и потянули, и он - точно! - описал почти полный круг и оказался лежащим грудью на холодном камне, наклонной плите, и левой своей рукой он ухватился за край плиты и подтянулся, помогая помогающему, и вынырнул из мрака - в маленькую, не шевельнуться и не распрямиться, пещерку, и Дин - это Дин помог ему - показал рукой на совершенно уж крысиную нору и сказал: "Туда". И Сол лег на живот и пополз, будучи совершенно уверенным, что вот-вот намертво застрянет, но не застрял и вскоре оказался будто бы в том же самом подземном коридоре, из которого так странно ушел он сам и ушли те, кто шел раньше. Все они стояли молча и прислушивались к чему-то. Фонари не горели, но откуда-то проникал рассеянный пепельный свет. Потом из норы выбрался Хантер, а за ним Дин. Сержант Баттерфильд должен был оставаться по ту сторону, у железной двери, ждать их - и запереть дверь, если выйдут все разумные сроки ожидания.

- Через музей. Дин, - сказал Вильямс. - Порядок движения тот же. Оружие к бою, стрелять без предупреждения - и первыми, джентльмены, первыми!

- Какого черта я увязался с тобой, Кит? - почти искренне сказал Сол.

- Куда бы ты делся...

- Кит, они же люди.

- Не уверен до конца. И даже если люди - им здесь нечего делать. Сол, если воры с оружием лезут в твой дом - ты вправе стрелять, разве не так?

- Так, наверное... и все же...

- Сол, не надо мотать сопли на кулак. Они хотят нас завоевать. Они захватили и держат отличного парня, который в этой войне будет стоить двух дивизий. Возможно, они захватили и твою фигурантку. Она им во как нужна! И в тебя они пальнут без рефлексий. Так что - давай пока помолчим в счет... хотя твой клиент не так богат, как ты думаешь.

- Да? Ты серьезно?

- Обсудим позже...

Потом они поднимались по лестницам (Сол сбился со счета и потерял направление), шли через переходы и пустые залы... Пол был усыпан битым стеклом, по углам громоздились кучи чего-то непонятного и зловещего. Наконец они попали в скелетоподобный павильон, весь поросший чем-то вроде толстой грязной паутины, и Сол не сразу понял, что это питомник орхидей. Из питомника был выход в узкий коленчатый переулок. Они оказались неожиданно далеко и от самого музея, и - подавно - от дома "Глобо"... Сол представил себе, насколько невообразимо далеко находятся от настоящего музея, и нервно фыркнул и передернулся под тяжестью ремня.

Альберт вернулся раньше, чем обещал, и вернулся вполне довольный собой и событиями. На плече его висела объемистая светло-серая сумка, а в руке был красный матерчатый пакет с ручками (от пакета тут же потек запах чего-то копченого).

- Ну, как ты здесь? - с легкой тревогой спросил он Глеба. - Все нормально?

- Нормально...

- Держись, дружище. Это не так страшно, как кажется.

- Конечно...

Как объяснить - тоску? И даже не обман ожиданий, а напротив - их исполнение, но такое скверное при этом... Как объяснить другому, если не можешь понять сам? Ведь поездка на фырчащем великолепном, как простодушный зверь, механизме - была восхитительна! Грррузовик. Трррак. Одни названия чего стоят! И запах внутри, и звук работающей машины, и летящая навстречу гладкая дорога. И говорок водителя... Когда, в чем, что и как переменилось? Когда она накатила - безумная, судорожная тоска? Или это опять - последствия наркотиков? Сколько же может продолжаться?.. Но на городские кварталы смотреть не хотелось, тошнило от вида домов и заборов, от несчастных витрин, от каких-то глупых бессмысленных слов на глупых крышах и бессмысленных фасадах, а то и просто на голой земле... от всей не то чтобы бедности, а неуюта, неустроенности... временности. Да, именно так: временности. Тщательно скрываемой. И потом, когда они слонялись у вокзала в поисках пристанища, и когда Алик уговаривал пожилую неопрятную даму поверить им в долг, потому что "деньги по почте перевели, нет чтобы телеграфом, но сегодня вечером уж наверняка, ну - утром завтра крайний срок, вот в залог, если хотите..." - и стянул с пальца кольцо, и у дамы заблестели глазки, и она согласилась, но назвала, видимо, непомерную цену, на что Алик тряхнул головой и сказал: ладно, сойдет, - все это время тоска росла, росла... и, может быть, спасала от удивления, потому что удивляться, наверное, было чему. Но Глеб просто тупо шел, куда вели, потом тупо сидел на скрипучем диванчике в почти пустой, оклеенной бумажными обоями комнатушке с низким потолком и не очень чистым окном за желтыми шторами. И только когда ушла сначала хозяйка, заперев свою комнату на два замка, а потом ушел Алик, прихватив несколько длинных серо-зеленых банкнот и надавав инструкций, как себя вести (все сводилось к одному: не открывать дверь), и Глеб остался один на один со своей тоской - вдруг оказалось, что так легче. Он побродил по оставшемуся в его распоряжении пространству: комнатке, коридору с вешалкой для одежды, кухоньке, где стоял покрытый непонятно чем стол и висело несколько шкафчиков и полочек с бедной посудой. Стены были везде оклеены бумагой, местами она отодралась, местами на ней проступили грязных пятна. Зато пол был покрыт чем-то похожим на плотный картон, и это Глебу понравилось: ногам приятно. Ванна ему тоже понравилась: чугунная, покрытая белой эмалью. Он набрал воды и погрузился в воду, и расслабился и даже почти задремал. Но вода была неприятной, неуловимо нечистой. Потом он выстирал носки, трусы и рубашку и уже хотел, как это водилось в экспедициях, высушить их на себе, когда обратил внимание на очень горячий змеевик на стене ванной комнаты. Это была прекрасная идея. Полчаса он просидел, завернувшись в полотенце, у окна, и за эти полчаса белье практически высохло. Потом он занялся обувью. Легкие туфли на тонкой кожаной подошве, купленные в Эркейде, потеряли блеск, потерлись, на коже местами проступила соль. Но швы остались целы, и подошва не отвалилась. Он вымыл их с мылом, снаружи и изнутри, и надел, чтобы высохли на ногах и не покоробились. В доме, он это заметил, ходили босиком или в мягких шлепанцах - как это принято, он слышал, у казаков. Впрочем, за Гранью вообще свои обычаи...

Он задумался о чем-то, а потом вернулся к окну. Вот так, значит, они живут... Дом напротив - рядом, очень близко - был грязно-розового цвета, пятиэтажный, безумно скучный: голые стены, голые окна, маленькие балкончики в монотонном порядке, заваленные бедным хламом. По еле видимому сбоку кусочку дороги промелькивали изредка ав-то-мо-би-ли. Машины. Под окном росла акация, росла густо, и там четверо мальчиков негромко мастерили домик из обломков досок и кусков картона. Живут...

Звуки, приходящие снаружи, он даже не пытался понять.

Но странно - тоска уже не держала за горло. Она не ушла, но отстранилась, ожидая.

И вот - вернулся Алик. Довольный, почти веселый, пахнущий потом и пылью.

Теперь у них были деньги, много денег по здешним меркам, была новая одежда и вещи, необходимые в дороге, а вот на то, чтобы раздобыть документы, уйдет дня три...

Ушло - четыре. Глеб не стал интересоваться, как именно Алик их раздобывал, эти темно-красные с золотым тиснением книжечки, без которых здесь, оказывается, ни шагу. В последний день Алик сводил его к фотографу, и все вдруг оказалось очень похоже на Мерриленд, только вместо калильных ламп были электрические - и не было обязательной пальмы в кадке. Чуть позже тот же самый фотограф прямо у них на глазах поменял в паспортах фотографии и с полчаса, вставив в глаз лупу, рисовал печати, а потом сделал оттиски нагретым медным штампом. Алик расплатился долларами, сунул тепленькие еще паспорта во внутренний карман своего синего в едва заметную полосочку пиджака, помахал рукой, хлопнул Глеба по плечу: "Теперь можно и в аэропорт!" Но на улице задумался и долго молчал.

- Нет, - сказал он, наконец. - Все-таки - поезд.

- Почему?

Пожал плечами, поморщился:

- Не знаю. Предчувствие, наверное... А потом - самолеты хоть редко, да бьются. Было бы страшно обидно потерять тебя так глупо.

- Я не часы, чтобы меня теряли, - огрызнулся Глеб.

- "Потерять" - это военный термин, - сказал Алик. - А ты, конечно, не часы...

- Более ценная вещь, да?

- Ты не вещь.

- Ну, почему же? Я - человек-вещь. Где-то во мне что-то скрыто. Здесь, - он ткнул себя пальцем в лоб. - Или здесь, - в грудь. - Или здесь, - показал открытую ладонь. - Что-то отдельное от меня, совершенно мне не нужное... И это оно имеет ценность, и это его так страшно потерять, и это за ним все гоняются. А я сам - так... говно какое-то... придаток... И только один человек... одна... которой - неважно, есть или нет... одна...

Алик молчал, и Глеб оборвал, себя. Заставил заткнуться. Лицо Алика было белым.

- У тебя хоть это есть, - прошептал он. - А у других... у меня...

- Зато с тобой не обращаются как с фарфоровой вазой, - сглотнув, сказал Глеб.

- Это ведь так... только сейчас. И вообще - неважно. Знаешь, ведь все неважно. Пойдем отсюда, пожалуйста. Пойдем. Надо двигаться. - И потом, через много шагов: - Ты прав, Глеб. Прости. Но тебе, боюсь, так и придется жить - с этим. Уже ничего не поделать.

- Да, наверное, - Глеб кивнул - почти спокойно. - Бывает же так...

Алик поднял руку - и зеленый длинный автомобиль мягко остановился около них, покинув беспрерывный поток, нудно текущий по серой дороге. Все то же самое, подумал вдруг Глеб, только здесь - быстрее.

Музыкальный аппарат рядом с водителем работал слишком громко. Глеб забыл, как он называется. Тонкий мужской голос пел по-английски: "Никто никогда не умирает..."

- Нездешние, ребята? - оглянулся водитель.

- Из Москвы, - сказал Алик.

- О-о. Ну и как там нынче? Прижал, говорят, Андропов-то?

- Было по зиме. А теперь - так. Слегка. Кисель, в общем.

- Щас пассажир анекдот рассказал. Смешной. Склеил американец москвичку, о цене договаривается. Пятьдесят долларов хочешь? Нет, говорит. А сто? Не-а. А пятьсот? Не хочу. Так чего же ты хочешь? Уберите "першинги" из Европы!

Алик вдруг захохотал. Глеб засмеялся, вторя, хотя ничего не понял.

- Что, не слыхали? - обрадовался водитель.

Они еще о чем-то говорили с Аликом, но Глеб уже не слышал. Страшно, думал он, я здесь всего четыре дня, почти все время просидел в четырех стенах, слушая это их радио и читая газеты... и мне уже безумно скучно здесь. Конечно, я неправ. Но мне совсем не хочется глазеть вот на эти темно-серые громадные дома с дурацкими колоннами, и мне совсем неинтересны эти машины, все внутренне одинаковые, а внешне хищные и неискренние, и даже эти люди, выросшие и живущие среди этих зданий и этих машин. Я неправ, несправедлив. Но что-то, наверное, есть от истины в этих первых ощущениях...

Зал с окошечками касс был полон. Алик поставил Глеба в хвост очереди, а сам пошел искать "альтернативный источник" - так он выразился. Через полчаса вернулся, похлопал Глеба по плечу - этот жест уже почти перестал его раздражать - и пошел к выходу. Глеб догнал его на улице. Алик останавливал такси.

- Готово?

- Да, вполне. Завтра вечером...

- И что?

- Не знаю... Опять какие-то предчувствия.

- А-а... Знаешь, Алик, когда я стоял, мне пришла в голову одна мысль. Я все думаю о свойствах пыльного мира... промежуточной зоны - так ты ее называл? Так вот: я ни разу еще не пытался перейти в него, находясь в чем-то движущемся. А из того, что я успел понять, вытекает одна очень интересная вещь: этот мир непостоянен, он меняется в зависимости от того, из какой точки ты в него попадаешь. Не то чтобы кардинально, но все не...

- Ты хочешь сказать, что у вагона, скажем, тоже будет... э-э... тень?

- Да. И у движущегося вагона - движущаяся.

- И в то же время все эти вагоны валяются под откосами, если подходить со стороны...

- Вот именно. И я хочу попробовать сейчас.

- В машине?

- Да.

- А если машина просто превратится в эту самую пыль, и ты грохнешься...

- Я подгадаю под самую малую скорость.

- Давай не будем рисковать, а? Подождем до Палладии?

- Да нет. Раз уж мне в голову пришло - я все равно сделаю. Не смогу удержаться. Тем более - вдруг пригодится?

Он сделал это, и едва не случилась катастрофа: машина и сидящие в ней переместились в пыльный мир, и водитель затормозил в испуге, и тогда Глеб поскорее вернул всех обратно, это заняло секунд пять, но на перекрестке уже все поменялось, и лишь чудом две машины не врезались в их такси, начался скандал, таксист не мог ничего сказать, сидел пришибленный, потом повернулся к пассажирам и развел руками: все, парни, больше не ездок я, глюки начались... Они оставили его, расстроенного, и пошли пешком - оставалось немного.

- Все это надо пробовать, - упрямо сказал Глеб.

- Нет, хватит. В Палладии.

- Ты что, ничего не понял? Сколько весит машина?

- Елки-палки... - Алик споткнулся. - Больше тонны... Пудов восемьдесят. Гле-еб!..

Он промолчал. Ничего не было ясно, все запутывалось и отрицало одно другое.

- Извини, - сказал он спустя какое-то время. - Я устал. Мне...

- Ты потрясающе держишься, - сказал Алик.

- Нет, - Глеб покачал головой. - Это другое. У меня просто... шоры. Вот здесь, - он провел рукой перед лицом. - Я ничего не вижу. Не понимаю. Но я очень боюсь, что скоро начну понимать. И тогда будет плохо.

Он не стал рассказывать, какие сны ему снятся.

Впрочем, Алик бы его понял едва ли.

(Алика, бывшего старшего лейтенанта госбезопасности Альберта Величко, ныне беглеца и изменника, беспокоили другие проблемы. Он чувствовал, что попал в песчаную яму. Допуская в принципе, но не очень веря в то, что их вычислят в Хабаровске - ну, очень трудно представить, что предатель, похитивший четверть миллиона долларов и заполучивший в свое распоряжение лучшего мире пенетратора, отправится не в Америку, не на Гавайи с их черным песком - ах, какие ясные представления о рае у советского человека! - а рванет в диаметрально противоположном направлении и выскочит на свет Божий в Хабаровске, занюханном и мерзком. Зачем нашему человеку Хабаровск, когда у него такие башли в кармане и пропуск через все границы мира? Именно так и рассудило начальство, и еще долго взрыв базы под Владивостоком приписывался Гоше Паламарчуку, то ли впавшему в умопомрачение, то ли выразившему так свое несогласие с генеральной линией. Туров выдвинул версию, что Паламарчук и Величко действовали в сговоре, синхронно, но Величко кинул Гошу и удрал с деньгами - в Америку, ежу понятно, - после чего Гоше оставалось только самосожжение... Но в дальнейшем, расследуя дело, Туров столкнулся с явными несообразностями, а когда обнаружил неподалеку от трупа Гошиного напарника две гильзы от метчисоновского карабина - понял, что все происходило совсем не так... Но это было много позже. Нет, главным образом Алика беспокоило другое: шел сезон ловли "гонцов", собирателей и перевозчиков "ханки", и на всех возможных путях вывоза стояли заставы: трясли багаж, проверяли документы. Сеть была, конечно, реденькая, но как раз в реденькую-то по закону подлости - и можно было влететь. А бросать просто так полпуда долларов и добрый пуд золотых монет и меррилендских ассигнаций почему-то не хотелось. Зря, что ли, таскали на себе такую тяжесть?..)

Противник нападения не ожидал, поэтому среди атакующих жертв не было. Четверо бредунов были убиты, двое - обезоружены и связаны. Вильямс лично осмотрел номера отеля и служебные помещения. На шестом этаже четыре маленьких номера были оборудованы под тюремные камеры. Все они были пусты. Дин нащупал проход в Старый мир, но Вильямс не разрешил туда заглядывать. Если верить карте сопряжений, по ту сторону должен быть океан. Проход же в Эркейд Дин не нашел, да и некогда было искать...

Когда вынесли все бумаги, не слишком далеко спрятанные, и вывели пленных, Вильямс достал из подсумка большую серебряную флягу, отвинтил колпачок и высыпал на истлевший ковер в холле кучку тонкого белого, очень легкого порошка. Потом сложил несколько спичек шалашиком на краю этой кучки, зажег еще одну, поднес желтый огонек к крошечному костерку. Пламя занялось сразу. В первый момент оно было обычное, желтоватое, с дымком. Потом, коснувшись порошка, преобразилось. Цвет его стал молочно-белый, оно вытянулось и перестало вздрагивать. Было видно, как обращается в ничто толстый ковер и пол под ним. Вильямс тяжело встал и побрел к выходу. Через полчаса от этого здания не останется даже пепла...

- Глеб у них был, - дрожащим голосом сказала Олив, как только он подошел к ней. - Пытались обработать его по-своему, но какой-то их же человек освободил его, похитил - и ушел с ним. А Светти они не поймали.

- Это хорошо... - задумчиво сказал Вильямс. - И что, Сол? Куда ты теперь?

- В Тристан, - без малейшей паузы ответил Сол.

- Думаешь, перешла горы?

- Девять из десяти.

- Ладно... Все, уходим отсюда. В том же порядке. Этих - в середину. Эзра, Хантер, держите их на мушке и стреляйте без предупреждения.

- Сэр, - сказал один из пленных, вздернув голову, - вы не имеете права так обращаться...

- Имею, - сказал Вильямс, приставил револьвер к груди пленного и нажал спуск. Тот рухнул, судорожно подтянул ноги и замер. - Вопросы будут? - повернулся полковник ко второму.

Второй помотал головой. Потом отвернулся, и его вырвало.

- Эта земля - наша, - сказал Вильямс громко. - Мы вас сюда не звали.

Никто ничего не ответил.

Пламя вырвалось из окон и принялось поглощать стены.

- Уходим, - повторил Вильямс.

Здесь распоряжались всем какие-то одинаково огромные женщины в сером. Светлану раздели и вытолкали в слишком светлую голую комнату без окон. У одной стены находилась деревянная скамья, вдоль другой шла труба с кранами, и под кранами на железных стойках стояли мрачные тазы. Мойся, равнодушно сказала одна из серых великанш и кивнула на сверток: истонченное, но еще целое полотенце, прядь мочала и комок черного мыла. Голову мой как следует, завшивела, небось, в лагере... а то острижем по ошибке, у нас это быстро...

Вода была почти нестерпимо горячая, и Светлана мылась с великой радостью, с неожиданной для себя радостью - она была уверена, что уже никогда не испытает в неволе этого чувства. А мыло восхитительно пахло табаком и дегтем - как в детстве, как в лагерях - но не тех, для интернированных, а военных, солдатских, честных. Летние маневры... поорудийно!.. и - вскачь по дикой траве, по ковылям, что коню по брюхо... и боцман Завитулько со своими историями о том, чего просто не могло быть на этом свете... Наконец, понукаемая, она растерлась полотенцем, надела колючую, будто из мешковины, рубаху, войлочные боты и белую косынку - просто сложенный по диагонали кусок редкой белой ткани, не подрубленный по краям.

В смежной комнате ей дали длинный стеганый халат, серое одеяло, серые простыни, плоскую комковатую подушку и тощий, в разводах матрац.

- Клеенку надо?

- Зачем?

- Может, ты ссышься ночью, почем я знаю?

- Н-нет...

- Тогда ступай.

Великанша, которая ее вела, ворчала полуразборчиво: в одиночку, всё в одиночку посылают, ага - напасешься на всех одиночек, как же... вот, заходи.

Камера была в самом начале бесконечно длинного коридора, ярко освещенного и пустого. Видна лишь череда дверных ниш да несколько скамеек у стены.

- Ну, чего ждешь?

Светлана вошла. Воздух в камере был спертый. Свет, похоже, проникать мог только через зарешеченное окошечко над дверью. И стены, и потолок были глухими. Напротив двери стоял стол, рядом - табурет. Койка была длинная и узкая, как доска. Под койкой белело ведро.

- Как же можно - без окон?..

- Что есть. Будешь хорошо сидеть - переведем в другую, освободится какая-нибудь. Значит, слушай меня, повторять не буду: подъем в пять тридцать, завтрак в семь, второй завтрак в двенадцать, обед в семь, отбой в девять. Днем спать запрещено, на койке можно только сидеть. Посуду получишь завтра. Ясно все?

- Да, спасибо...

- Если желаешь, можешь купить свечи. У меня, например.

- Спасибо, конечно... но я из лагеря, и все осталось там...

- Ты, вижу, из благородных. Могу и в долг поверить. Берешь? По шиллингу свечка и спички три шиллинга.

- Я... боюсь, меня могут и не найти...

- Ай, не свисти. Таких всегда находят. На нас, простых, могут насрать, а вас нахо-одят... Вот тебе спички, свечи потом принесу. На первое время - к столешнице снизу огарочек прилеплен. Так что живи и в ус не дуй.

Великанша вышла, стало темно, заскрежетал засов. Светлана осталась одна. Слышно было только, как шумит, прокачиваясь, кровь в ушах.

Непонятно, подумала она. Положено, наверное, что-то чувствовать...

Расстилая при свете огарочка постель, ложась на эти ужасные ломкие, пахнущие какой-то обеззараживающей дрянью простыни, заворачиваясь, укрываясь от всего на свете колючим тонким одеялом, погружаясь в логово снов, она так и не испытала ничего, кроме странного, как бы чужого, облегчения...

"Разбор полетов" - именно такое выражение использовал Ю-Вэ вместо расхожих "совещаний" или "ковра" - хотя летать не любил и по возможности пользовался колесным транспортом, - проходил на конспиративной даче, куда сам Ю-Вэ приехал в гриме и темных очках на "двадцать первой" с оленем на капоте - но Чемдалов превзошел шефа: пешком притопал из леса с корзиной грибов. Конспиратор, брезгливо бросил Ю-Вэ, перебирая плотные боровички, это же с Брянщины привезли, здесь не растут... Чемдалов не спорил. Единственный из всей придворной сволочи, к которой он себя честно относил, Чемдалов предпочитал тихую неспешную бескровную охоту и понимал в ней толк. Потом, когда "разбор полетов" завершился, когда Чемдалов получил все, на что рассчитывал, а Вась-Вась - только по яйцам, Ю-Вэ кивнул на грибочки и предложил, сглотнув: может, мы их того? Под водочку? И здесь Чемдалов спорить не стал, а, как самый молодой, пошинковал грибочки и с луком поджарил, и получилось славно. Потом, когда вытряхивали из бутылки последние капли "Смирновской" и корочками зачищали сковородку и Ю-Вэ загадочно улыбался, в своем прямоволосом пегом парике похожий на пожилую очкастую Джоконду, Вась-Вась спросил неожиданно: трудно тебе, Юра? И Ю-Вэ, застыв лицом, сделал какой-то неуловимый жест, и стало ясно: не просто трудно, а обломно трудно... Васька, старина, ты же все понимаешь... прорвемся... За разговором нечувствительно превзошли бутылочку "Гленливета", выставленную Ю-Вэ, и поговорили о разности вкусов славян и англосаксов в свете сравнительного словообразования. Перед уходом Ю-Вэ потрепал их по спинам и сказал: мужики, а ведь зависит-то теперь все только от вас... Когда ехали обратно на васьвасевском газике - Чемдалов за рулем, Вась-Вась рядом, то сначала долго, до самого Внукова, молчали, а потом Вась-Вась хмыкнул: что ж, Саня, молодец, разложил, как в мясном ряду... хвалю. Что сказать: сдаю тебе державу не в полном порядке... да ты и сам все знаешь. (Чемдалов кивнул.) Расслабились за последние годы, рассупонились - вот и получаем раз за раз по чавке. Стыдно, брат. (Чемдалов сидел прямо и смотрел строго перед собой.) Не поверишь, но я искренне хочу, чтобы у тебя получилось. Может, устроишь так, чтобы пенсионеров Отдела туда отправляли, да еще и именьицем наделяли... душ сорок, больше не требуется... - он мелко посмеялся. А если всерьез, - и голос Вась-Вася стал железным, - нужно вести дело к войне. Единственно, чем их там можно пронять - это настоящей войной. Без этого у нас не получится ни хрена. Надо вести дело на войну, на поражение и на вооруженное восстание - по Ленину. Все, к черту эту возню с выборами, ни хрена бы не получилось с Карриганом, даже если бы и не пришили его, потому что Карриган мудак-идеалист. Когда бы дошло до решительных мер, он тут же врубил бы полный назад. (А кто его так долго пестовал? - подумал Чемдалов.) Теперь я, как вольный человек, могу давать советы... хочешь совет? (Чемдалов кивнул.) Единственный, кого стоит выдвигать - это Доггерти. У него хватит пороху на все. (Доггерти был бы хорош лет десять назад, подумал Чемдалов, - умный, верткий и абсолютно беспринципный мастер интриги. Поздно, время ушло. Нынче нам нужен будет маленький и очень быстрый шикльгрубер по имени Олистер Макнед...) Армия пойдет за ним, это ясно, и повод для войны почти созрел, теперь бы только рассчитать все как надо, и - чтобы духу хватило. Хватит духу, Саня? (Чемдалов кивнул.) Протопопов сейчас газетную кампанию готовит - ведь по делу об убийствах Фостера и Карригана арестована парочка палладийцев. Он тебя в курс дела введет... И - эх, как же с марийским сыночком-то опарафинились! Вот кто пригодился бы больше всех... На след не напали? - спросил Чемдалов. Куда там, махнул рукой Вась-Вась, Америка большая, да и не наша почему-то... Это точно, вздохнул Чемдалов, не понимают они своего счастья...

Погода начала хмуриться с вечера, и теперь вот пошел дождь. По брезенту капли стучали как-то особо. Под трюханье "дворников", вглядываясь сквозь переливы фонарного света и света встречных фар в мокрую улицу, в габаритные огни и стоп-сигналы, ставшие вдруг размытыми блуждающими планетами, Чемдалов вел жесткий, нервный, вздрагивающий, временами хрипящий газик в потоке "волг", "москвичей" - и отставал, постоянно от всех отставал. Вот и поворот... Он подвез Вась-Вася к самому дому. Я в контору, сказал Чемдалов раздумчиво, и Вась-Вась пожал плечами: какие могут быть вопросы?.. Чемдалов смотрел, как Вась-Вась идет к подъезду: еще утром: начальник Тринадцатого, ультрасекретного, как бы и не существующего в природе отдела КГБ, нынешнему Председателю не подчиненный и отчитывающийся лично перед Ю-Вэ. А теперь - всего лишь военный пенсионер, на полставки консультант какой-нибудь заготконторы... А директор этой заготконторы вот уже три часа как он, Чемдалов Александр Порфирьевич, сорок шесть лет, русский, беспартийный, отчитывающийся во всех своих действиях только и исключительно перед Ю-Вэ, лучшим другом умненькой девочки Саманты Смит...

Возвращаться на проспект не хотелось, Чемдалов включил фары, повел газик напрямик через новую застройку, потом свернул на аллею пустого ночного парка, пересек парк и вскоре подъехал к отдельно стоящему двухэтажному домику без каких-либо заборов и охраны, пропустил грохочущий и звенящий грузовой трамвай и въехал в навсегда распахнутые ворота. Он знал, что его ждут, хотя окна, конечно, не светились.

Первая информация, полученная им в новой должности, была такая: база в Эркейде разгромлена, персонал пропал без вести, скорее всего погиб. Нападавшие применили Белый Огонь, поэтому теневое здание отеля "Рэндал" уничтожено до фундамента. Запасы сгорели. Проход закрыт.

С-суки, подумал Чемдалов, складывая бланк донесения пополам, потом еще пополам, потом еще... Никольский, сегодняшний дежурный по связи, изучал ногти. Величко, значит, в Америку дернул? - с яростью подумал Чемдалов. В Америку, да? Вот вам Америка!..

- Денис, распорядись: самолет на утро и весь штат по форме К.

- Понял, Александр Порфирьевич. Клюква завтра в госпиталь ложится, ему как быть?

- Да на хрен нам больной...

- А куда летим?

Чемдалов помедлил секунду.

- В Магадан.

- В Порт-Элизабет, значит. Люблю! - вкусно причмокнул Денис.

Может, тороплюсь? - спросил себя Чемдалов. Прислушался. Нет, все нормально. Действовать надо решительно...

Какие, интересно, еще пакости, кроме Белого Огня и сынка-пенетратора, оставил нам генерал Марин? А ведь оставил, оставил...

Он почесал лоб и подмигнул невидимому противнику.

15

Первоначальный шок, вызванный вокзалом (поезд отправился на два часа позже, чем ему положено было по расписанию, и это само по себе могло произвести впечатление на неподготовленного человека, но Глеб был готов ко всему - так ему казалось... только казалось, потому что тела на полу, на узлах и чемоданах, орущие дети, вонь, а главное - равнодушная покорность, более всего цепляющая, - вызвали в памяти мощное брожение, однако вспомнилось лишь прочитанное: война, разруха, беженцы...) - этот шок довольно быстро прошел, когда они заняли относительно чистое купе со столиком и двумя койками на рундуках - Алик назвал их полками, и это было смешно - и рухнули в сон. Глеб давно не спал так беспокойно и так крепко одновременно, пять ночей слились в одну, и снилось ему все время одно: как они перешли из Хабаровска в Кассивелаун и внесли все деньги Глеба в тамошнее отделение Палладийского Горнопромышленного банка, оформив перевод в Новый Петербург; доллары Алика там же упаковали "золотым грузом" с пересылкой туда же, и обошлось это удовольствие в восемьдесят соверенов... и этот сон повторялся, и повторялся, и повторялся, будто кто-то пытался вытеснить им действительность - зачем? в действительности было все то же самое... - и от бесконечных повторений смысл действий медленно стерся, и из-под него стало проступать что-то глубинное...

Но что - Глеб понять не сумел.

Он встретил утро трижды: сначала бледные сумерки, отсекаемые бегущими силуэтами деревьев, затем - те же деревья, объятые золотым пламенем. Потом, проснувшись окончательно, Глеб вспомнил все и приник к окну...

Там было чудесно! Там плыли темные лесистые холмы, и клинья возделанных полей разделяли их. Там пухлые облака висели в невесомом небе. И почему-то не оторвать было глаз от всего этого - простого и возвышенного...

Дверь отъехала в сторону, и вошел Алик - веселый, пахнущий мылом и мятой, с полотенцем через плечо.

- С пробуждением! - подмигнул он. - Иди умывайся, а то позавтракать не успеем...

Глеб оделся: натянул носки, трикотажную рубашку с короткими рукавами и без застежек (на груди зачем-то были оттиснуты яркие буквы "BONEY-M" и красовался радужный круг) и синие штаны из плотного хлопка, Алик называл их "джинсы", какое-то странное двойное множественное число, но здесь так принято; сунул ноги в свои потерявшие лоск, но все еще целые и удобные туфли. То, как здесь одевались, Глебу не нравилось, хотя - было удобно. Еще на улицах Хабаровска он уловил некую кастовость, подчеркиваемую одеждой, но при этом - не открыто, не откровенно, а исподволь, будто бы невзначай. Впрочем, сформулировать принципы разделения он не сумел, да и не пытался.

В отличие от вокзального, вагонный туалет был чист, и Глеб испытал сильнейшее облегчение, потому что втайне боялся, что опять не выдержит - ведь там, выбравшись из смрада и почти ничего не соображая от брезгливости, он впервые едва не потерял контроль над собой, и Алик по-настоящему перепугался, увидев его таким... и Глеб, встретив и поняв его испуг, не то чтобы успокоился, а как бы заледенел и даже сумел сказать неожиданно для себя: "Вот теперь я тебя понимаю..." Н-да, этого сложно было испугаться, подумал он, разглядывая себя в зеркале.

Худая и будто опаленная морда, очень неприятный взгляд глубоко провалившихся глаз. Загар из бронзового стал коричневым. Обозначились желваки, глубже залегли носогубные складки. Олив в свое время выделяла их гримом, прибавляя Глебу лет десять. Теперь сойдет и так.

Олив. Светлана... Как далеко и давно... и - какой позор!.. бежал, оставил... Он знал, что это неправда, что своим бегством отводит от них удар, но - грызло душу, грызло... В конце концов, он не только источник опасности, он и мужчина, защитник... Черт знает, что теперь делается в Мерриленде, вряд ли там тихо...

Но - далеко и давно, и чем дальше, тем дольше...

Хотелось разбить зеркало, но вместо этого Глеб умылся с мылом, а потом побрился и протер кожу лосьоном.

(На двенадцатый день после развертывания войск одним лишь моральным давлением, почти без выстрелов, волнения были подавлены. Через лагеря интернирования и полевые следственные комиссии прошло почти шестьдесят тысяч человек. На первом этапе просто отсеивались задержанные случайно или те, чья вина была минимальной. Их распускали по домам, а бездомных и безработных отправляли на государственные стройки. Тех, на ком оставалось подозрение в активных преступных действиях, заключали в лагеря строгого содержания. Таких было шесть. В ночь на двадцать второе июля в одном из этих лагерей, на небольшом островке в устье Эсвеллоу, вспыхнул дикий, невиданно кровавый бунт. Погибла вся охрана, бараки и палатки сгорели, три сотни трупов нашли на пепелище и потом еще долго находили ниже по течению утопленников в клетчатом. Около сотни сбежавших были выловлены по лесам или сдались сами. Все они рассказывали жуткие в своей несообразности истории, из которых следователи сделали вывод о возможном массовом наркотическом отравлении, что и привело к вспышке неуправляемого насилия. Но счет не сходился: накануне бунта в лагере было пятьсот девяносто семь заключенных... А главное - ни у одного из погибших охранников не осталось оружия...)

Будил их колокол, и по колоколу следовало встать, заправить постель и умыться. Потом отпирали дверь, и следовало выставить в коридор ночное ведро. Почему-то именно этот час: от умывания до завтрака - был для Светланы самым тяжелым. Организм куда-то рвался... Но патом раздавали завтрак: овсянку, лепешки с патокой, кофе - тоже с патокой. У патоки был медный привкус. Потом можно было затеплить свечку и часами сидеть, глядя в огонек. Откуда-то приходили слова, она прислушивалась к ним и иногда запоминала. Я - теплое лицо и темные глаза, и губы теплые, что пили сладкий яд. Я никогда не лгу. Молчи, не возражай. На солнечном лугу осталась наша тень. Пусть канет день, и солнца ложь, и луг - лишь урожай планет и звезд, и всяческих светил - светил бы нам, и яд, яд капал б с губ...

Но у патоки был медный вкус, а котлы на кухне, наверное, не мыли никогда, потому что вся пища вдруг стала жирной, сальной, и жир был мерзкий, то ли куриный, то ли рыбий. Нет - чаячий. Там, на шхуне, они ловили и ели чаек. Она с огромным трудом впихивала в себя еду, но утром четвертого дня не сумела сдержаться и извергла съеденное. И потом, даже вымыв и проветрив, с позволения незлой надзирательницы Сэйры, камеру - так больше и не смогла проглотить ничего.

- Ты, может, беременная? - вечером спросила Сэйра, заглянув к ней сразу после того, как подавальщики забрали нетронутый обед: тушеную капусту с подливкой и бледный чай.

- Может, - равнодушно сказала Светлана. - Меня, правда, бездетной считали.

- Так ты замужем?

- Третий год.

- И ни разу?

- Ни разу.

- Ну, бывает, и через десять лет... А ты не рада, что ли?

- Я не знаю, - сказала Светлана. Сэйра ушла и через полчаса вернулась: принесла две огромных чисто вымытых моркови и сморщенный маринованный огурчик. Светлана с опаской откусила кусочек моркови - желудок опасливо сжался - и вдруг жадно схрумкала все. Огурчик был острый, кислый, божественно вкусный. Болезненно вкусный. Хотелось рвать его зубами и мучить, высасывая холодный сок.

- Сырым тебя надо кормить, - сказала Сэйра. - Я всегда, как залетала, только сырое и могла есть. Да кислое молоко...

Она ушла, а Светлана, вдруг опьяневшая, упала на койку. Все плыло кругом, даже и невидимое для глаз. Потом это, невидимое, стало узкой тенистой улицей, которой она бежала, не касаясь земли. Она знала, кто ждет ее там, впереди, она наперечет знала все свои сны и потому закусила край подушки, чтобы не зарыдать в голос и не испортить все...

Она будто бы проспала несколько дней - так было тихо. И однажды ночью голоса, звучащие за дверью, непонятный шум и лязг - показались ей принадлежащими снам. И лишь когда заскрипел засов ее собственной камеры, она поняла, что давным-давно не спит, а в оцепенении лежит и смотрит на квадрат света напротив двери и на промельк смутных теней по квадрату...

Дверь приоткрылась, кто-то нервно крикнул: "Выходи, сестра! Ты свободна!" - и затопали тяжелые башмаки. И еще что-то бухало и волочилось по коридору, и тонкий, прерывающийся, поросячий визг отлетал от стен...

Пошатываясь и жмурясь от чересчур яркого света, Светлана вышла в коридор. Двери камер стояли распахнутые, из некоторых высовывались головы. При появлении ее - головы исчезли. Неимоверное количество мусора было навалено в коридоре, из какой-то двери валил дым, воняло страшно. А в двух шагах от нее лежало что-то чудовищное, и пришлось долго всматриваться, чтобы понять, что это.

В луже крови, с ведром на голове, с руками, стянутыми за спиной и привязанными к загнутой назад ноге, лежала толстая голая женщина. Между ног ее был воткнут веник.

Светлана оказалась рядом с ней - и застыла, не зная, что делать. Ведро сидело плотно, но со второй попытки она сумела сорвать его - кажется, с кожей и волосами. Потом осторожно вытащила веник. Теперь надо развязать... Она рывком повернула тяжелое тело с бока на живот - и закричала сама. Правая ягодица толстухи была развалена почти пополам, и огромный сгусток крови, стронутый с места, сырой печенкой шлепнулся на пол. И через полсекунды волной хлынула яркая кровь.

Светлана не знала, кто двигал ее руками. Кто-то двигал. Потому что она сразу же вцепилась пальцами в скользкое и жирное, обжигающе-горячее - но смогла, сумела сжать, закрыть рану... почти смогла, почти закрыть... Помогите же кто-нибудь!!! Но даже эха не было. Плоть выскальзывала из пальцев - как медуза, как студень. И тогда она догадалась: навалилась коленями на раненую и голенями сдавила разрез. Сбросила с себя стеганый халат и - откуда силы взялись - одним рывком оторвала полу. Сложенный вчетверо лоскут так и прижала - ногами. Женщина вдруг застонала и заворочалась - некстати пришла на секунду в сознание. Потом замолчала опять. Нужно было как-то развязать ее. Петля вокруг стопы была обычная, скользящая, и ее Светлана растянула легко. Нога, распрямившись, упала с костяным громким стуком. Тряпка пропиталась горячим. Руки развязать не удавалось никак, даже зубами. Тогда Светлана дотянулась до ведра, вынула дужку, пальцами отломила проушину и, орудуя неровным краем этого кусочка жести, перетерла веревку. Руки женщины были как ватой набитые и будто бы без суставов. Но потом левая рука ожила, подползла к лицу, обхватила лицо...

- Ой, мамочка, больно-то как!... - изумленно прошептала женщина.

Это была Сэйра.

И - снова ушла в спасительное забытье.

Никто не пришел им на помощь, и лишь через полчаса, когда тюрьма наполнилась солдатами, когда Светлану ударили по голове, а она так и не отпустила раненую, когда, наконец, поняли, что к чему, когда прибежали с носилками санитары и стали бинтовать и ворочать серую безжизненную Сэйру - у Светланы вдруг потемнело в глазах, рот наполнился медно-соленым, в голове ослепительно запульсировала боль, и она, так и не сумев распрямиться и встать, подползла к стене и, вскрикивая, долго пыталась выдавить из себя что-то, но почти ничего в желудке не было, даже воды. Это было мучительно. Лезла липкая горечь, чистая желчь... Потом ее несли под мышки куда-то по лестнице - вниз ли, вверх - она не понимала. Потом - перестала и видеть. Тонкий звон, как туман, окутал ее...

Ехали быстро, но часто и подолгу стояли - один раз часов шесть. Леса сменились степью, совсем такой же, как на восточном побережье Агатового моря, в междуречье. Там Глеб был в позапрошлом году. Огромные решетчатые мачты пересекали здешнюю степень ровными, в линейку, рядами, и несколько раз Глеб видел летящие низко над землей воздушные корабли. Что-то необыкновенно притягательное было в них... Что угнетало - так это деревни, города, станции. Не понять было, почему эти люди живут именно так. И - как они могут всю жизнь жить так... Алика спрашивать не стоило, Алик слишком нервничал, отвечая на подобные вопросы. Хотя и старался не показать, что нервничает.

В ресторане кормили не слишком вкусно, но сытно. Бутылочное пиво, которое подавали, было не то чтобы отвратительным, но почти безвкусным. Ладно, вот будем как-нибудь во Львове... - мечтательно сказал Алик. За соседним столиком услышали и стали рассказывать о львовском пиве. Под разговор, неожиданно ставший общим, они ушли.

Их вагон, понял постепенно Глеб, был первого класса. Здесь в каждом купе ехало по два человека, причем половина купе вообще пустовала. Но были вагоны, в которых купе были четырехместными - как тюремные каюты на судах "Проктор бразерз компании". И были вагоны, где вообще не было купе: сплошное обитаемое пространство. В них набито было человек по восемьдесят. Опять вспомнилось, как на вокзале: война, разруха, беженцы... Это просто впятеро дешевле, чем у нас, объяснил Алик. Вот и едут люди. Да, конечно, подумал Глеб, но до чего не многим приходится пользоваться этой скидкой...

Но в трюмах прокторовских судов тоже плавают многие, поправил он себя. А есть еще "Колин" - для самых бедных, где продают просто место на палубе...

Байкал, о котором Алик так много рассказывал, впечатления не произвел: вода и вода. Огромный ковер прибитых к берегу бревен... Берега могли бы быть красивыми, верно, но слишком уж безжалостно на них похозяйничали. Именно здесь, на берегу Байкала, Глебу впервые пришло в голову это слово: "безжалостность". На много лет вперед оно опередило его восприятие Старого мира... Да, этот мир был прежде безжалостен. И люди были прежде всего безжалостны. В первую очередь - к себе. Странно: они гордились этим...

В соседнем купе ехали два летчика. Двое суток они пили, потом выбрались в коридор - постоять у окна. Из их купе пахло, как из кабака.

- Хорошо, мы не курим, - сказал один из них Глебу. - А то бы как ахнуло...

Глеб с любопытством рассматривал людей, профессией которых было - летать. Повадками они походили на лихих лоцманов, проводящих суда между островами Эпифани. Эти люди умели делать то, чего не могли другие, и тень этого умения лежала на их лицах. Но в то же время это была их работа, проклятое ремесло, они "ломали" его за деньги - и это тоже лежало на их лицах.

- Вы сами-то докуда? - продолжал летчик.

- Докуда? - нахмурился Глеб. - Алик, докуда мы?

- До Уяра, - отозвался из купе Алик.

- До Уяра, - продублировал Глеб.

- Хо, так мы вместе выходим! - обрадовался летчик. - Нам в Заозерку надо, а этот трамвай там не тормозит, представляешь? Тьфу, черт! В смысле - наоборот. Ну да ладно. Мы, значит, земляки получаемся. Васька, у нас там осталось по сто?

- Там еще сто по сто, - сказал второй летчик, которого звали Васькой. - И закусь, и все такое. Понимаешь, - сказал он Глебу, - едем вдвоем, друг друга морды только и видим. Скучно же так пить, а?

- Не знаю, - Глеб пожал плечами.

- Ну так что? Будешь?

- Пить?

- Ну да!

- Сейчас брата спрошу, - и краем глаза заметил, как летчики переглянулись.

Сидели потом долго, почти до утра. Летчики выслушали балладу о Глебовой контузии, сочувственно повздыхали, выпили за выздоровление. Сам Глеб тихонько, думая о своем, лизал коньяк - напиток, похожий немного на тот, которым угощал его - как давно это было! - Бэдфорд. Да, что-то не так было во всей суете минувшего месяца, что-то не сходилось, да и не могло, наверное, сойтись - слишком уж многие врали ему... Да ты ешь, парень, старательно угощали его, в санатории вашем небось по-солдатски кормили - пытались впихнуть в него кружочки твердой колбасы, кусочки копченой рыбы, рыбу из жестяной банки, тушеную, распадающуюся... не было такого в вашем санатории, небось... Он ел, стараясь соответствовать. За окном вновь была тайга, невысокие горы, дорога петляла, поезд шел то по высоким насыпям, то по лощинам, то нырял в туннели. Очень долго не было и намека на жилье. Летчики и Алик о чем-то оживленно болтали. И в один тоскливый момент Глеб забыл, что так нельзя делать, но просто уже не было сил переносить одиночество...

В темном вагоне не было ни дверей, ни стекол. Не было и пыли - ее давно выдуло могучим сквозняком. Снаружи скользил голый скелетоподобный лес. Глеб встал и осторожно выглянул в коридор. Там было, естественно, пусто. Обрывки занавесок бились, как крошечные черные флаги. Нельзя было долго оставаться здесь. А интересно, в паровозе тоже никого нет? Дорога изгибалась, в окно был виден и хвостовой вагон, и паровоз... нет, тут они называются как-то иначе, забавнее... тепловоз, вспомнил он. Пустой тепловоз без машинистов... или же кто-то ведет этот призрачный поезд? Простой ответ: что машинист в реальном мире ведет сразу два поезда: и свой, и теневой - отпадал: иначе весь пыльный мир был бы полон движущимися механизмами... Да, над всем этим еще думать и думать... а ведь я немало узнал за это время, почти удивился Глеб. Да, немало узнал...

И - еще есть Альдо...

Он перешел из купе летчиков в свое, достал из кармана часы, открыл, сложил ладони лодочкой, заслоняя часы от света, заглянул одним глазом. "Альдо", - чуть светилась надпись. Альдо. С ума можно сойти.

Впрочем, мистер Бэдфорд намекал, что не все, совершаемое отцом при посторонних, совершалось искренне. Равно как и произносимое - не было правдой. Но ведь Альдо, что общеизвестно, являлся прямым и непосредственным виновником изгнания отца. Предателем. Негодяем.

Впрочем, если изгнание оказывалось не изгнанием, а чем-то вроде служебной командировки, то...

Ничего не понимаю, подумал Глеб. А надо научиться понимать. Понимать.

Он задержал дыхание - и вернулся. Перешел в купе к летчикам. Сел, взял со стола свой недопитый стакан. Как обычно, его исчезновения никто не заметил.

16

Чемдалов не был в Порт-Элизабете уже года три и теперь как бы заново осматривался в этом по здешним меркам большом и шумном городе. Чем-то похож на Ялту, только дома другие - ну, это естественно. Ессестно. Он испытывал к этому городу - как и к остальным городам Транквилиума - безотчетное чувство брезгливости. Точно такое же, какое испытывал ко всяческим больным, убогим, покалеченным, слабым и полудохлым. Он знал, что такое болезнь и слабость, знал, каких сил стоит их преодолеть - и знал точно так же, что преодолимо все, кроме смерти. К седьмому классу он перенес четыре операции, был худой и хилый, в очках - готовая мишень. К середине восьмого - с ним боялись связываться самые отъявленные. Он сказал: бить буду сразу насмерть - и показал, как: кулаком выбил дно у железного ведра. Все можно одолеть, была бы воля - а если нет, то о чем вообще говорить?

Даже спустя два месяца после первого из замысленных Вась-Васем восстаний - торопливого, ущербного как по драматургии, так и по тактике, а потому проваленного с треском и копотью - в городе похаживали армейские патрули, висели портретики: "Разыскивается", с проверкой документов дело было поставлено достаточно четко, а в гавани, далеко от берега, но очень видно, несли службу три парусных сторожевика и три паровых быстроходных катера. С караульной службой у них полный порядок, сказал Пигулевский, когда они прохаживались по набережной. И на дорогах тоже? И на дорогах. Что, мышь не проскочит? - Чемдалов поднял бровь. Мышь не мышь, но лошадь провести трудно, невозмутимо сказал Пигулевский, вы же видели, какие тут заросли. Значит, так, сказал Чемдалов спокойно: я не верю, что контрабандисты сидят по норам. Любая сеть состоит из дыр. Завтра - завтра! - я должен знать, как переправить тонну груза на острова. На острова? - изумлению Пигулевского не было предела. Да мелкими партиями - тонну. Ну, если мелкими... мелкими, наверное, можно...

Чемдалов как бы со стороны видел себя и Пигулевского, медленно бредущих по боковой аллейке приморского парка: отставной офицер средних лет беседует с молодым почтовым чиновником. Отец и сын или, скорее, дядя с племянником. Идиллия.

Между тем именно через Пигулевского уходили на меррилендский рынок десятки килограммов колымского приискового золота и сотни тысяч доз колумбийского и кубинского кокаина. Вырученные деньги использовались для поддержки левых профсоюзов, радикальных партий, некоторых сугубо террористических группировок (к ним Вась-Вась питал особое пристрастие) - и, разумеется, на подготовку и проведение восстаний. Но еще больше средств уходило на дискредитацию власти - причем суммы настоящих взяток, сунутых через подставных лиц тем или иным чиновникам, составляли едва ли десятую часть того, что платили газетам за раздувание этих скандалов. Но это давало настоящий эффект: вот уже четыре года подряд аналитики фиксировали медленное, но все ускоряющееся падение авторитета правительства. Помогала тому и политика президента Хоука, человека умного, но слишком упрямого, негибкого: встретившись с препятствием, он забывал обо всем, штурмуя его - зачастую в лоб. Все, кому хотелось, давно играли на этом. Хоук был предсказуем и потому уязвим, и Чемдалов даже слегка жалел его - брезгливой презрительной жалостью.

Старый план Вась-Вася, одобренный в свое время еще Хрущевым, предусматривал создание мощной партии, опирающейся на армию неквалифицированных рабочих и сельскохозяйственных сезонников, и дальнейшее проведение ее к власти путем нехитрых комбинаций, отлично показавших себя в Африке. Хрущев очень увлекся этой идеей: вставить фитиль Америке, установив советскую власть в стране, населенной выходцами из Америки. Сама идея фитиля была у него чисто фрейдистской - а потому неодолимой. Потом все-таки оказалось, что Мерриленд - это не Африка. План был многократно скорректирован, но цель при этом оставалась неизменной: изменить социальный строй руками самих меррилендцев. Однако в семьдесят третьем Ю-Вэ, никогда не упускавший дела Тринадцатого из поля зрения, поставил задачу: любым путем и любыми средствами создать в обеих странах Транквилиума такие условия, чтобы к восемьдесят пятому году обеспечить быстрое переселение туда шестнадцати-восемнадцати миллионов человек и размещение пятидесяти миллионов тонн груза. Это нереально, пытался возражать Вась-Вась, но Ю-Вэ сунул ему под нос ньюхоупскую газетку двадцатилетней давности: на севере Острова найдены обломки чрезвычайно легких металлических конструкций, и ученые полагают, что это - следы катастрофы воздушного корабля из Старого мира. Север Острова проецируется на южную часть Якутии. Где-то там - большой проход. Ищи.

Найти большой проход удалось через полгода. И еще через полгода началось строительство железнодорожной магистрали, способной обеспечить требуемый грузопоток. Дело оставалось за малым: захватить власть в Мерриленде. И по возможности так, чтобы не настроить против себя аборигенов. Прийти не захватчиками, а друзьями или даже спасителями. Требовалась хорошая драматургия, и возник Чемдалов.

Он и сам не знал, почему Вась-Вась из всех разработчиков выделил именно его. Может быть, потому, что его проект был самый грубый, а потому - самый надежный. Кроме того, Чемдалов терпеть не мог эвфемизмов, и для него шпион всегда был "шпионом", а убийство никогда не было "устранением". А может быть, по каким-то вообще третьим соображениям. Но так или иначе, а проект "Домино" вскоре начал осуществляться как бы сам собой.

Цепь восстаний городской черни (Чемдалов так и писал: "городской черни"), соблазненной возможностью безнаказанно пограбить и поубивать, политических убийств и прочих подобных акций - должна была создать в стране обстановку крайне нервозную. Одновременный выброс на рынок огромного количества фальшивых, но абсолютно неотличимых от настоящих, бумажных денег вызовет резкий скачок цен и вскоре - трудности с продовольственным обеспечением крупных городов. Для меррилендцев, выросших среди изобилия еды, это само по себе будет страшным шоком. Несколько хорошо продуманных провокаций, дающих понять, что все это - дело рук Палладии, приведут к вспышке антипалладийских настроений. Проведение на гребне этой волны президентских выборов поставит во главе страны человека, готового войну начать. И тогда самое простое будет - вовремя поднести спичку... Когда же обе стороны достаточно измотают друг друга, предложить меррилендцам свою помощь, погасить совместными усилиями Палладию - после чего диктовать свои условия...

И вот - уже виден финал этой многолетней захватывающей игры.

- Тонну - мелкими партиями... - повторил Пигулевский. - А что это - я могу знать?

- Вполне, - кивнул Чемдалов. - Это деньги.

- Деньги? - Пигулевский изумился. - А что можно делать с деньгами на островах?

- Это я тебе потом все подробно распишу, - сказал Чемдалов.

Следующая встреча у него была через двадцать минут в одном маленьком ресторанчике, где всем подавали только стейк с яйцом и томатами. Но что это был за стейк! Даже неприхотливый Чемдалов с трудом подавил в себе желание потребовать еще одну порцию. Вот так и сбегают, угрюмо подумал он. Нажрутся чего повкуснее - и прощай, Родина! Его визави, Брянко, ел неторопливо, солидно, подбирая кусочком хлеба масло, растекшийся желток, мясной сок. Здешние правила приличия это допускали.

Утром Брянко был во Владивостоке.

- Насколько все серьезно? - спросил Чемдалов, принимаясь за пиво.

- Очень серьезно. Боюсь, невосстановимо.

- Сдвиг?

- И сдвиг, и Белый Огонь.

- Погибло много?

- С этой стороны - двое. А что с теми, которые были там... - Брянко пожал плечами. - Без воды, без жратвы - не знаю, сколько продержатся. Если вообще при взрыве уцелели...

- Значит - не пробиться?

- Вряд ли. Может, маленькую дырочку найдем...

- Слушай, Андрей... - Чемдалов взял себя за подбородок. - А почему решили, что это сделал Паламарчук? Или я что-то упустил?..

- Так его же часовой видел. На тех воротах. Передал: поезд возвращается, Паламарчук один. И через минуту...

- Понятно. А часовой, значит...

- Саша! Там только в вагонах две тонны пластика было. И на складах еще тонн десять. Дай Бог, если они просто сгорели...

- Все равно надо прорубаться туда.

- Мы ж и так прорубаемся. Да, я же тебя поздравить забыл. Извини. Поздравляю.

- Спасибо, старичок. Только с этим вряд ли стоит поздравлять.

- Почему нет? Какой-никакой, а начальник.

- Да ладно тебе... Все, хватит о грустном. Во Владик ты не возвращаешься, там обойдутся и без тебя. Через... - он посмотрел на часы, - через три часа уходит транспортный "Ил" в Манагуа. Там тебя встретит Павлик Лишаченко из посольства, он должен уже сделать тебе документы. Будто бы ты бразильский бизнесмен. Кровь из носу, а послезавтра тебе надо быть в Сиэтле. Оттуда ныряешь в Пикси, из Пикси, как следует запасшись, - в наш туннель. Дрезины там есть. В общем, постарайся успеть. Может, кто из ребят еще дышит... А главное: попробуй разобраться, что же именно там произошло. Нелепая какая-то история...

- Черт, такого кругаля давать. Сейчас бы в аэропорт Порт-Элизабета, на самолет - и двадцать пять минут лету...

- Размечтался. Ладно, может, года через три так и будет.

- Через три, держи карман... Ну, я тогда пошел. Время дорого.

- Ни пуха.

- К черту тебя, начальник.

Может, и правда - к черту? - подумал Чемдалов.

Брянко уходил от него неторопливой походкой человека, уверенного во всем. Этот доберется, подумал Чемдалов. Он допил пиво. А дороги все равно больше не будет, у ФБР и УБН теперь гора с плеч. Ничего, ребята, пообещал им Чемдалов, скоро мы новый проход освоим, потом весь Мерриленд наш станет - вот тогда и у вас начнется веселая жизнь... Он расплатился фальшивой, изготовленной на "Гознаке" купюрой, отказался от сдачи и отправился к месту следующей встречи.

Странно: Светлане почему-то казалось, что после этого кошмара ее немедленно выпустят. Вот просто так возьмут и выпустят. Ясно же, что человек невиновен... Но ничего такого не случилось. Правда, ее перевели в другую камеру: попросторнее и с окном. И - очень изменилась еда. Тебя теперь кормят, как начальника тюрьмы, сказала подавальщица с завистью. И все равно - есть было трудно. И еще труднее было удерживать съеденное в себе. Врач прописал пилюли, но непохоже было, что они помогают. Вы не волнуйтесь, утешал он ее, это пройдет, это у всех проходит. Седой такой маленький доктор... Пожилая надзирательница, вроде бы старшая над всеми, принесла бутылку зеленой настойки. По глоточку перед едой, велела она. Настойка оказалась потрясающе горькой - но, как ни странно, действительно помогла. А может, как говорил доктор, все само прошло. Или подействовали наконец его пилюли. Или просто сказалась хорошая пища... Теперь Светлана имела возможность заказать то, что ей хотелось - и приносили. Точно так же - приносили любые книги, новые дамские журналы, намекнули на то, что можно рукодельничать. Но ни на какое рукоделие у нее не было моральных сил.

Ее так ни разу и не вызвали на допрос.

Однажды принесли корзину цветов - не букет, букеты ей меняли каждый день, их передавали сыновья Сэйры, крепкие такие пареньки лет по тринадцать-четырнадцать, им устроили минутное свидание, и один из них сказал угрюмо, что за спасение матери они для Светланы что хочешь сделают, побить кого надо - побьют, и вообще, - и Светлана, подумав, попросила сообщить, где она находится, полковнику Бэдфорду в Порт-Элизабет. К корзине цветов приложена была огромная коробка шоколада. Шоколад назывался "Олив". Это не могло быть простым совпадением. И хоть ее и мутило от одного запаха шоколада, она на радостях съела маленький кусочек.

На ужин она заказала устриц и белое вино, и принесли устриц и белое вино. Она тихонечко пела и подыгрывала себе, бегая пальцами по краю стола.

Но освободили ее только через три дня - и это были нелегкие дни. Слишком уж медленно тянулась время.

Олив встречала ее и сержант Баттерфильд, которого она узнала не сразу, потому что он сбрил усы, а с ними кто-то третий, маленький, толстенький, носатый и очень подвижный. Казалось, он не ходит, а прыгает, как мячик. Это Сол, сказала Олив, тиская ее в объятиях и утирая слезы, это он и нашел тебя. Он наш хранитель, хотя далеко не ангел. Здесь же, ковыряя ботинками пол, стояли сыновья Сэйры, Билл и Джек, но кто из них кто?.. Как мама? - спросила Светлана. С мамой было все слава Богу, вставать еще нельзя, но скоро будет можно, и болит уже не так сильно, как болело, и вообще... Спасибо вам, парни, сказала Светлана и расцеловала обоих.

- Что с Глебом, ты знаешь? - вцепилась она в Олив, едва только дверь тюремного покоя закрылась за ними и вся компания оказалась на узкой, пыльной, выбеленной солнцем улице. Легкое нежно-цыплячьего цвета ландо ждало их. На козлах сидел крупный блондин с невозмутимым лицом, и серый мышастый конь выстукивал копытом редкую дробь. Блондин был как блондин, а вот конь мог бы составить гордость любой конюшни, если бы не грубый сине-розовый шрам на правом плече. Сол взмахнул рукой, блондин на козлах тронул поводья - и ландо подкатило так плавно, будто плыло.

- С Глебом, думаю, все в порядке, - сказала Олив. - Он был в плену у бредунов, но бежал. Теперь они его не найдут.

- А ты откуда это знаешь?

Глаза Олив сверкнули.

- Тот, кто держал его там - сказал. Мы разгромили их гнездо.

- Олив!..

- Я тебе говорю. Мы их раздавили, понимаешь? Приехал Вильямс, и мы...

- И полковник - здесь?!

- Уже нет. Он уже в Ньюхоупе. Увез пленного. Там большой сбор форбидеров. Ему нужно быть там. Будет брать власть. Так он сказал. Ладно, все это потом. Ты сама - как?

- Уже неплохо... да, совсем неплохо. Я расскажу. И... в общем, все расскажу... - она помолчала. - Что будем делать, Олив?

- Вильямс просил догнать его, в Ньюхоупе.

- Я не спрашиваю: куда поедем? Я спрашиваю: что будем делать?

- И я об этом. Мы нужны ему, Светти. А то, чем он занимается, - это сейчас, наверное, самое важное. А сверх того... Сол, расскажи ей все.

Сол пожал кругленькими плечами. Светлана вдруг поняла, что такой кругленький он исключительно от мышц. Ни малейшей мягкости не было в его теле - сплошное железо.

- Меня нанял ваш муж, леди. Я - частный детектив и охранник. И он нанял меня для того, чтобы я вас нашел и охранял. Не стесняя при этом вашей свободы. И в рамках этих условий - я в полном вашем распоряжении.

Светлана вдруг почувствовала себя как во сне: когда вдруг оказывается, что ты стоишь голая на оживленной улице.

- О нет же! Нет, нет! - она прижала ладони к щекам. Щеки запылали. - Только не это...

Олив успокаивающе коснулась ее плеча, и Светлана, повернувшись, неловко обхватила ее шею руками, уткнулась в грудь - и зарыдала: грубо, некрасиво... Олив гладила ее, что-то шептала. Наверное, так продолжалось долго, а может быть, дорога была короткой - но Светлана еще плакала, когда ландо остановилось. Запахом сгоревшего угля наполнен был воздух...

Через полчаса они четверо сидели в салоне первого класса. До отправления остались считанные секунды, когда в окно салона стукнул костяшками пальцев блондин-кучер. Сол выглянул из вагона. Вернулся, когда залязгали буфера. И сел, сложив руки на животе.

- Плохие новости? - спросила Олив.

- Почему же сразу - плохие?

- Ну...

- Не надо так говорить. Чуть что, сразу - "плохие новости"...

Из нагрудного кармана его визитки торчал голубой уголок телеграфного бланка. Сол перехватил взгляд Светланы и Олив и засунул телеграмму поглубже.

В ней, полученной Хантером на вокзальном телеграфе "до востребования", было следующее: "Работа по леди С. прекращается неплатежеспособностью клиента. Купер".

Алик шел впереди и показывал дорогу. Вряд ли он знал ее, но все равно показывал. А Глеб был почему-то поражен схожестью пейзажей в обоих мирах: там, в старом, было огромное, слегка покатое поле невысокой, но густой не заколосившейся пока еще пшеницы. Маленькие рощицы берез, иные по десятку, не более, деревьев - сохранялись посреди него. Там, куда поле нисходило, тянулась зеленая змея зарослей вдоль ручья. Они шли по укатанной дороге, и поле лежало справа, а слева был лес, густой, березовый, временами с вкраплениями осин и сосен. А после перехода: поле стало слева, уже пожатое, и бесконечные ряды скирд тянулись желтыми пунктирами на черном. Лес тоже был рядом, хотя и другой: дубы, клены, туи. Только дороги не было, а лишь пересекающиеся и разбегающиеся колеи. Час пришлось идти, пока не попалась просека, а по ней - широкая конная тропа. В ту сторону - к морю, - показал рукой Алик.

Глеб кивнул. Сам цвет неба говорил об этом.

Они пошли по тропе и через десять минут увидели верховых.

- Стой здесь, - сказал Алик и пошел верховым навстречу.

Тех было пятеро - в синей казачьей форме.

Алик поднял руки и замахал ими.

- Эй, кто такой тут ходишь? - последовал окрик.

- Кто за старшого, казаки? - отозвался Алик. - Слово есть.

- Ну, я за старшого, - от верховых отделился один и приблизился. Остальные уже держали в руках короткие карабины. - Слухаю. Подхорунжий Громов.

- "Невон", господин подхорунжий. Помните, секретная инструкция?

- Помню, помню, - подхорунжий с интересом разглядывал Алика и подходящего к ним Глеба. - Такое разве ж забудешь? Только как вас сюда-то занесло?

- Всяко бывает, - сказал Алик.

- Это, выходит, вам баню сейчас, и палатку отдельную, и все такое...

- Вам, положим, тоже баню, - усмехнулся Алик.

- Я и говорю. Эх, попаримся!.. Галанин, давай сюда, вместе париться будем. Остальные - впереди на сто шагов! Вам, господа невоны, седел не уступим, а за стремя держитесь. Верст семь до заставы будет...

17

Полковник выглядел хорошо. Слишком хорошо, пришло почему-то в голову Светлане, и она удивилась этому своему впечатлению. И стала присматриваться. Да, полковник выглядел так, будто недавно перенес "лихорадку предгорий", и его энергия удвоилась. Глаза блестели, он шутил и быстро двигался, но лицо почему-то не было таким выразительным, как раньше: терялись оттенки эмоций.

- Мои блестящие леди! - воскликнул он. - Безумно жаль, что я не могу побыть в вашем обществе хотя бы часок. То, что творится... это неописуемо. Пожар в курятнике. Так что слушайте меня внимательно. Это касается нашего юного князя. Тот человек, который помог ему бежать и который ушел с ним, долгое время занимался поисками библиотеки Бориса Ивановича Марина. Той, которая пропала во время высылки Бориса Ивановича. Девять тысяч томов и собрание рукописей. И очень может оказаться, что весь этот трюк с похищением и побегом имеет одну цель: добиться того, что Глеб сам выведет их на библиотеку.

Он помолчал, давая им время осознать услышанное.

- Чем именно заинтересовала библиотека наших оппонентов - могу лишь догадываться. Возможно, в ней содержится секрет талантов нашего общего друга. Возможно - и я очень на это надеюсь - Борис выяснил, как нам отцепиться от Старого мира. Как жаль, что он позволил себе погибнуть... Вот здесь, в этой папке, жизнеописание Марина-старшего и карты его экспедиций. Где именно находится библиотека, неизвестно, но начинать искать ее разумно либо с Нового Петербурга, либо с Порт-Элизабета: из точки отправления или из точки назначения. Где-то между ними она и растворилась... Думаю, туда и лежит путь Глеба. Понимаю, что в такое время, как сейчас, юным женщинам следует сидеть по домам, а не скитаться. Но мне некого больше послать. Потому что никому, кроме вас, он не поверит - ведь на другой чаше весов будет лежать доброе имя его спасителя. Причем, может быть, действительно честного человека... каким, скажем, был Борис Иванович. Вот и все. Если вы беретесь за эти поиски...

- Беремся, - сказала Олив.

Светлана посмотрела на нее. Олив незаметно для полковника стиснула ее пальцы.

- Беремся, - сказала Светлана.

- Вам будут помогать Батти и Сол. Паспорта я вам выправлю, деньгами снабжу. Придется вас, правда, опять перекрашивать...

- Ничего, - сказала Светлана. - Мне даже понравилось это все. Такая жизнь.

Она не сумела скрыть раздражения.

Потом, когда Вильямс ушел, Светлана набросилась на Олив:

- Зачем, зачем мы это все затеяли? Мы его не найдем... а если найдем - ты ведь помнишь, из-за чего мы пустились в бега?!

- Помню, - сказала Олив.

- Это ничто не исчезло! Это все есть!

- Мы теперь другие, - сказала Олив. - Мы можем наносить удары. Не убегать, а защищаться.

- Я беременна, Олив, - сказала Светлана.

Три дня, проведенные на казачьей пограничной заставе на острове Дальний, состояли целиком из еды, пьянства и лени. Инструкция "Невон" обязывала отбывающих карантин ежевечерне париться в бане, а также выпивать в течение дня две кружки водки. Казачья же водка, настоянная на травах, вызывала зверский аппетит. Удовлетворять его было чем: своих нежданных гостей казаки кормили на убой. Подхорунжий Громов и молодой казак Галанин, оба Иваны, жили в соседней палатке и пользовались теми же благами. После отъезда "невонов" им полагалось жить так еще три дня. Эх, ррробяты!.. - восклицал Громов. - Эх, почаще бы вы такие на меня выходили! Поскольку расспрашивать "невонов" о чем-либо категорически запрещалось, Иваны вперебой сами рассказывали им о бедах и прелестях пограничной жизни, об уме и коварстве контрабандистов-спиртовозов, о браконьерах, забывших стыд и совесть, о старателях по золоту, камешкам или кореньям, сберегающих свои делянки со свирепостью щенных волчиц... Потом пели песни. Пели дивно. Прочие казаки, сидя за обведенным вокруг карантинных палаток меловым кругом, подпевали.

Утром четвертого дня пришел паровой катер: везти "невонов" в Маяцкий, военный пост здесь же, на Дальнем, верстах в семидесяти от заставы.

Катер был новенький, весной только спущенный с артемьевских верфей. Красное дерево, медь и полированная сталь. В топках его горел не уголь, как на меррилендских пароходах (дорого было бы везти сюда уголь что с Сизова, что с Марьянина Яра) - а дубовые дрова, и потому дым над трубой был сизый. Мичман фон Груннер, капитан катера, на немца совсем не похожий: смуглый и черноволосый, - сам проводил пассажиров на бак и помог расположиться в пространстве между фальшбортом и барбетом маленькой четырехдульной пушечки, показал, как подцепить койки и как натянуть брезент, если море начнет заливать палубу.

Часа два Глеб и Алик продремали на покачивающихся койках, укрывшись стегаными одеялами, набитыми вамбурой - сердцевиной мохнатого кадочника: легкой, теплой и не намокающей в воде. На таком одеяле можно было плавать почти как на плоту. Наконец солнце поднялось так высоко, что от него нельзя было отвернуться. Сонливость, вялость: следствие умеренной, но непрерывной трехдневной пьянки - испарились. Глеб вдруг ощутил, что чувство совершенной ошибки, чувство общей собственной подлости - почти исчезло. И наоборот; откуда-то взялась уверенность в том, что все делается правильно и идет в верном направлении. Умом он знал, что это не так - но над чувствами ум не был властен.

Алик щурился:

- Плывем, а? Плывем...

- Плывем, - согласился Глеб с очевидностью.

Баталер принес поздний завтрак: гречневую кашу с молоком, таким густым и сладким, что больше походило на сливки. Потом показал дорогу в гальюн. Проходы на кораблике были узкий, двоим не разойтись, и все помещения крошечные. Две трети объема занимали котлы, машина и дровяные бункера.

Потом они стояли на самом носу, глядя завороженно вниз, на разваливающий с шипением волны ножевой остроты кованый форштевень. Точно так же он должен разваливать деревянные борта контрабандистских йолов и шхун.

- Я поражаюсь твоей выдержке, - сказал вдруг Алик. - Я на твоем месте уже три раза подох бы от любопытства.

- Ты же мне сам велел не удивляться, - пожал плечами Глеб.

- И ты не удивлялся?

- Как сказать... Просто когда удивляешься всему - то становится все равно. Уже на второй день мне там, - он показал большим пальцем за спину, и ясно было, что не на казаков, - смертельно надоело.

- Вот даже как.

- Ты учти, что я практически не понимал ничего. Будто смотрел пьесу на неизвестном языке. Или с заткнутыми ушами. Понимаешь?

- Пожалуй, понимаю. Ну, а теперь? Вопросы задавать уже можно. Будешь?

- Буду. Можно любые? Запретных тем нет?

- Разумеется, нет. Любые.

Молчание.

- Алик, ты... любишь свою страну?

Молчание же. Долгое, напряженное...

- Да. В конце концов - да.

- Тогда почему же?..

- Я люблю страну - но ненавижу правителей. Самодовольных подонков. Которые из великой державы создали... Глеб, я боюсь, что даже не смогу объяснить тебе так, чтобы ты понял, что именно они создали. Представь себе огромную тюрьму - в треть всего Транквилиума. Обжитую, привычную для всех. Все заключенные родились в ней, все знают, что раньше режим был строже. Правда, говорят, что кормили лучше... Все уверены, что живут на свободе, тюремные правила называют законами, камеры - квартирами... правда, отбоя нет, спать можешь ложиться, когда захочешь. Но ты живешь там, где тебя поселят, и не можешь сам оттуда уехать. Ты практически ничем не можешь владеть: ни землей, ни домом, ни станком, чтобы работать... Работодатель для всех один: государство, - и жить ты можешь лишь на те деньги, что оно тебе платит. Ты не имеешь права не работать на государство, вот так-то. И при этом с утра до ночи внушают, что только так и должен жить человек. Вот ты сказал, что не удивлялся, потому что когда удивляться нужно всему, то не получается... а эти врут абсолютно во всем, и поэтому их трудно уличить во лжи, потому что нет опоры, нет правды... Это уже и не ложь получается, а просто - другая реальность. Вымышленный мир, в котором нас всех заставляют жить. Понимаешь? Похоже, что мне просто надоело вранье...

Они говорили до самого вечера, под налетающим ветром - до того последнего момента, когда катер лихо подвалил к борту уже поднявшего якорь почтового клипера "Голубь". Здесь была заранее освобождена каюта - правда, маленькая, тесная, теснее купе СВ. Поэтому все пять дней пути они заходили в нее лишь на ночь, проводя дни на палубе или, когда налетали быстрые дожди - в пассажирском салоне. Разговоры продолжались, и к концу плавания Глебу стало казаться, что о Старом мире он узнал достаточно. Между тем Алик в разговорах все мрачнел и, наконец, сознался: ему не дает покоя фраза, сказанная в полубреду Гошей Паламарчуком в той поездке на захваченном поезде. Гоша сказал: а все равно вам никуда не деться, вот кончат строить БАМ... И вот теперь, в разговорах с Глебом обкатывая заново все, что знал, сопоставляя уловленные краем глаза и уха обрывки того, что знать ему было не положено, Алик пришел к выводу: Комитет нащупал большой проход из мира в мир напрямую - и ведет теперь к нему железнодорожную магистраль. А это означает только одно: готовится массированное вторжение, противостоять которому не сможет ни меррилендская, ни палладийская армия, ни обе они вместе - и вообще никто. Находиться этот проход должен где-то в северной части Острова...

Высказав это, Алик впал в мрачное молчание, и Глеб его не трогал, все понимая. Ему самому было трудно сдерживать нервную дрожь и не делать лишних движений, когда он совместил наконец в сознании: здесь может стать так же, как там.

Они хотят, чтобы у нас стало как у них.

Они считают, что так лучше.

И им все равно, хотим мы этого или нет.

В любом случае - мы это получим. Нас не спросят.

Глеб понимал: те - не остановятся ни перед чем.

Было как во сне: невидимый зверь готовится прыгнуть, ты его не видишь, но знаешь, что он есть и что это - смерть...

...Сначала на горизонте показалась Караульная сопка, потом - темные башни и стены фортов Неспящего, а потом, когда форты расступились по своим островам и уплыли назад, а вокруг стало белесое зеркало Преддива, усеянное лодками, малыми судами, катерами, - зеркало, обрамленное черной блестящей стеной береговых утесов с редкими башенками наблюдательных постов, строго застывшими на фоне такого же, как озеро, белесоватого неба, - тогда Глеб как-то очень тихо, спокойно понял, что раз уж на нем сошлись взгляды тех, кто решает дела и судьбы, и раз уж теперь с этим поделать ничего нельзя - то отныне нет запретов в борьбе и нет никакого греха, который нельзя было бы взять на душу, и нет цены, которую он отказался бы заплатить за то, чтобы не случилось этого кошмарного наложения... чтобы не погибло то, что я, оказывается, так люблю... Я готов умереть любой смертью, готов убивать сам и посылать на смерть других - но мой мир я вам не отдам, хоть вы и сильнее меня в миллион раз...

Потом - на фоне бронзовеющего предзакатного неба, правее раскаленного диска - черные, в золотом контуре, в красноватой дымке стали выплывать, еще беззвучные, шпили, купола, крыши, башенки Нового Петербурга, столицы Великого княжества Палладии...

- Хорошо, - сказал Туров, припечатывая бокал к столу. - Давай просто отойдем от готовой схемы и нарисуем другую. Мою. Пусть дурацкую. Почему мы так дружно решили, что Величко свалил в Америку? Потому что доллары спер? А если он их спер специально для отвода глаз, чтобы мы в другую сторону кинулись, а сам с Глебушкой чешет в противоположном направлении? Конечно, для этого нужно иметь мозги, а учитывая принцип подбора кадров, мозги - дело проблематичное... Но все же? В порядке бреда? Он ведь прихватил и марийские деньги, там тоже приличная сумма была... чтобы было с чем повторять подвиг генерала Марина. По дороге - заметь, по дороге! - он взрывает базу... а налет на "Рэндал" совершают другие! Не Марин - а в поисках Марина! Организация Карригана отнюдь не такая, - Туров сделал оловянные глаза и поднес ладонь к виску. - Там, как в польском сейме - все крули. И в числе прочих есть три пенетратора - дохленьких, Марину в подметки не годятся, но есть! - и десятка три скаутов. То есть операцию такую они провести могут. Тогда получается...

- Ты, может, еще жрать хочешь? - спросил Чемдалов. - Глаза все еще голодные.

- Ну, закажи, - согласился Туров.

Чемдалов подозвал официанта:

- Еще, пожалуйста, чего-нибудь овощного, два пива и соленых орешков. - И, взглянув на Турова, засмеялся: - Тебя бы, Степа, первого сожрали. Потому что сам ты мяса не ешь, и толку от тебя в этом плане ни малейшего...

Уцелевших после взрыва на базе четверых сотрудников удалось вывести: нашли и расчистили узкий проход в самом городе. Тут как раз и Брянко подоспел - с консервами... Да, подумал Чемдалов, как транспортный узел Владивосток значение утратил. Ничего, вот введем в дело новый проход - и все старые окажутся ненужными. Лишними.

Он только что был там и все видел. Проход был огромный и сквозной, без промежуточных зон, но большая часть его располагалась в воздухе. По форме он напоминал наконечник копья длиной больше километра и шириной метров двести, косо воткнутый в землю. На уровне земли ширина его была сорок два метра. Нашли знаешь как? - говорил Кондратьев, бывший когда-то с Чемдаловым в одной опергруппе, а теперь вот безвылазно торчащий в тайге, при гнусе. - Зимой здесь иней на деревьях - во! И тепло, якуты это место знают - зверье сюда приходит греться... Они стояли у вертолета и смотрели на скальное безумие, начинающееся на той стороне. Ты туда ходил? - спросил Чемдалов. Ходил, а как же, - удивился Шура Кондратьев, - только там далеко не уйдешь: вертолетами надо будет людей забрасывать. Чемдалов кивнул. Инженерное управление уже подготовило проект "плацдарма", требовалось одно: дотянуть сюда рельсы.

Хотя это ни разу не было сказано вслух, Чемдалов понимал: идея "вставить фитиль" при Ю-Вэ приобрела иное содержание. Транквилиум теперь рассматривался как глубокий и вместительный бункер, имея который было не страшно ввязываться в ядерную войну...

И, глядя на то, как Туров уминает огромную порцию цветной капусты в сухариках, Чемдалов подумал еще, что все планы придется, очевидно, свернуть в трубочку и засунуть поглубже, потому что счет пошел на месяцы и дни, и нечего уже забивать себе голову всяческими тайными операциями, на которые потеряно столько сил и бесценного времени, а надо четко и всесторонне готовиться к открытой интервенции. Тем более что Транквилиум - не Афганистан, оружие туда поставлять никто не сможет, так что преимущество будет подавляющим... да и народ не тот. Ему представилось вдруг, как разгружаются эшелоны, как по немыслимым мостам и туннелям танки и бронемашины сходят с гор и окружают район прохода железным кольцом, как вертолеты высаживают десанты, как внутри кольца возникают города, вначале палаточно-барачные, а потом... Он отогнал видение и сам над собой посмеялся: пацан, пионерская зорька сыграла. Это будет в сто раз страшнее Афганистана, подумал он, и все равно мы победим, потому что за нами, позади нас - будут самые лучшие в мире заградотряды с "першингами" и MX...

Чемдалов огляделся. Они ничего не знают, подумал он. И не узнают, потому что Величко - не знал. А если и узнают, то не смогут помешать. Едят, пьют. Ходят...

Живите пока, ребята.

У него было странное чувство: будто он на сцене театра, идет бесконечная пьеса, и все давно забыли, что это пьеса - и пытаются жить всерьез. И даже умирать - всерьез.

- Ладно, - сказал он вслух. - Допустим, что ты прав. Величко перебежал... туда. В Мерриленд, в Палладию - неважно. Скорее, в Палладию. Он и так всплывет рано или поздно. А может быть, его засадят на Гармошку. По большому счету, Степа, - плюнуть и растереть. Все равно - когда мы туда придем, деться ему будет некуда.

- Нет, - сказал Туров. - Его нужно найти и убить. И Марина - найти и убить. Это - нужно. Все остальное - как получится...

- Ладно, - сказал Чемдалов. - Тогда - занимайся этим делом. Три недели сроку.

- Понял, - сказал Туров. - В Большой Комитет за помощью обращаться можно?

- Да хоть в Центральный. Но чтобы легенду не нарушать!

- Я не пацан, - отмахнулся Туров.

18

Глеб и узнавал, и не узнавал Новопитер. Все в нем будто бы осталось то же - но сместилось, сдвинулось, поменялось местами. Узкими стали проспекты, куда более изящными - фасады. Непривычно звучала уличная речь. Плыло в глазах от щедрости витрин, от запахов сдобы кружилась голова. В первые дни у них почти не было денег, сороковник, выданный комендантом Маяцкого на дорогу, растаял мгновенно. Департамент же охраны, куда они обратились с паролем, оплачивал лишь жилье и выдавал три рубля суточных на двоих. Этого хватало, чтобы один раз незатейливо поесть: щи, баранина с кашей, пирог, молоко, - да раз попить чай с сухарями. Лишь через неделю из Кассивелауна поступил Глебов перевод.

Это событие они отметили шикарным ужином в "Пилигриме". Потом отправились в ночную оперетту. Давали "Седьмую жену" Блонского. На самом патетическом месте, дуэте Лизы и Капитана, Глеб вдруг уснул. И потом несколько дней кряду с ним это случалось: он засыпал в самых неподходящих местах. Ему снились какие-то чрезвычайно яркие сны - но не запоминались совершенно. Пятнадцатого августа случилось два события: Алик получил наконец отправленный "золотой груз": свои странные деньги, Глебов револьвер и патроны к нему - и пришло приглашение явиться на некую "общую встречу".

Шестнадцатого, в четыре часа пополудни, сильно парило после дождя. В многочисленных протоках и каналах вода стояла высоко.

"Общая встреча" проходила в отдельном кабинете ресторана "Беловодье". Два лица были знакомы Глебу: офицера, который принимал их в первый день по прибытии, лейб-гвардии подпоручика Павлова - и господина Байбулатова Кирилла Асгатовича...

Среди пассажиров, сошедших на берег в Кассивелауне с борта пакетбота "Иван Великий", обслуживающего линию Ньюхоуп - Новый Петербург и задержанного в Ньюхоупе из-за гражданских беспорядков, была и маленькая еврейская семья: папа Джейк Шульман, часовщик, ювелир и антиквар, как он отрекомендовался, и его семнадцатилетняя дочь Наоми. Пара была трогательная: низенький, кругленький, очень подвижный, очень разговорчивый папа - и высокая, медлительная, вся в мелких кудряшках черных роскошных волос, с диким взглядом из-под тяжелых век дочь. Ее можно было бы счесть красавицей - если бы не багровое родимое пятно на шее и на части щеки. Папа рассказывал всем, кто соглашался его слушать, что это пятно - часть семейной трагедии, женихи далеко стороной обходят девочку, но нельзя же допускать, чтобы она так страдала ни за что - и вот он, отец, исполняя свой отцовский долг, везет ее в Порт-Блессед к доктору Квили, который умеет такие пятна удалять... Дочь молчала, глядя в пол. А девочка-то - огонь под пеплом, шепнул своему другу и компаньону мистер Мак-Конти, адвокат. Компаньон охотно согласился. Они и сошли в Кассивелауне, и Светлане почти не пришлось прибегать к своему умению говорить с акцентом и особым образом строить фразы, чему ее так упорно учил Сол. Сначала было смешно, потом стало получаться. Еще три дня, и мы сосватаем тебя за раввина, смеялась Олив. В Кассивелауне было темно из-за низко висящих туч. Дождь начинался, но тут же кончался. Сильно пахло рыбой. Другая пара, мистер и миссис Черри, роскошная блондинка с синей лентой в волосах и пожилой моряк, не по своей воле ставший чиновником адмиралтейства, как бы случайно прогуливалась по палубе над трапом. Баркас отчалил. Взлетали весла, и уже невозможно, невозможно было различить слившиеся в короткое тире фигуры пассажиров. Увижу ли я ее когда-нибудь? - вдруг с ужасом подумала Олив. И Светлана, глядя на уходящий все дальше и дальше высокий борт барка, подумала: увидимся ли? О Господи - где и когда? Раз... раз... раз... - негромко командовал боцманмат. Небо касалось верхушек мачт.

Поразительно резкими голосами орали чайки.

На причале Шульманы взяли кэб и сразу же отправились на станцию дилижансов. Кассивелаун был полной противоположностью романтически-возвышенному Порт-Элизабету. Плоский, темный, не слишком чистый город, состоящий будто бы из одних задворок. Бесконечные глухие заборы тянулись вдоль улиц с узкими, в две ладони, тротуарами, слепые стены и фасады с забеленными окнами; черные решетки в проемах, редкие деревца, мостовые из дикого камня, темная стоялая вода в каналах, неистребимый запах рыбы, рыбной чешуи, рыбьего жира, рыбачьего клея... нет, Кассивелаун не стоил внимания. И красивые дома, что попадались им на пути, и сады, и уходящий куда-то ясный бульвар казались пленниками этого города. Здесь делались деньги, большие деньги, и ни для чего другого этот город предназначен не был. Он даже не был предназначен для тех, кто жил в нем - хотя они, возможно, притерпелись к его уродствам и не замечали их, видя лишь что-то хорошее...

Дилижансы в Порт-Блессед уходили каждый час, но свободные места были только в семичасовом.

Шульманы сидели в станционном ресторанчике и убивали время, поедая невкусный обед. Надо кушать, дочка, журчал непрерывно Сол, ты молодая, ты еще не знаешь, что главное - это правильно питаться... Светлана старалась не слышать. Когда они готовились, Сол вот так же вбивал в ее тупую голову, что главное - это никогда и ни при каких обстоятельствах не выходить из роли, пусть камни падают с неба... Она и не выходила. Просто считала дни, сколько еще осталось: семь... пять... теперь вот - три, да-же меньше. Двое суток в дилижансе, потом поездом - ночь и утро. Да, папочка, шептала она. Тошнота не то чтобы прошла - но теперь ее можно было подавлять просто усилием воли. Впрочем, и пилюли, и настойку она пила аккуратно.

Мучили запахи. Казалось, ко всему на свете добавили по капле чаячьего жира.

- Я больше не могу тут сидеть, - сказала Светлана и улыбнулась. - Я сейчас сойду с ума...

Сол тут же с готовностью встал, выставил крендельком ручку. С потертой сумкой через плечо он не расставался никогда. Они вышли под дождь и раскрыли один большой черный зонт на двоих.

Надо было как-то прожить три часа.

- В дилижансе будет труднее, - сказал Сол тихо. - Выдержите, миледи?

- Выдержу, - сказала Светлана. Она знала, что выдержит.

"Книжная лавка" - было написано на угловом, наискосок через площадь, двухэтажном доме. Когда они подошли поближе, увидели и название: "Афина". Изображена была сова.

Три комнаты анфиладой, запахи воска, корешков, книжной пыли. Полки от пола до потолка, застекленные и открытые. Месяца не хватит, чтобы просмотреть все. И продавец - похож на пирата: пегие волосы и лысинка на темени, но - косица до лопаток. Кожаный широкий пояс вместо жилета и короткие морские сапоги усиливают впечатление. И поэтому, наверное, Светлана, понизив голос, задает вопрос:

- И что, у вас таки нет книжек из Старого мира?

Глаза пирата вспыхивают темным огнем.

- Есть, - говорит он негромко. - Но вы знаете их цену?

Им цену, мысленно поправляет его Светлана - и кивает. Ловит тревожный взгляд Сола. Незаметно подмигивает ему.

Книги эти, конечно, не здесь. Надо спуститься на три ступеньки в нишу за прилавком, пройти через низкую дверь - там каморка без окон, горит газ. Стол, стулья, сундуки. Железный шкаф. Да, вот в этом шкафу и хранятся они, пронесенные контрабандой, прошедшие через десятки рук...

Колокольчик наверху.

- Пожалуйста, выбирайте, - ведет рукой хозяин и уходит.

Даже бумага - непохожа... Светлана открывает первую попавшуюся книгу (бумажная глянцевая обложка): "...И восходит солнце" мистера Эрнеста Хемингуэя - и на титульном листе в уголке видит аккуратный черный штемпель: "Библиотека Б.И.Марина, НПб".

И все останавливается вокруг.

- Что? - оборачивается Сол. Светлана не звала его, но он все равно оборачивается. Она молча показывает на штемпель.

Шесть книг из пропавшей библиотеки нашлись среди всех.

За прилавком Сол начал игру.

- О, это же было знаменитое собрание, и все его знали! Когда оно пропало, это же была настоящая паника, вы не слышали? И все сильно обрадовались, когда все нашлось. Но ой как же плохо поступили, что стали такую коллекцию продавать по частям! Это же все равно что взять большой алмаз и распилить его на три дюжины мелких бриллиантиков, я это вам как специалист говорю, и даже не спорьте. Ни о чем не думали те люди, чтоб им так жить, как они поступили! Я уже перекупил больше сотни этих книжек, и вы подумайте, это же смешно: еврей Шульман понимает цену русской культуре и английской культуре, а потомки русских и англичан понимают цену только рыбе, и то не всегда! И вот у вас только полдюжины книжек, нет? А у того, кто их вам поставлял, у него что, их много? Тогда давайте сделаем так: мой помощник, это очень приличный молодой человек, завтра к вам сюда придет и все возьмет и заплатит, и он будет ходить каждый раз, когда вы скажете, а на обратном пути я заеду сам, и мы с вами будем иметь это дело...

В местном отделении внутренней службы имя полковника Вильямса знали очень хорошо. Сола внимательно выслушали, и молодой лейтенант был назначен его "помощником". Выйти на владельца книг было теперь делом недолгого времени. Шифрованная телеграмма Вильямсу была отправлена немедленно...

- Вы говорите: вторжение... - медленно сказал Лев Денисович (пока так: только имя, ни фамилии, ни чина, ни звания, но Байбулатов шепнул Глебу, как бы не замечая его предельной холодности: "Наш самый главный..."). - Итак, они решились... Почему именно сейчас?

- А вы следите за обстановкой в Старом мире? - Алик наклонил голову.

- По мере возможностей, Альберт Юрьевич... - Лев Денисович вынул богатый портсигар, открыл: - Угощайтесь. Да, мы следим и делаем выводы, но ваше мнение для нас исключительно ценно.

- Там дело идет к большой войне. Настолько опустошительной, что встанет вопрос о существовании всего человечества. - Алик взял папиросу и теперь крутил ее в пальцах, будто бы не зная, что с нею делать. - Советское правительство намерено использовать Транквилиум как убежище для себя и определенной части населения. Для избранных... Чтобы пережили войну и потом... впрочем, что будет потом, их не слишком волнует... - он, наконец, нервно закурил. - Извините.

- За что?.. Итак, Альберт Юрьевич, эта часть проблемы понятна. Кстати, об этом же говорят многие иммигранты: называют опасность опустошительной всеобщей войны как главную побудительную причину эмиграции. Скажите, пожалуйста - и не обижайтесь на мой вопрос: вас побудило предать своих соратников - что? Вы хотите сами воспользоваться этим бункером? Избежать гибели в той войне? Или - что?

Глеб еще не видел, чтобы люди бледнели так: белые, как стена, щеки и нос - и багровые пятна на скулах. Алик сидел, все смотрели на него...

- Я отвечу, - сказал, наконец, он. - Я отвечу... Я не убегаю от войны. Но... поймите, сама возможность для одной из сторон избежать ответного удара может подвигнуть ее на то, чтобы войну начать... Я не сомневаюсь: если Андропов получит доступ в Транквилиум, он тут же, не медля...

- Понятно. И вы считаете, что, если не допустить превращения Транквилиума в бомбоубежище, то удастся избежать развязывания войны?

- Да. Существующее равновесие страха нарушено не будет...

- А если вы ошибаетесь и война все равно начнется? Ведь тогда гибель всех тех, кто мог бы выжить, но не выжил - будет на вашей совести...

- Если это так вас заботит, то почему бы вам не объявить прием всех желающих перебраться сюда? И разве вы не понимаете, что само вторжение будет гибельным для Транквилиума? Я имею в виду не только культурный аспект и не только биологический - хотя это все вами недооценивается...

- Вы так считаете?

- Да, я так считаю. Я в этом уверен. Карантинные мероприятия, которые вы проводите - смешны...

- А чем вы занимались, Альберт Юрьевич?

- Я был в группе наблюдателей-аналитиков. Мы собирали и обрабатывали политическую и экономическую информацию.

- Многое ли вам известно об организации, в которой вы работали?

- Н-ну... кое-что известно. Вероятно, вы знаете, что уровень секретности там высочайший?

- Знаем.

- Что вас интересует?

- В первую очередь мы, конечно, хотели бы знать нелегалов, работающих против Палладии. Но это, как я понимаю...

- Этих я не знаю. Другой отдел... - Алик развел руками.

- Бог с ними. Мне интересно еще вот что: сколько человек в вашей организации имеют право принимать решения?

- Все стратегические решения принимает лично Андропов. Тактические и оперативные решения - компетенция начальника отдела Скобликова Василия Васильевича.

- Уже не Скобликова... Такое имя: Чемдалов - вам известно?

- Знаю я его. Неужели он теперь?..

- Да. Как по-вашему: это хорошо или плохо?

- Скорее плохо. Он... как бы сказать... очень быстрый. В шахматы отлично играет блиц-партии. Когда есть время подумать - пасует. Говорит, что не может выбрать из возникающих вариантов. И еще: он целеустремлен и в то же время зашорен. Забывает о флангах, я бы так сказал. Но - игрок очень сильный. Сильнее Василия Васильевича.

- Спасибо... Итак, дальше: сколько человек в курсе всех происходящих событий и планов руководства?

- Всех? Не более пяти-шести. И я подозреваю, что эти пять-шесть - включая Андропова - и есть на сегодняшний день реальное руководство страны. По крайней мере, в глобальных вопросах.

- А Политбюро?

- Пребывает в приятном заблуждении.

- Сколько человек вообще знают о существовании Транквилиума?

- Мне трудно сказать... Понимаете, есть разные уровни посвящения в тему. Скажем, я четыре года работал по подробнейшей карте над анализом торговых путей Транквилиума, будучи полностью уверенным, что это всего лишь модель страны... большая настольная игра.

- То есть вас можно будет использовать как специалиста по торговле? - чуть улыбнулся Лев Денисович.

- Да, причем по перспективам торговли. Мы прорабатывали вопрос с точки зрения развития экономики и технологии... Думаю, таких - много. Работающих втемную. Господи, железную дорогу отгрохали - кто знает, для чего? Официальная легенда - на случай китайского вторжения... Я думаю, что тех, кто побывал в Транквилиуме, не наберется и двух сотен. Плюс еще двадцать человек, занимавшихся перевозкой наркотиков по промежуточной зоне. Это в Отделе. Но существуют же еще и те, кто проводит эмигрантов, кто их вербует...

- Эти люди интересуют нас меньше... Итак, Альберт Юрьевич, перешагивая через многие-многие пункты: что, по вашему мнению, следует нам предпринять, чтобы избежать уготованной судьбы?

- Убить Андропова, - сразу ответил Алик.

Стало очень тихо. Слышно было, как заржала вдали лошадь, простучали копыта - и смолкли.

- Это решит проблему радикально? - сухо спросил Лев Денисович.

- Это будет очень сильный ход, - сказал Алик. Он увидел вдруг в своих пальцах потухшую истерзанную папиросу, смущенно бросил ее в пепельницу. - Я понимаю, что это... отвратительно. Но в руках Андропова все нити. Власть, сила, тайна. Видите ли, уровень секретности проекта таков, что даже нынешний председатель Комитета не знает по-настоящему, чем занимается Тринадцатый отдел. Якобы вызыванием духов, оживлением мертвых, чтением мыслей, параллельными пространствами... Если хотите скрыть правду, прячьте ее среди лжи. И если, повторяю, Андропова не станет - не окажется человека, который сумеет овладеть ситуацией. То есть рано или поздно... но скорее поздно кто-то такой появится...

- Понятно. Как вы предполагаете совершить убийство?

- Мы с Глебом... Борисовичем отправляемся в точку, сопряженную с Москвой, по промежуточному пространству проникаем в кабинет или квартиру Андропова, на короткое время выходим в тот мир, я произвожу ликвидацию... потом тем же путем возвращаемся.

- С Глебом Борисовичем вы этот проект обсуждали?

- Нет. Глеб, что ты скажешь?

Глеб с трудом оторвал взгляд от пепельницы.

- Да, конечно, - сказал он. - Я готов.

Олив проснулась от приглушенных голосов. Иллюминатор каюты был открыт - для свежести - и под ним проходила галерея, с которой спускали пассажирский трап к шлюпкам. Вроде бы еще рано брать лоцмана, архипелаг Эпифани будет лишь послезавтра... По трапу кто-то поднимался, и не один. И не два. Она выскользнула из-под покрывала и подошла к иллюминатору. Несчастный мистер Черри спал на слишком коротком для него диванчике. Лучше бы нас назначили папой и дочкой, мельком подумала Олив, а то неловко, право...

Шлюпка плескалась внизу, невидимая, а по трапу медленно поднимались одетые в темное люди. Поднявшиеся толпились на галерее, тихо-тихо переговариваясь, и Олив никак не могла понять: а о чем это они? - пока не сдвинулось вдруг что-то в сознании и она не поняла, что говорят по-русски. "Два чемодана", - услышала она, и: "Никаких денег не хватит..." Потом кто-то строго сказал: "Тихо. Идите все за мной". И все послушно замолчали и пошли.

Шлюпка отчалила, несколько раз плюхнули весла, потом - колыхнулись, разворачиваясь, паруса. Сильно кренясь, шлюпка понеслась к еле различимой на границе темного моря и нежного, видимого будто на просвет неба - черной зазубренной полоске Острова...

Барк поднял паруса почти бесшумно - и лишь по изменившемуся плеску волн да по тому, что перестал влетать в иллюминатор ветер, Олив поняла, что судно их уже не лежит в дрейфе, а несется вдаль по Трубе, или Канаве, или Чертову желобу - короче, по проливу Эпифани, разделяющему материк и Нью-Айрленд, Остров - вот так, с большой буквы, его и называют, самый большой и самый населенный остров, омываемый двумя морями... Сейчас, летом, когда Кольцо ветров вращается по часовой стрелке, пройти Канаву с востока на запад можно легко: по ветру и против течения. Зимой все будет наоборот: и ветра, и течения пронесут отважившийся на такое плавание корабль с запада на восток, из Адриана в Кассивелаун, с безумной быстротой: до трехсот миль за сутки. Но чтобы попасть обратно в Адриан, уйдет больше месяца: вокруг всего Острова, а то еще и через пролив Шершова...

Беглецы, поняла Олив. Иммигранты. Те, кого официально не существует. Они просидят весь путь где-нибудь в трюмном отсеке, запертые, немногие из членов экипажа увидят их и никто - из пассажиров. А темной ночью барк ляжет в дрейф у берегов запретного острова Хармони... Будто клейменных тайным тавром, будто прокаженных везут их. И находятся же люди, готовые на такое обращение с ними и на такую же дальнейшую долгую жизнь...

Этого Олив, как ни пыталась, понять не могла.

19

Как и не было Петербурга... Вновь плыли горы за окном, леса сменялись клиньями полей, и лишь деревни были другие: утонувшие в садах, в грузных яблонях и сливах. Трижды в день останавливался поезд на столовальных станциях, пассажиры высыпали на перрон и рассаживались у накрытых здесь же, под навесами и без навесов, столов; и сюда же, к столам, допускали крестьянских девушек: торговать яблоками, грушами, абрикосами, сливой... На всем пути по Земле Спасения, до парома, девушки казались сошедшими с картинок рекламных журналов палладийских туристических компаний: крепенькие, кругленькие, русоголовые, ясноглазые. После Фатьянова, на всех станциях Гарного Края, девушки были совсем уже другие: высокие, черноволосые, с заметной раскосинкой в глазах. С удивившим его самого замешательством смотрел на них Глеб...

В салон-вагоне их ехало шестеро: Алик и Глеб, господин Байбулатов, есаул Коротченя - он обеспечивал транспорт и питание: за Корсаком никакого регулярного сообщения не было ни по суше, ни по воде, - и два казака-порученца, они же телохранители, носильщики и прочее.

В Новопитере Кирилл Асгатович попытался объясниться. Простите меня, если можете, Глеб Борисович, сказал он, ну - не подумал, затмение нашло... показалось вдруг, что двух зайцев убью, а когда понял, что глупость сотворил - поздно уже... Простите великодушно. Впрочем, если желаете, я откажусь от участия в акции, сами понимаете: доверие должно быть обоюдным. Да, сказал Глеб, доверие должно быть. Когда я понял, что вы меня используете как ложную мишень... да если бы именно меня - я бы слова не сказал! Вы же... Я еще и еще раз прошу прощения, - Кирилл Асгатович наклонил голову. Я совершил ошибку, она дорого стоила - и вам, и мне... Глеб не стал спрашивать, чем расплатился господин Байбулатов. Чем-то, значит, расплатился - зря говорить не станет.

...А дама ваша жива, здорова и в безопасности, сказал он, когда они пожали руки. Мне Бэдфорд сообщил...

В Корсаке остановились в доме военного коменданта штабс-капитана Переверзева Игната Ильича. Дом был огромен и полупуст. Ходили сквозняки по пустому флигелю, и палые листья лежали в углах. Осень торопила события, Коротченя и комендант сработали четко, и на второй день был готов план похода: на шхуне до Федякиной губы, самого северного рукава реки Эридан, там есть застава Крепостец, где квартирует сотня казаков и с полтысячи крестьянского населения. Оттуда до нужного места четыре сотни верст по прямой, и пройти их надо на конях. С сотником Крепостца снеслись по телеграфу, недавно проведенному. Он готов дать и лошадей, и казаков в конвой. Так будет и быстрее всего, и проще. Господин Байбулатов выразил согласие. Алик был молчалив и мрачен. Миссия его угнетала страшно. Глеб же...

Глеб испытывал сильнейшее чувство неизбежной грядущей неудачи. Он только не знал, не мог понять, и чем именно суть этой неудачи. Впрочем, делиться сомнениями не стал - да и чем, собственно, было делиться? Страхом и неуверенностью? Нет, просто слишком долог путь. Делаешь - делай скорее...

Но - грызло, грызло...

Все было неправильно. Все с самого начала.

И уже ничего не исправить. Остается жить с тем, что осталось.

Не хотелось ни о чем жалеть. Хотелось быть жестким и сильным.

Ничего больше и не приходилось требовать и ждать - от себя, от жизни, от Бога...

Но что-то зацепилось внутри и не пускало.

Светлана возвращалась в город, где прожила последние и не самые плохие годы - будто жизнь спустя. Тянулись пригороды, дачи, богатые виллы. Она узнавала их, как сквозь туман. Потом начались сады, парки. Вдали мелькнул на миг и тут же скрылся дом, где жила Олив и где Светлана и Сайрус выдерживали осаду в ту жуткую ночь мятежа. А у самой станции, где начинали ветвиться пути и колеса загромыхали на стрелках, стоял, открытый всему, двухэтажный деревянный дом. Туда, в тесную квартирку на втором этаже, и привез ее, пятнадцатилетнюю, отец. Два с половиной года закрытой школы было позади, два с половиной гнусных года. Светлана вглядывалась в окна дома, занавешенные светлыми шторами - как будто можно было узнать этим или каким-то другим способом, дома отец или нет. Рядом молчал и о чем-то размышлял Сол. Ему нелегко далась дорога, особенно последние сутки: банды бесчинствовали, поезд останавливался поминутно, солдаты охраны растаскивали завалы - а из темноты летели пули. Но ни налета, ни крушения все-таки не случилось, обошлось.

Они продолжали играть в маленькую еврейскую семью, но уже тихо, устало, на излете. Светлана перестала примачивать фуксином шею и щеку, "родимое пятно" полиняло. Тяжелый "сэберт" она носила в вагоне почти открыто: в кармане летнего пальто. Но на станции Сол встрепенулся, шепнул: работаем, - и потом долго и шумно торговался с носильщиком. А в кэбе вдруг улыбнулся ей и крепко пожал запястье.

В пять минут домчались до дома, и Светлана, выдохнув: "Одна..." - взлетела на второй этаж. Дверь. Она постучала, но даже не услышала своего стука. И не услышала шагов за дверью.

В первый миг она не могла разобрать, кто перед нею: так было светло в квартире и так темно здесь, по эту сторону двери. А может быть, ей просто хотелось видеть другое...

Женщина средних лет, в измятом халате, с измятым лицом и трубкой в руке.

- К кому это вы?

- Мистер Белов... он жил здесь... Он здесь?

- Никогда не слышала... Может быть, Фанни? Фанни!

- Иду, иду, - донеслось из комнаты. За-шаркали шаги, и появилось нечто бесформенное, колышущееся, как мешок, налитый киселем. Но удивительно - Светлана узнала это существо, кухарку Фанни, когда-то занимавшую каморку под лестницей. И Фанни узнала ее и раздвинула в беззубой улыбке губы:

- О, мисс Светти! Как это вас занесло к нам? Да вы проходите, проходите же. Элинор, дай дорогу мисс...

- Фанни, милая, скажи: папа был здесь? Недавно - здесь?

- Нет, мисс, а что случилось?

- Фанни, я с вокзала, я была в столице, когда услышала, что он вернулся...

- Нет, мисс, я не слышала и этого. Но я многого не слышала, нигде не бываю, не вижусь ни с кем... Может быть, он и вернулся. Но сюда он не заходил. Да и что ему делать здесь? Проходите, я налью вам горячего чаю, вы такая бледненькая...

- Спасибо, Фанни, меня ждут внизу, я должна, должна найти его как можно быстрее...

- Удачи вам, милая, и простите, что ничем не помогла. Как вы доехали?

- Это ужас, Фанни, это просто ужас... - Светлана бежала вниз. Прощай, Фанни!

Сол помог ей сесть.

- Пусто? - понял он.

Светлана кивнула.

- Куда теперь?

- В комендатуру порта.

- В комендатуру порта! - крикнул Сол кэбмену.

Лишь когда кэб остановился у начала аллеи, ведущей к тяжелому серому дому под красной крышей, Светлану ударило: ведь там же не только те, кто что-то знает об отце, там может быть и Сайрус! Но поздно было поворачиваться и убегать...

Мистер Пэтт так и занимал свой треугольный кабинетик, заваленный до потолка пыльными коричневыми папками. Нарукавники и круглые очки делали его похожим на старого бухгалтера.

- Леди Светлана! - он узнал ее сразу, а изумился секундой позже.

- Это я, мистер Пэтт, здравствуйте! Скажите: папа вернулся?

- Ваш отец, леди? Не-ет... Только не волнуйтесь, ради всего святого, от них есть известия, там все в порядке. Месяц назад была телеграмма из Белого Города, они готовились к отплытию, мы перевели им деньги на свежие продукты. А почему вы решили, что он вернулся? Нет, и мне очень жаль, что приходится это говорить.

- Да, я... Это было ложное известие. Понятно. Извините. Главное - жив и здоров, правда?

- Конечно, миледи, конечно. Садитесь вот сюда - и не откажите в компании: глоточек бренди с фруктовой водой?

- Плохо выгляжу, да? Я знаю. Это дорога. Устала. Спасибо... - она приняла бокал. - Такая долгая дорога, знаете ли...

- И нигде не отдыхали?

- Только что с поезда, кэб ждет...

- М-м... Леди Светлана, вы можете и не знать...

- Что? Что случилось? Сайрус?

- Как вам сказать... Видите ли, он взял годичный отпуск и уехал. На север, в имение...

- Давно?

- Неделю назад.

- Вот оно что... А почему? Что произошло?

- Этого я не знаю достоверно, а слухи передавать не хочу. Но в вашем доме живет теперь его племянник с семьей, так что если вам нужно где-то остановиться, то моя лачуга в вашем распоряжении...

- Спасибо, мистер Пэтт... - звон, и частые шшшух-шшшух-шшшух в ушах, и хрустальная ясность всех видимых предметов, как бы отгораживающая ее от мира; ноги с трудом нащупали пол. - Мне есть где остановиться, не стоит беспокойств... - и лицо слишком ощутимо, будто покрыто воском, восковой маской. - Я пойду, до свидания. Мне нужно принять ванну и поспать...

Мистер Пэтт говорит что-то, но Светлана уже не слышит, как не чувствует собственных шагов. Боже мой. Боже, кричит она неслышно, это все из-за меня, это я во всем виновата! За что же - его?!

И вдруг понимает, почему голос следователя - там, в лагере, на сортировке - показался ей знакомым. Именно этот голос повествовал тогда, за их с Глебом спинами, о возвращении отца... прощальный вечер на "Эмеральде"...

Еще один камешек лег в странную мозаику.

Чемдалов брезгливо оттолкнул зеленую пластиковую папку. Все идет, как задумано: в Ньюхоупе цены относительно бумажного фунта выросли на семнадцать процентов. Это уже признаки того, что заработала собственно машина инфляции: ввезенных бумажек при самом эффективном использовании хватило бы на двенадцатипроцентное подорожание. Золото из наличного оборота почти исчезло, в банках огромные очереди, а скоро... почти завтра, да... О, это будет похлеще знаменитой "черной пятницы"! В шести крупнейших банках Мерриленда будут двинуты капиталы, оседавшие три последние десятка лет - и это будет настоящий удар. Нокаут. Не выдержит никто.

А если и в "черную пятницу" кто-то так же вот пошутил?

Чемдалов даже засмеялся. Когда знаешь, что существует Транквилиум, все загадки истории разрешаются по одной схеме. А тот, кто долго размышляет над этим, либо постепенно сходит с ума, либо начинает понимать, наконец, что истории безразлично, каковы причины тех или иных событий: случайность ли, заговор ли, железные ли законы экономики, или произвол высших сил... Вот сидит он, Чемдалов, в одном лице совмещающий и случайность, и железные законы, и заговор, и справедливость, и высшие силы, - ну и что? И всегда так: сидит какой-нибудь Чемдалов... а если и не сидит - все равно, какая разница?

Странно только - вдруг вспотели ладони...

Мистер Бэдфорд вел себя как старый любящий дядюшка: откуда-то от соседей была привлечена горничная, пожилая полная матрона, в мягких руках которой Светлана окончательно расслабилась и за ненадобностью перестала понимать, где она есть и что с нею делают. Уют и безопасность царили в этом каменном доме, обнесенном еще и каменной крепкой стеной. Была теплая ванна, был легкий ужин, и Сол рассказал мистеру Бэдфорду все, что знал - а может быть, и не все, Светлана не вникала. Она как сквозь текущую воду видела этих мужчин, занявшихся мужскими делами, курящих трубки и пьющих красное вино. Потом как-то незаметно она оказалась под одеялом.

...Стена пламени, и под эту стену ныряла, отчаянно крича от боли и страха. Юкка и выносила щенков, одного за другим - мертвых, мертвых, мертвых, мертвых... - и ныряла за следующим. Она так и осталась там, по ту сторону огня, а Светлана отступила еще на шаг и оказалась у ворот, и бегущий человек - он бежал медленно, как в воде, как в кошмаре - повернулся в ее сторону, взметнулись длинные, до плеч, волосы, и на бегу он взмахнул рукой, но как бы вдогонку этому, посылающему нож в ее грудь, взмаху - резко отбрасывает назад другую руку и от этого чуть-чуть поворачивается, и нож впивается в столб...

Она вздрогнула от этого грубого удара и проснулась. На потолке неподвижно лежало пятно света от зеленой ночной лампады. Тот человек узнал ее - и она его вот-вот узнает... Она долго лежала в темноте и пыталась вспомнить и понять, где и когда она видела этого человека - и вдруг вспомнила, все сразу, и спокойно уснула.

Это был Левушка Каульбарс.

Из Крепостца выехали так: шестнадцать верховых, семь коней под вьюками и одиннадцать подменных. На две недели взяли провиант, хотя Коротченя, потолковав с казаками, уверился, что обернется экспедиция дней за десять. Охотничьи делянки были в той стороне, скиты монастырские, да и самоделы начинали валить там лес и расчищать поля по реке Порвань - так что дорога была, пусть и плохонькая, пусть и не до самого места, на карте означенного - но была дорога.

Лишь ночь провели в Крепостце.

Вышли на зоре. Красивое было место, и с моря красивое, и с земли. Это Федякину губу называли казаки морем: сейчас, до ноября, пока не сменились ветра и не пошел отгон воды - не видно было другого берега даже с вышек над палисадом. Зимой - станет река, верст пяти в ширину, черные голые острова проступят, обрамленные наледями, и с перекатов будут сплывать клочья пены - но здесь, под утесом, над стосаженной глубиной, недвижным останется темное зеркало... Ерзая в казачьем седле, непривычном для него, знавшего лишь охотничье, Глеб все же не мог не оглядываться по сторонам. Совсем недавно эти места лежали за краем обитаемого мира, чему свидетель - палисад из триохватных бревен цвета мокрого камня, блокгаузы, казармы... не жили тут, лишь службу мотали. И вот - россыпь желтых домов; горбыльные, на год-два поставленные временные амбары, конюшни, коровники; плетеные из луба и лозы, похожие на громадные опрокинутые лукошки, птичники. Только что оторали петухи и теперь лениво постанывали то тут, то там; сонно бормотали куры. Собаки провожали едущих молча: пустолаек казаки не уважали... Еще земля в щепе; еще лишь с палец толщиной саженцы в свежих лунках вдоль дороги, накрепко огороженные от коз и кроликов; да, здесь живут и намерены жить и впредь... И - пахнет хлебом.

Еще верст двадцать, до самого полудня, слева и справа от дороги виднелись хутора, только что поставленные, а то и шатры или палатки там, где еще ничего не успели поставить. Тянуло гарью: дурной лес и кустарник разрешено было выжигать на корню.

Седоусый, хотя совсем не старый казак, видя затруднения Глеба, пристроился рядом с ним и поехал молча, лишь чуть подчеркивая особенности посадки, и вскоре Глеб освоился и с седлом, и со стременами, вынесенными непривычно вперед. Вот так, слегка откинуться...

Его удивил Алик, держащийся в седле с великолепной небрежностью. Что-то новое появилось в его лице, сгладив запекшуюся вражду к далекому и невидимому ли, глубоко ли спрятанному в себе... И подобное же произошло с Кириллом Асгатовичем. Волчья бы шапка, да расшитый халат, до кривая сабля - были бы ему кстати. Перехватив взгляд Глеба, он чуть улыбнулся, обнажив верхние зубы - и стало ясно, что думает он о том же.

Дорога раздвоилась: по-над рекой, к дальним хуторам - направо; и через излучину, напрямик, к скитам и зимовьям - налево. Туда и двинулись по неторной, несколько дней неезженой, перехваченной поперек паутиной. Дневной привал был короток, обеда не варили, съели лишь по куску холодного в маринаде мяса да по ломтю не успевшего остыть хлеба. И к вечеру, после заката уже, вышли вновь к реке. Искупавшись и искупав коней, поели плотно кулеша и улеглись под полотняным навесом. Звезды висели низко, как сливы...

На другой день тот же седоусый казак, Мирон Игнатьевич, дядько Мирон, также пристроился рядом с Глебом и начал разговор. Служил он второй пограничный срок, за младшего брата, которому пойти было не с руки. У самого же Мирона сыновья взрослые, неженатые, хозяйство вести могли вполне... Не спрашивая ни о чем впрямую, он все подводил разговор к целям похода. А не добившись ничего, сам стал рассказывать о прошлогоднем случае, когда в тех же местах охотники поймали карлу. Какого? Вот, чуток повыше сапога. А так - человек человеком. Одетый, обутый, хоть и в драном во всем. И даже говорил будто бы по-русски, только больной он, что ли, был: бредил, все звал кого-то. Везли его в Крепостец, беднягу, да так и не довезли: помер дорогой. Не по этому ли делу и мы-то едем? Глеб ответил невнятно. Рассказ дядьки Мирона растревожил что-то в памяти, и вылезли некстати слова: "червонная зона". И - вновь заболело, всплыло и растеклось, зачерняя все вокруг, чувство совершаемой ошибки...

Я что-то знаю - и не могу вспомнить... Что-то очень важное.

Альдо... Почему не зашел? Постоял у дома - и не зашел.

Что-то не пустило.

Да, стоял - как упершись в стеклянную стену. Непонятно...

- Кирилл Асгатович, - Глеб догнал его и поехал рядом. - Будьте добры, расскажите еще раз, как попали к вам эти часы?

Байбулатов вздрогнул.

- Вы мысли не читаете, Глеб Борисович? Я как раз вспоминаю те дни... - он помедлил и продолжал, не дождавшись реплики Глеба: - Я получил их по почте. На следующее утро после того, как... Часы еще шли. Не было ни записок, ни... Я даже обработал конверт реактивом, думал - тайнопись. Нет, не тайнопись. Просто - часы. В серой оберточной бумаге. Заведенные. Репетир стоял на трех часах ночи. Примерно в это время его и убили... - Байбулатов вздохнул. - Я знал о той акции, что он готовил - и был решительно против нее. Но Борис Иванович меня не слушал. У меня уже тогда начало складываться впечатление, что он сам спланировал и рассчитал свою смерть. Зачем? Не знаю... Но он выглядел человеком, простившимся со всеми и со всем... Ему уже ничто не было страшно.

Глеб посмотрел на своего собеседника. Черные глазки непроницаемо смотрели мимо. Даже если он знает что-то, подумал Глеб, но не хочет говорить - то и не скажет. Вся история смерти отца - сплошные дыры. И нет призрака, чтобы раскрыл сыну страшную тайну...

- Что значит "червонная зона"? - спросил Глеб.

- Это из скаутского жаргона, - тут же ответил Кирилл Асгатович. - Область, где существуют проходы. От Земли Спасения до Эннансиэйшн.

- А почему так называется?

- Форма такая - червонная масть.

- Понятно... Значит, мы давно уже не в ней?

- Совершенно верно.

Некоторое время ехали молча.

- Мы живем в очень странном мире, - проговорил задумчиво Кирилл Асгатович. - Мы привыкли к нему настолько, что странностей не замечаем. Они повседневны... Однако, с точки зрения ученого, он очень странен, если не сказать: нелеп. Борис Иванович говорил, что создан он кем-то просто так, для забавы. Как игрушечный домик на окне, как картинки Эшера. И я почему-то подозреваю, что он нашел доказательства этому - и отчаялся.

Глеб кивнул, не желая вступать в дискуссию. Отец действительно приводил в пример эту теорию - как иллюстрацию лености мысли. Пожалуйста, говорил он, вот так можно объяснить все на свете...

Почему исток Тарануса не скудеет, а море Смерти не наполняется?

Почему существует Кольцо ветров?

Почему небо над головой такое же, какое было над Канарами двенадцать тысяч лет назад - но в зеркальном отображении? Почему планеты неподвижны, как и звезды? Почему есть приливы, но нет Луны?

Что, наконец, находится за Кольцевыми горами?

Отчаяние - да, было. Но что-то другое служило его причиной...

20

Голоса стихли за деревьями. Казаки снимались с привала. Оставался день пути - правда, самый тяжелый, без дорог. Да и зверь тут шалит, качали головами бывалые. Пулю иметь в стволе, предупредил Коротченя.

Здесь, подумал Глеб, останавливаясь. Место подходило как нельзя лучше: лощинка, ложе пересохшей речки, и через нее - поваленное толстое древнее дерево. Он скользнул в пыльный мир и понял, что не ошибся: из просвета под деревом тянуло тем самым внутренним теплом, которое позволяло ему находить места соприкосновений, места переходов из одного пыльного мира в другой. Это почти всегда бывал какой-то отграниченный участок пространства, лучше всего - дверь. Лишь однажды ему удалось поменять пыльные миры, просто идя по дороге, но это потребовало какого-то нового, непривычного усилия, и повторить его не получалось: он просто забыл, какое "движение" делать. Поэтому Глеб предпочитал пользоваться дверями, воротами, нишами, согнутыми или поваленными деревьями, кабаньими лазами в кустарнике, большими дуплами, однажды - ямой. Раньше он выискивал эти "двери", лишь перейдя в пыльный мир; теперь как бы на спор с самим собой он стал намечать их заранее и уже несколько раз подряд угадывал правильно.

Пригнувшись, он пробрался под лежащим деревом: здесь, в пыльном мире, оно было не замшелым, а, напротив, - голым, скореженным, черным, все в выступающих узлах длинных деревянных мускулов - и пересек невидимую границу пыльных миров. И тут же на миг показалось, что это просело и рухнуло на плечи дерево - его качнуло и повело вперед и вниз, он сделал два шага, приседая - и сунулся на колени - вовремя, как оказалось: лощина кончалась крутой осыпью, почти обрывом, а под обрывом мелко плескалось море, маслянисто-черное море пыльного мира, чашей вздымающееся к горизонту. Голова кружилась так, как не кружилась никогда в жизни, клонилась на грудь - и стоило огромных усилий держать ее прямо. Казалось, что земля, на которой он стоит - нет, сидит, упираясь руками - вместе с ним стремительно возносится к небесам. Трудно было вдохнуть - и все же Глеб сумел, набрав полную грудь воздуха, задержать дыхание...

Порыв холодного, как с ледника, соленого ветра привел его в чувство. Море было белесое, в мелких пенных барашках, и волны были маленькие, речные. Не под стать ветру был прибой. Зато - под стать полутора десяткам людей, выволакивающих весельные свои лодки на гальку.

Врут глаза... не с чем сопоставить... Не может быть! Нет!..

Но вот и люди там, внизу, увидели его и стали поворачиваться в изумлении и страхе, крича и показывая на него пальцами, и Глеб понял, поверил, что глаза - не врут. Повыше сапога, сказал дядько Мирон.

Эти, пожалуй, будут пониже сапога...

И тут он понял все. Или вспомнил. Впрочем, какая разница?..

Надо было возвращаться. Возвращаться совсем - в самый Новопитер. Этот поход не имел смысла.

Глеб обнаружил, что он уже в пыльном мире и ползет на четвереньках к внезапно далекой двери. Колени вминались в мягкий, как глина, известняк. До пещеры оставался шаг, когда показалось: все. Не стало ни сил, ни понимания. Что-то черное легло на него сверху и раздавило без боли. Он лежал, не зная, отдыхает он или умирает. И когда тяжесть исчезла, он не поверил, что вернулся...

Но - каким-то запредельным, чудовищным усилием ему удалось перетащить свое тело через порог, разделяющий миры - и здесь - он уже не был беспомощным великаном. Он просто лежал лицом вниз, вдыхая одуряющий аромат сухих палых листьев и мха; мышцы расслаблялись со стоном...

Минутой позже он услышал голоса, зовущие его. Битый час казаки обшаривали лес в поисках пропавшего "жельмена"...

- Все просто, - говорил потом Глеб, раскладывая на брезенте карты: Транквилиум, Советский Союз, Европа, США, карта сопряжений. - Надо было догадаться сразу. Вот: между Москвой и Ленинградом около шестисот верст. А между точками, сопряженными с Москвой и Ленинградом, всего около ста. Поэтому любой наш предмет, попадая туда, оказывается вшестеро больше аналогичного, изначально находящегося там. И наоборот, понятно. Вот вам и карлы повыше сапога... А червонная зона - это место, где масштабы практически совпадают. Действительно, сердечко получается, червонная масть. Так что придется нам возвращаться и действовать оттуда.

- Да, - вздохнул Алик, разглядывая карту. - Жаль, что не догадались раньше. Столько времени упущено...

- Может, и не упущено, - сказал Глеб, прислушиваясь к себе. - Может, так и надо было...

- Я никогда особо не задумывался над всем этим, - сказал Байбулатов, - вернее, я считал, что мне это не по уму. Но вот глядите: если верить картам Бориса Ивановича, а не верить ему оснований покамест нет, то именно здесь, на Стрельце, имеет место сопряжение с Северным полюсом Земли. И сюда же, к Стрельцу, сходятся проекции экватора и двадцатых меридианов, западного и восточного. Получается, что огромная часть обитаемого мира, вся Европа и большая часть Африки, с Транквилиумом не соприкасаются вообще. И в то же время вот этот клин, уходящий от Стрельца на северо-запад, соприкасается с чем-то, лежащим вне Старого мира...

- Может быть, там упаковано южное полушарие? - пожал плечами Глеб. - Где-то же оно должно быть.

- Может быть, - легко согласился Байбулатов. - И все же Эридан притягивал Бориса Ивановича как-то особенно...

- Господа, давайте форму мира мы обсудим позже, - сказал Алик. - Как я понимаю теперь, нам с Глебом предстоит веселое путешествие по Союзу. Кирилл Асгатович, скажите: так ли уж категорически не принимают в Палладии беженцев оттуда - или могут быть сделаны исключения?

- Могут, - сказал Байбулатов и чему-то усмехнулся. - За особые заслуги перед короной. Да вы и сами могли догадаться, Альберт Юрьевич.

- Хотелось услышать. Итак, нам нужно быстро и безошибочно найти ля фам оттуда, умную, молодую, лучше, если красивую - которой до смерти надоело прозябать на маленьком гармоничном острове... Найдем?

- Да.

- Сделать документы...

- Любые. А в чем ваш план?

- Надо разбить нашу пару. Они ведь понимают, что в одиночку Глеб там не пройдет - поэтому охотятся на двух мужчин. Если же...

- Понял. Это разумно. Так и будем делать.

Все это время Глеб безотрывно смотрел на карту. На вершину треугольника - дельты Эридана. И чуть выше: туда, где русло его, единое, без рукавов - лежало между меловой стеной плато Ратмирцева и подножием исполинского дышащего вулкана, Трубинской сопки. Почему-то именно это место притягивало, приковывало взгляд, а потом - ледяная игла вошла между глаз, проникла в мозг... Глеб поспешно отвернулся от карты. Колотилось сердце.

Все произошло слишком быстро и тихо: подойдя к барку с двух сторон, пираты забросили со своих катеров кошки и по узловатым тросам моментально вскарабкались на палубу. Стрельба началась, когда судно было уже практически захвачено: капитан и несколько офицеров попытались отстреливаться, но были перебиты и выброшены за борт. Пассажиров и оставшуюся команду выгнали на шканцы, заставили раздеться до белья - а потом бандиты, светя фонарями, принялись сдирать с дрожащих от холода и унижения женщин золото и камни. Спокойно, Олив, девочка, шепотом сказал Батти, держись, главное - держись. Сам он выглядел тоже не лучшим образом.

Из кают выносили вещи, вываливали на палубу, отбрасывая в сторону, как ореховую скорлупу, пустые саквояжи и чемоданы. Ценности увязывали в парусину, прочее - бросали за борт. Бандитов было десятка три, но они так деловито сновали повсюду, что казалось - их тут не одна сотня. Так прошло около часа.

Потом снизу, глухие, просочившиеся сквозь палубу - донеслись крики. Так могли кричать лишь сгорающие заживо.

Олив огляделась, дрожа. Все делали старательно вид, что не слышат ничего.

Может быть, впервые в жизни ей стало запредельно, смертельно страшно. И того, что случилось потом, она просто не запомнила... Баттерфильд рассказывал ей и другие люди, но все говорили разное, а ей - ей не хотелось слушать.

Непонятно, почему ее не убили. Это было бы проще всего - но, должно быть, не так интересно. Нет, ее просто били, загнав в круг, подпаливали факелами... Этого она не помнила ничего, но ногти у нее были обломаны до мяса, пальцы ободраны: она не упускала случая пустить в ход свое оружие, хотя на два десятка тычков и затрещин могла ответить одной царапиной. Просто голыми руками ее могли бы убить сорок раз - но не убили. И не изнасиловали - хотя к тому, похоже, дело шло. Главарь вдруг скомандовал: "Стоп! Уходим". И они ушли. Пассажиров заперли в салоне, а ее, оглушив на прощанье, бросили на палубе. И исчезли.

Олив очнулась от холода и боли, одна на корабле посреди моря. Был час утренних сумерек. Странный восторг переполнял душу...

Она узнала потом, что, отвлеченные произведенным ею переполохом, бандиты недодушили нескольких иммигрантов. Трое женщин и мужчина остались невредимы, еще две женщины повредились рассудком - возможно, навсегда.

Олив не стала с ними встречаться. Было неловко показывать людям свою бесформенную толстую черную морду.

Штурман, принявший командование, объявил, что заход в порт Хармони теперь неизбежен. Но возможно, что на берег не сойдет никто.

Пассажиры шептались, что налет случился только из-за проклятых иммигрантов. Грабеж был инсценирован.

С необходимостью ходить в одном лишь нижнем белье примирились на удивление быстро. Правда, у баталера нашлось несколько дюжин драных матросских роб: их разыграли по жребию среди дам. Из легких парусов шили балахоны. Батти выручила казарменная выучка: свои полотняные брюки он сунул на ночь под матрац. Другого рода выучка оказалась вообще неоценимой: свои и Олив документы и деньги он хранил завернутыми в газету в корзине для бумаг. Там он их и нашел наутро...

Ко дню прибытия в порт лицо Олив вернулось в прежние границы, хотя цвета на нем преобладали экзотические. Куда больше, чем лицо, беспокоили ее ожоги на руках, ягодицах, спине. Судовой врач, Иван Африканович, каждое утро перевязывал ее, мазал остро пахнущей мазью, ворчал. В последний день он сунул ей баночку, сказал: эта вот мазь, воздух, морские купания - так-то, голубушка моя. Мазь была зеленая и пахла травой.

И все бы ничего, но звенело в ушах: тонко, назойливо, далеко. И Олив ловила себя на том, что озирается в поисках источника этого звука...

Сол сделал все, что мог: нашел ей углевоз, идущий до острова Волонтир. Нашел, договорился со шкипером, заплатил; к назначенному часу доставил на пристань Светлану с крошечным ее багажом, уместил в каютке, больше похожей на внутренность сундука, потом - поцеловал руку и ушел быстро и не оглядываясь. Светлана смотрела, как он идет: кругленький и упругий. День был пасмурный, после ночного дождя еще не все просохли лужи.

Что-то опять затевали эти мужчины: в доме мистера Бэдфорда стало вдруг беспокойно, все время возникали новые лица, два-три вооруженных офицера постоянно дежурили в холле...

Растянувшееся на неделю плавание умиротворило ее. Углевоз оказался удивительно чистым и уютным судном. Он чем-то напоминал стариковскую квартиру: все вещи нашли, наконец, свои места, прижились, притерлись, теснота не стесняет... Тяжело груженый, он еле покачивался на короткой злой волне Залива - и лишь запах каменноугольной смолы, проникающий повсюду, донимал, нагонял дурные сны, оставляющие после себя жажду и головную боль. Нынче еще ничего, говорил старичок-шкипер по имени Тимоти Кинг, это у нас бушеровский уголек, он добрым считается - а вот когда от Лайтса - то все. Бывает, и с ума сходят от испарений, а бывает, загорается уголь сам по себе, и ничем его уже не потушить, и даже под водой потом долго горит, долго... Шкипер, два его диковатого вида помощника, похожие, как братья, кок и девять матросов - такая была команда. Много времени Светлана проводила в каюте шкипера: он любил поговорить, она умела слушать. Мир поворачивался к ней еще одной гранью... За эту неделю они почти подружились, и капитан Кинг сделал жест: отклонился от курса и высадил Светлану на побережье Острова, у рыбачьей деревни с веселеньким названием Хеллдор. Он даже поцеловал ее на прощанье в щечку, и она, не удержавшись, чмокнула шкипера в жесткую, пропахшую табаком бороду. Внучка у меня чуть тебя помладше, сказал шкипер, шмыгнув, Эми зовут, Эмеральда, значит...

В Хеллдоре она не стала задерживаться: торговец солью возвращался в Виндмиллс, крошечный городок в отрогах гор Пестиленшл - а где-то там, в окрестностях Виндмиллса, и находилось имение Милкстримлит, новое место жительства, а если по-простому, без экивоков - место ссылки капитана Кэмпбелла, рыцаря - но уже не лорда Стэблфорда... В новенькой, пахнущей клеем и кожей ременной коляске Светлану вдруг укачало, и большую часть сил и внимания она тратила на борьбу со сном - впрочем, какой-то долькой сознания поддерживая беседу. Но после того, как на дорогу из-за деревьев выехали двое верховых и ее рука сама дернулась к хитрой сумке Сола (уговорил, уговорил взять!) - сон улетел весь, и она уже не клевала носом, а наоборот - заставляла себя не слишком энергично озираться по сторонам; новая энергия, энергия ожидания, выплескивалась через край. Верховые оказались, конечно же, просто лесными объездчиками. О бандитах здесь не слыхивали, да и в события в Порт-Элизабете и на Материке не то чтобы не верили - не могли примерить их на себя. Были, говорят, тут ночные людишки, говорил рассудительно солеторговец Питер, а фамилию его Светлана забыла сразу, как услышала, - были, да на юг подались, что им тут взять и с кого? На юге, говорят, раздольнее... Страшно было? - спросил он, помолчав. Я имею в виду, когда... Страшно? - переспросила Светлана и задумалась. Страшно... А что, пожалуй, что и страшно.

В Виндмиллс приехали ранней ночью. Небо было еще синим, но по поверхности земли плыл чернильный туман. Желтые фонари на невысоких столбах освещали только сами себя. Редкие пятна окон разбросаны были беспорядочно. Маленький отель у дороги пустовал много дней. Маленький скрипучий отель...

Промучившись без сна до рассвета на бугристой горячей койке, Светлана рано утром бросилась узнавать, где он находится, этот самый Милкстримлит, и как до него добраться. Оказалось - в семи милях...

Возвращались на рысях и путь, пройденный за четыре дня, осилили за три. Глеб не знал, что поняли из всего происшедшего крепостцовские казаки - но стали они с ним очень почтительны и уважительны. Гордый Коротченя смотрел с суеверным страхом.

Без минутной передышки экспедиция погрузилась на шхуну и вышла в море. Были последние дни до перемены ветров. Судно неслось, опасно зарываясь носом. В кают-компании Глеб просиживал над картами, изредка делая робкие карандашные пометки. Новое знание странным образом прорезалось в нем - будто вспоминалось что-то накрепко забытое. Но вспоминалось без системы, без зацепок, кусками, обрывками, нужными, ненужными - как узнать?.. Диаметр Кольцевых гор в точности равен диаметру Земли; кривизна поверхности Транквилиума определению не подлежит, поскольку различные методики дают различные результаты: от сферической поверхности с радиусом в шесть тысяч четыреста километров до тороидальной с кривизной дуг от шестнадцати тысяч до восьмидесяти тысяч километров... Казалось, будто в полумраке книгохранилища кто-то наугад берет с полки книгу, наугад раскрывает... и ставит на место.

Он старался никому не говорить об этом.

В один из вечеров, стоя на юте и глядя на короткий бугристо-зеркальный след, Глеб понял вдруг с поразившей его самого четкостью, что огромная, едва ли не главная часть его самого, его естества - уже отделилась от него и отстает, медленно, но неуклонно отстает, как отстает от паровоза отцепившийся вагон, и ничего не сделать, и надо учиться обходиться без того, что было в том вагоне... Нет, мысль, что надо обходиться без утраченного - пришла позже; в первые же секунды осознание утраты - настоящее, полное, безоговорочное осознание - чуть было не погребло его под собой.

Он торопливо отошел от фальшборта и спустился вниз, в наспех оборудованный для спанья трюм.

Он никого не хотел видеть и ни с кем не хотел говорить, но суденышко было слишком тесным, и потому приходилось и видеть, и говорить, и стараться быть любезным...

Вопреки ожиданиям, "Ивана Великого" не оставили на рейде, а приказали войти в тесную гавань порта Хармони и стать на мертвый якорь. Пассажиров свезли на берег и разместили частью в отеле, а частью на квартирах; команда жила в казармах, матросской и офицерской. Шло следствие.

Супругам Черри достался номер на первом этаже отеля - с верандой, выходящей в розовый сад. Олив еще ни разу в жизни не видела столько роз одновременно. Многие кусты уже отцвели, и оставшихся поздних, предосенних, хватало с избытком для того, чтобы воздух был густым и сладким. Здесь росли низкие, стелющиеся по траве кусты, сплошь усыпанные маленькими цветками нежно-кремового цвета. Были кусты с темными листьями и цветками огромными и почти черными. Были белые розы, растущие на обвивающих деревья, как лианы, стеблях. Были высокие, много выше человеческого роста, кусты, похожие на взрыв: ветви их, отягощенные множеством желтых и желто-красных, сразу будто бы полуувядших цветов, склонялись и покачивались даже в безветрие. И были розовые деревья: их светлые кожистые стволы, показываясь из листвы, дразнились, как дразнят обнаженные ноги и руки нимф; лепестки светились - настолько интенсивным был их алый цвет...

Песчаные дорожки терялись местами под слоем опавших лепестков.

Город был крошечным. До любой из окраин от отеля было четверть часа самой медленной ходьбы.

На третий день, раздобыв необходимую косметику, Олив начала наносить визиты.

Жители города, исключительно коренные транквилианцы, выходцы как из Палладии, так и из Мерриленда, были гостеприимны сверх всякой меры. Эмигрантов в черту города не пускали, они жили в своих поселениях своей жизнью; для торговли имелся деловой квартал - во-он, как раз через бухту...

Да, похоже было на то, что до прибытия "Ивана Великого" в гармони царила потрясающая скука.

Теперь же - и для пассажиров, и для офицеров пакетбота любые двери стояли распахнутыми настежь. Любые двери любого дома. Приемы, вечеринки, пикники - шли бесконечной чередой. Так цветет пустыня, думала Олив, великолепная вспышка - и жди следующего года... пылкие дружбы и клятвы в любви навек, а через месяц забвение и тишина. Тишина и забвение. Кукольные улицы, где никогда не случается ничего неожиданного... и удушающий запах роз. И при этом - огромная фигура умолчания: никто никогда ни при каких обстоятельствах не говорит об иммигрантах. Даже попытки Олив затронуть эту тему встречали вежливый, но совершенно ледяной отпор. Милочка, попробуйте цыпленка, наш повар настоящий волшебник... Она поделилась наблюдениями с Баттерфильдом, и тот согласился: даже его новый друг, торговец шерстью Джулиан Джерард, бывший сержант морской пехоты на линейном корабле "Лили", - с Баттерфильдом, то есть с мистером Черри, с лейтенантом Черри, он разминулся по срокам службы всего на месяц, - даже он за сигарами и бренди ничего не рассказывает о жизни иммигрантов, хотя ведет с ними дела и бывает в их землях регулярно. А на прямой вопрос: почему так? - ответил неохотно: да не любим мы их. Какие-то они... вроде бы и похожи на людей, а - как из стада взяты...

Нечего и говорить, что два дня спустя чета Черри вместе с мистером Джерардом и двумя его помощниками покачивалась на мягких подушках легкой дорожной кареты. Дорога была ровная, пейзаж за окнами: луга и прозрачные рощи - склонял к меланхолии, а разговор, неторопливый и необязательный, тянулся тем не менее легко и касался чего угодно, только не цели путешествия. Три часа езды было до нес.

Селение Палец лежало у подножия одноименной скалы пыльно-красного цвета. Полуподкова невысоких, но крутых, местами обрывистых горок, начинаясь от скалы, охватывала селение с запада и севера - и пропадала, будто тонула в плоской равнине. Лишь в пяти-шести милях впереди видны были размытые белесоватые возвышенности, а слева от дороги и тоже довольно далеко проступала темная полоса настоящего леса.

Издали Палец напоминал обычный приграничный городок, еще не обустроенный, но обещающий вскоре привести себя в порядок, стать маленьким, уютным, зеленым... Но при взгляде в упор стало ясно, что такого никогда не произойдет.

Дорога шла вдоль ручья, и такого загаженного водоема Олив не видела никогда. Повернувшись к воде черными спинами, стояли на том берегу какие-то сараи - стояли давно и прочно, до половины, а то и по крышу заваленные хламом. Дети и куры вперемешку копошились на голой земле. Двухэтажные дома из серых, неровно сколоченных досок стояли в ряд, отгороженные один от другого из чего попало сооруженными заборами. Стекла окон были пыльные. И вообще - было видно, что малейший ветерок поднимает здесь в воздух тучи пыли. Карета въехала на мостик - гулкий, с проломленными перилами. Под мостом валялись бочки, бревна, колеса... Тут же высились кучи шлака, мусора, переломанных и испачканных известью досок. Что-то смрадно горело.

Впрочем, центральная улица - два десятка домов - выглядела чуть приличнее. Даже, можно сказать, вполне прилично - если не считать неровной мостовой, слишком узких тротуаров и того, что люди, попадающиеся навстречу, были одеты пусть даже богато, но нелепо. И даже не нелепо, а... Олив вспомнила театр: как костюмер изобретал детали, подчеркивающие характер роли. Похоже, все здешние жители одевались у того костюмера... Ах, какая прелесть: голубой полуфрак - и черные лакированные ботинки!..

Но ведь и над нами, попади мы туда, смеялись бы...

В доме, куда они вошли, миновав темный тамбур, ей неожиданно понравилось. Холл, обитый золотисто-коричневой рогожкой, был почти пуст: лишь картины на стенах, два курительных столика и плетеные диваны в центре. Олив шагнула к картинам: портрет юной красавицы, необыкновенно светлые волосы, светлее, чем загорелая кожа лица, тонкие пальцы сжимают тонкий бокал... смертная тоска и тревога в глазах... и странный отсвет лежит на всем... Другая картина: лошади на лугу. Одна щиплет траву, другая, подняв голову, прислушивается к чему-то...

- День добрый, господа, - в холл энергично вошел мужчина лет сорока пяти, поджарый, загорелый, с обильной сединой на висках. - Позвольте представиться: Петр Забелин, хозяин этого дома. Джулиан, друг мой...

- Я - Эдит, - не дожидаясь представления, Олив подошла к нему и протянула руку. - Мой муж, Эдвард Черри.

- С лейтенантом Черри мы служили на одном корабле, - сказал мистер Джерард. - И вот судьба вновь свела нас...

- Как я понимаю, вы с того пакетбота, который стоит в гавани? - хозяин дома наклонил голову и всмотрелся в лицо Олив. - А вы, леди, та героиня, которая спасла нескольких моих соотечественников?

- Все еще заметно? - Олив огорченно дотронулась до лица. - Давайте не будем об этом.

- Желание леди - закон. Но вы, наверное, хотите отдохнуть с дороги? Обед подадут через полчаса, а пока Тамара покажет вам гостевые комнаты...

Ко Льву Денисовичу Глеб не пошел: сказался больным. Потом, когда прошло достаточно времени, чтобы все знакомые наверняка куда-нибудь делись, он встал с дивана, спустился в ресторан, пообедал - после баночных супов и баночной же свинины с бобами он не мог наесться нормальной пищей - и вышел на проспект...

И, подчиняясь непредугаданному повороту пружины где-то внутри - крикнул извозчика и назвал ему адрес профессора Иконникова Константина Михайловича. Адрес Альдо...

Господи, почему так не хочется к нему ехать?!

Все полчаса, что заняла дорога, Глеб пытался понять это.

Горничная Фаина узнала его, ахнула, провела в кабинет, убежала... Через минуту торопливо, нервно - вошел профессор.

- Глеб... - выдохнул он. - О Боже!..

- Здравствуйте, Константин Михайлович, - сказал Глеб. Он очень хотел сказать это ровно и спокойно, и - получилось.

Странно - профессор почти не изменился с тех пор, когда Глеб видел его в последний раз. Маленький, щуплый, курносый, с отвисшими брылами: соседский мопс Альдо.

- Глебушка, да садись ты, садись, вот сюда или сюда, куда желаешь... Фая, неси чай! И вина неси! Ты же вино пьешь, наверное?

- Полно, Константин Михайлович, не суетитесь так, право, - Глеб уселся за стол. - Ничего же особенного - вот, оказался проездом, решил навестить...

Профессор внезапно замолчал, опустив голову, потом сказал с кривоватой усмешкой:

- Лукавишь, мальчик мой. Хочешь обмануть старика. А старика обмануть трудно, ой как трудно... Рассказывай. Отец послал?

Настала очередь помолчать Глебу.

- Да, - сказал он наконец. - В определенном смысле - да.

- И... что же?

- Константин Михайлович, - посмотрел на него Глеб. - Вы что, не знаете? Его же убили зимой.

- Убили? - переспросил Альдо. - Это точно?

- К сожалению, точно.

- Ты... видел его мертвым?

- Да.

- Значит, все-таки... Ах, Борис, Борис...

Горничная вкатила столик на колесиках, и началась суета: самоварчик, чайники под шерстяными петухами, варенье ежевичное, варенье яблочное, сахар кусковой с малиновым вкусом, мед... Странно: от этого обмена фразами, значащими не так много, Глеб чувствовал себя едва ли не хуже, чем тогда, на цепи, после "беседы" с бредунами. Что-то невысказанное и неосознанное - давило страшно...

- Итак, ты сказал, что он велел тебе найти меня, - полувопросительно сказал Альдо, когда горничная вышла. - Это было... до того, как?..

- После. Я получил от него записку. Зашифрованную. Через третьи руки. Там было: найди Иконникова.

- И все?

- Все.

- Зачем, почему - ничего этого не было?

- Нет.

- Значит, грязную работу он предоставил нам... Давай-ка попьем этого чайку, сынок, а потом уже поговорим. Потому что тяжелый это разговор будет... Бери вот варенье - в ваших краях такого не бывает.

- Мои края теперь здесь, - сказал Глеб.

- Да? - со странной интонацией сказал Альдо. - Посмотрим...

И они медленно допили чай, поели варенья - действительно превосходного - и перешли на диван. Профессор долго не мог зажечь свою трубку. Глеб потягивал сладковатое винцо и о чем-то напряженно думал, но о чем - понять не мог и сам.

Потом профессор заговорил. Поначалу он путался и сбивался - но даже это не мешало Глебу понимать все то, что состояло пока еще из разрозненных полуслучайных слов, потому что эти разрозненные слова сдирали какую-то темную плотную плеву с сознания и сияющие, чеканные, острые истины возникали как бы ниоткуда, сразу же, изначально - полные смысла. Глеб задыхался от восторга и ужаса. И вдруг, скачком - пришло спокойствие. Теперь можно было слушать рассказ профессора, уже как бы и не стараясь получить нечто новое из потока слов - он знал заранее, что сейчас будет произнесено, и лишь чужая интерпретация событий слегка интересовала его...

Инсайт - так называлось это состояние. И название то я тоже не вычитал и не услышал от кого-то - оно хранилось в нем, как хранится другое знание, готовое вырваться...

А профессор рассказывал: ровно, почти монотонно, будто читал неинтересную лекцию ленивым студентом. Не удивлюсь, если он уложится в сорок пять минут, подумал Глеб. Сорок пять минут, повторил он снова. Смешно: пустая кожура слов. Время исчезло.

Каким-то чудом (инсайт!) этот кабинет и это мгновение соединились плотно, вошли гребенкой в гребенку - в такое же бесконечное мгновение в агатово-черной воронке... нет, не воронке: полой опрокинутой пирамиде, форме для отливки пирамид - и тут, на дне ее, в вершине, завершился, будто размотался до конца клубок, долгий путь на кораблях, лодках, верхом, пешком, ползком по скале, в тесный лаз...

Черное небо над головой - и голубовато-белое, со странными пятнами, складывающимися вдруг в черты удивленного лица, солнышко... нет. Господи, какое же солнце, когда это луна, луна, луна! Настоящая луна Старого мира, вот что это... и тут же понимание, что нет, не Старого мира эта луна: чуть дымчатые края диска и белые полосы и спирали облаков... Никогда Глеб не видел луну: просто не пришло в голову ни в Хабаровске, ни потом - выйти среди ночи из дому и посмотреть в небо... Чужими глазами видел он ее сейчас, глазами отца... а в это время маленький Глеб ждал внизу, в палаточном лагере экспедиции, и слушал далекий рокот порогов: могучий Эридан, вырываясь из теснины, ронял унесенные камни и сам перекатывался через них. Там, выше, под меловой стеной, выводящей на плато Ратмирцева, река неслась почти беззвучно, и лишь скалы вздрагивали и гудели от ее бега. На севере вздымались зарева ночью и висела черная туча днем: дышала Трубинская сопка. Может быть, это от нее так дрожали скалы... А над лагерем возвышался, заслоняя полнеба, Черный Великан - будто бы и вправду человеческая фигура в плаще, но оплавленная до стеклянной корки, до потеков. На нее, на самый верх, ушел утром отец, ушел один, не взяв с собой никого. И вот теперь - смотрел на луну, такую похожую на прежнюю, оставленную в Старом мире - и совершенно другую. Заметно отвернулось ее лицо... И еще Глеб мог сам отвернуться, повернувшись как бы внутри себя - и увидеть себя на диване профессора Иконникова, и увидеть самого профессора, маленького человечка с худым, но сильным лицом, с прищуром глаз, выдающим решимость и волю, услышать его ровный голос. Борис шесть раз поднимался на скалу, говорил он, делал там запасы воды и пищи, чтобы побыть подольше. В седьмой раз он поднялся утром, спустился вечером, волоча набитый чем-то мешок... это нам показалось, что он пробыл там день, а для него получилось - около двух недель... судя по щетине. В мешке много чего было...

Не это главное, не это, не это... Глеб вновь смотрел глазами отца - на бесконечные, уходящие в никуда стеллажи с... чем? Книгами? Да, скорее всего... Раскрываешь такую - и перед глазами возникает зеленоватое светящееся пятно с сиреневыми и черными звездочками, бегущими из центра, потом в головокружительном темпе начинают сменять друг друга какие-то символы, потом их становится безумно много, еще больше, еще... потом все меркнет. Тяжесть в глазах, в затылке, боль в окаменевших плечах. И вдруг оказывается, что тебе известно нечто новое, о чем еще миг назад ты и не подозревал...

...Впервые заняться пластикой пространства атлантов заставила угроза космической катастрофы. Тысячекилометровый шар рыхлого льда шел на Землю лоб в лоб. Попытки космического флота уничтожить его или сбить с орбиты успехом не увенчались. Вот тогда впервые и состоялся глобальный эксперимент: неподготовленный, опасный. А что было делать? До столкновения с кометным монстром оставались дни. И - получилось! Земля перед летящей кометой будто бы расступилась, превратилась в кольцо, в бублик - и в отверстие комета проскользнула. С точки зрения людей на Земле комета стала утончаться, превращаясь в вытянутое яйцо, в клин, в стержень, в иглу... Она коснулась поверхности Земли, имея диаметр, сравнимый с диаметром атома - и пронзила планету навылет, не причинив ни малейших повреждений.

Успех окрылил. Много раз инженеры пространства производили различные действия с Землей и другими планетами. Но вот двенадцать тысяч шестьсот пятьдесят лет назад произошло нечто, Глебу пока непонятное - катастрофа? запланированное перемещение? - в результате чего участок пространства, где находилась сама Атлантида и масса прилегающих островов, обособился и как бы вывернулся наизнанку, оказавшись в иной Вселенной. Но между ним и старой Землей осталась своеобразная пуповина...

- Борис, конечно, очень сильный человек, - продолжал профессор, когда Глеб вновь повернулся к нему. - Вряд ли кто другой вынес бы такой информационный удар. Он вынес. И смог воспользоваться тем, что узнал - пусть и не сразу. Тебя он многому сумел научить, не так ли? А ты об этом не подозревал, думаю... Так вот: у тебя здесь, - он дотронулся до лба, - спрятано все, что Борис знал сам. И я должен помочь тебе справиться с этой лавиной...

- Хорошо, - сказал Глеб. - Только, пожалуйста, не тяните.

Обед растянулся часа на три. Дела, ради которых затевалась вся поездка, уладили помощники, хозяева лишь выслушали их, посмотрели друг на друга, кивнули - и все. Больше к делам не возвращались. Ели и пили обильно, делая передышки. Хозяин дома, Петр Сергеевич, включил увеселения ради какой-то музыкальный автомат, и комната наполнилась низким хрипловатым женским голосом, очень сильным и выразительным. Правда, певшим на неизвестном языке. Ваша тезка, Эдит, - Петр Сергеевич поклонился. Олив благосклонно кивнула. От автомата тянулся электрический провод к батарее наподобие телеграфной.

В предыдущей жизни - Петр Сергеевич употреблял именно это выражение - он был художником. И даже неплохим художником. Известным в узком кругу. В холле висят его работы - из тех, что привез с собой. Когда перекрыли кислород (Что? - не поняла Олив, и Петр Сергеевич сделал характерный жест: двумя пальцами пережал себе горло), когда очень немногих выперли за границу, а с остальными поступили вообще по-свински, он и еще одна дама-скульпторша отправились колесить по стране: оформлять помещения... и прочее. И в Сибири им попался старичок-скаут (они тогда, конечно, не знали, что такое скаут) - он их и раскачал понемногу на эмиграцию, а потом провел на остров Алеша. Да, они понимали, на что шли - и тогда готовы были проторчать всю жизнь на клочке суши размером поменьше Британии, но где нет ни худсоветов, ни парткомов, ни кураторов, где только размерами суши ограничена свобода... Но в чем-то они просчитались - вот только до сих пор непонятно, в чем именно. Дама эта прожила на Хармони четыре года, а потом уплыла в море - не на лодке, нет... оставила письмо. А он сам... вот не уплыл почему-то. Пас овец, постепенно обзаводился землей, стадами... оказалось, что это тоже интересно. Особенно когда не пишется. Редко кто делает здесь что-то настоящее... да и деньги? На продажу картин, например, не прожить - спрос ничтожный. Появилась, правда, сейчас маленькая компания - украшения делают...

После обеда вышли на прогулку. Улица была короткая, и в конце ее, запирая путь, стоял трактир. Просто "Трактиръ", без названия. Деревянный медведь хлебал из деревянной кружки. Встречные здоровались с Петром Сергеевичем подобострастно, с Джерардом - сдержанно, с четой Черри - вежливо и подозрительно. А за что им нас любить, подумала Олив. Из трактира вынесли столик под белой скатертью, плетеные стулья. Поставили на тротуаре. Водочки изволите ледяной, с грибочками? - изогнулся официант. Не-е, ну ее, отмахнулся Петр Сергеевич, волоки-ка ты, братец, шампузо. Вино, против ожидания, оказалось хорошим. Палец, в сущности, не место для жилья, сказал внезапно Петр Сергеевич, глядя куда-то мимо всего. Карантин, лагерь... лагерь, да. Постоянно здесь живут с полсотни... чудаков. Я вот, Васька-трактирщик, еще кое-кто... Остальные - год, полтора, осмотрятся - и дальше, дальше. А тут они приходят в себя, начинают понимать, чего хотят... впрочем, не все. Ведь ломается человек начисто, до последней косточки. Это на словах вернуться на сто лет назад - легко и приятно. Пока сам не хлебнешь... Двадцать лет я здесь, двадцать - а все кажется, что игра. Тебе чего, котенок? - и тут все заметили чумазую девочку лет девяти, голодными глазами слипшуюся в горку засахаренных фруктов. Ну-ка, брысь! Она что, голодная? - изумилась Олив. Девочка, ты есть хочешь? Та кивнула. Только не вздумайте ей ничего давать, предупредил Петр Сергеевич, а то их сейчас стая набежит. Да как же так может быть - чтобы ребенок был голодным?! У нас все может, вздохнул Петр Сергеевич, родители пьют, работать не хотят - но и детей при себе держат, не отпускают... и новых строгают одного за одним. Эй, котенок, знаешь меня? Девочка кивнула. На вот... - он кинул ей серебряную монетку. Если никого не приведешь, завтра получишь еще. Поняла? Девочка опять кивнула, сунула монетку за щеку и убежала. Если сейчас в переулок налево повернет, сказал Петр Сергеевич - значит, за бананами. Из недавних девочка, у них, у бедолаг, банановая лихорадка еще не прошла. Что-что? - не поняла Олив. Банановая лихорадка. От бананов их трясет, от одного вида, вот что. Создали рай для народа, догнать-перегнать... - непонятно выразился Петр Сергеевич. Девочка повернула налево. Вот, я же говорил... - он усмехнулся. Да как вы можете смеяться, вспылила Олив, у вас дети голодные по улицам бегают, денег просят! В жизни такого не видела, думала, только в книжках... да и то не верила! Это плохо, это большое зло, согласился Петр Сергеевич, но с этими людьми только так и можно. Иначе их к работе не приучить. Главное, учтите: здесь ведь отстойник. Те, кто поэнергичнее, уходят дальше, не задерживаются здесь... А эти - целыми днями готовы на крылечках сидеть, болтать... картошка дешевая, хлеб еще дешевле... чем не рай? О том ведь и мечтали, чтобы вот так сидеть и не работать, за тем сюда и бежали... бараны. А впрочем, не знаю я, что правильно, что нет... кормим-то их мы, чего греха таить, а они волками смотрят...

Олив вздохнула. Бокал изнутри порос жемчужным мхом.

Потом, когда шли обратно к дому, когда размещались в карете, когда по тряской мостовой возвращались к мосту и через мост - к шоссе, - Олив видела этих людей, великое множество их: как они сидят поодиночке, или вдвоем, или помногу: на серых крылечках, на скамейках, на вынесенных из домов стульях; как мужчины, окружив столы, азартно играют в некую местную разновидность домино, как визгливо и грубо препираются где-то за занавесками женщины, как дети играют в войну и погоню. Слишком много неслось отовсюду звуков, слишком густы и пронзительны они были... и слишком много грязи и смрада окружало это скопище тел. Зеленые и красные простыни висели, угнетенные безветрием, поперек переулков, почему-то только зеленые и красные, и синий дым тек под мостом.

Здесь нет жизни, сказал на прощанье Петр Сергеевич, вся жизнь там: он кивнул за спину, и непонятно было, что он имеет в виду: ту ли жизнь, что осталась в прошлом, ту ли, что растекалась по острову, по его фермам, полям, мастерским... Эти, - он обвел рукой вокруг, не живут, а только ждут. Многие из них и не жили никогда. А кое-кто так и умрет, не живши...

Что же вы сами делаете здесь, хозяин? - хотела спросить Олив, но не спросила.

Еще целый день по возвращении в порт она никак не могла отделаться от ощущения липкой нечистоты. Потом это прошло и понемногу забылось.

21

Не дом это был для нее, а пристанище, почти вокзал: недаром ей снились паровозные свистки и мучил по ночам запах угольной гари. Она просыпалась в панике и страхе опоздать куда-то, но никогда не помнила снов. И, открыв в темноту глаза, лежала и ждала утренних сумерек. Начиналось движение за окнами, за забором, кричали петухи, вдали плыло мычание стада. Тогда она засыпала вновь.

Не дом, а пристанище. Она знала заранее, что будет именно так, но очень хотела ошибиться и почти уверила себя в том, что ошибается, ошибается... Но ей просто позволили здесь жить, и все.

Будто ничего не случилось. Она знала, что будет именно так.

Это бесило ее. Бешенство мешало плакать.

А может, не бешенство, а что-то другое, чему она не знала названия. Но глаза всегда оставались сухими, и по утрам, глядя на свое отражение, она говорила себе: стерва. Костлявая стервозная сука. Убила бы...

Она отнюдь не была костлявой, лицо и плечи округлились, грудь поднялась. Живот все еще оставался плоским, но она понимала: это ненадолго. Она не хотела признаваться себе самой в своем обессиливающем страхе перед собственным телом, перед его изменениями, перед тем, что ему предстоит. Это была тайна, равная тайне смерти.

Почему я не умерла тогда? и тогда?.. и тогда? Как было бы легко...

Наверное, именно этот страх и загнал ее сюда, в нору. Только страх, не что иное...

Поэтому и дни были одним днем, повторенным многократно. Течение исчезло. Медленно кружилась в заводи успокоенная вода, неся на себе жухлые листья. Евангелина, вечно пахнущая золой и мокрой шерстью дочка местного нотариуса, взятая Светланой в услужение, будила ее; потом длился завтрак вдвоем с Сайрусом; потом следовало ехать в школу, где Светлана пыталась учить пению и танцам девочек йоменов и шахтеров. По дороге туда она встречала почтальона и улыбалась ему; по дороге обратно встречала констебля и тоже улыбалась. В детстве у кого-то из офицеров она видела музыкальную табакерку: дамы в кринолинах и гвардейцы совершали движения паваны. Потом она почему-то стала бояться той шкатулки...

День мерк лишь для того, чтобы возникнуть снова.

Лишь в школе происходило что-то настоящее, но оно забывалось сразу за порогом.

Страшное сгущение атмосферы, уже однажды выбросившее ее за порог и далее по свету, продолжалось. Нечем становилось дышать в доме, полном взаимной вежливости и предупредительности.

Незачем было говорить. Хватало полужестов.

Но как-то однажды ход вещей нарушился. Почтальон не просто поднял шляпу, а издалека замахал рукой:

- Леди Кэмпбелл! Леди Кэмпбелл! Вам телеграмма!

И она услышала, как заскрежетали, напоровшись на маленький камушек, шестерни кружащегося времени. Со звуком рвущихся цепей рвалась полоска бандероли.

Олив!

Светлана лихорадочно читала слова, не попадая взглядом по нужным буквам. Потом - заставила себя перечитать все еще раз, и медленно. Потом - еще медленнее.